***
— Ваше Высочество... рад, что вы пришли, — граф Пален пристально его разглядывает. — Вы нездоровы? — Да, я немного приболел, — Александр чувствует теперь себя действительно больным. Однако в этом состоянии есть как будто даже наслаждение. Слышно, как где-то капала вода. Они в полуподвальном помещении замка, в комнате, где слуги держат инвентарь: вёдра, метлы, половые тряпки, щётки... а ещё яд для травли крыс. Ещё не далее как пару месяцев назад они встречались на чердаке, подсобных помещениях или в коридорах. Какой стремительный спуск вниз... И вот он стоит среди отравы и швабр. — Вот. Я хотел Вам показать. Прочтите сами... — граф протянул ему сложенный вдвое лист бумаги. — Здесь темно. Я плохо вижу. — Тогда оставьте и прочтите позже. Скажите, Вам известно, что у Вашего отца есть старший сын? Он был рождён ещё до его первой женитьбы. — Я знаю. Его зовут Семён... но он пропал без вести. Мы ничего о нём не знаем... — ему тяжело стоять, но кажется, что если он присядет, то на ноги ему уже не встать. В обычное время лицо графа приветливо и вызывает к себе расположение. Но не сейчас. Поджатые губы, складка морщин на лбу, нахмуренные брови выдают заметное напряжение. Он был так доброжелателен и так любезен в первые их встречи... Теперь Александр отчётливо ощущает исходившую от него угрозу. — Это вы не знаете. Ваш отец давно его разыскивал и вот его нашёл. Он при дворе. Конечно же, он давно живёт под другим именем. — Вы уверены? Вы знаете, кто он? — Александру кажется, что всё это, возможно, сон. И он сейчас лежит у себя в комнате, в горячке, на кровати... — Нет. Это мне, к сожалению, не известно. Но, полагаю, император разыскивал его и к себе приблизил в последний год не просто так. Прочтите письмо и Вам всё станет ясно. Пален, очевидно, ждет, что он будет глубоко шокирован, но у него на это просто не осталось сил. — Ваше Высочество. Вы думаете по-прежнему, он вас пощадит? На что же Вы рассчитываете? — В его голосе звучит почти презрение. — У него в кабинете, на столе, лежит подписанный сегодня приказ о Вашем аресте. Там нет даты. Но думаю, что она появится в ближайшие дни. Впрочем, если Вы желаете идти в тюрьму — Ваше право. Но неужели Вам не жаль... Вашу семью и всех, кто пострадает? — Простите... Я действительно очень плохо себя чувствую... Мне нужно лечь.. Я не могу обсуждать сейчас всё это... Он должен сейчас уйти. Уйти... Сбежать! Решение кажется таким простым и очевидным. Ему нужно уехать... Внезапная мысль, словно ушат ледяной воды, заставила резко вздрогнуть и остановиться на пути к двери. Он подошёл обратно к Палену, который в ожидании стоял, скрестив руки на груди. — Вы сказали, что он знает. Откуда вам это известно? Он вам сам сказал? — Ну, разумеется. Ваше Высочество... — Пален положил руку на его плечо и смахнул невидимую пылинку. — Идите, отдыхайте.... Я знал и им сказал, что Вы отступитесь... Последнюю фразу граф произнёс настолько тихо, когда Александр уже стоял к нему спиной, что может быть... Ему и вовсе она послышалась?***
«Указ о Вашем аресте у него в кабинете на столе...» Пален не сказал, в каком же кабинете? У императора их два: домашний, тот, что здесь в замке, и кабинет-приемная в Зимнем дворце. Александр обнаружил, что уже несколько минут стоит перед закрытой дверью и разглядывает латунную ручку. Она казалась одновременно и маленькой и большой. Тусклый свет от канделябров в коридоре резал взгляд и отдавался болью в мозгу, как будто бы горели там не свечи, а маленькие солнца. Всё было странным, неестественным и чрезмерным — текстуры, формы, цвета и звуки. Сейчас нужно вернуться к себе и лечь... И в мыслях своих Александр проделывал эту бесконечную дорогу от двери отцовского кабинета, где теперь стоял, до двери своей спальни. Но не мог сделать ни шагу. — Ваше Высочество! Что это вы здесь? К батюшке вашему? Так они улеглись уже. Кутайсов. Вырос, как кривое, уродливое деревце из-под земли. Вот он, маленький, гаденький камердинер, без роду и племени, интриган. Брадобрей, которому отец пожаловал титул графа. Нахлебник. Сводник поганый. Он имеет на императора больше влияния, чем родная его семья. Ему можно без страха быть здесь, а Александру нельзя. Ох, как он ему ненавистен... но у него ведь наверняка до сих пор есть ключи от комнат отца. У Ивана Кутайсова всё есть... — Здравствуйте, Иван Павлович... — Александр привалился к стене. — Я знаю, что время позднее. Но Его Величество дал мне поручение. А я бумаги для доклада забыл днём сегодня на его столе.. — Дело важное! Желаете, чтобы я разбудил его? — лицо Кутайсова приобретало знакомое фальшиво-сочувственное выражение. — Нет! — Александр крикнул это достаточно громко, чтобы смутить его. — Не надо будить... Он рассердится... Боже... Что я вам говорю! Вы и сами все знаете... я погиб теперь... Он не собирался плакать, но слезы от бессилия и усталости полились сами собой. — Ваше Высочество...Да что Вы... Что Вы... — Кутайсов испугался и неловко засуетился, пытаясь его даже приобнять. — Да Вам к медику надо! Вас лихорадит... — Медик не поможет. Если только даст яд, чтобы безболезненно уйти из жизни. И он, давясь рыданиями, говорит Ивану, что всё пропало, и чувствует, что это так и есть. И ему плакать теперь перед Кутайсовым не стыдно... хотелось, чтобы его хоть он немного пожалел. — Чтобы я не сделал, он всем недоволен. Если ты разбудишь его, он рассердится, что я там все забыл... А если не подымешь, завтра он будет в ярости все равно...Само мое существование, кажется, ему ненавистно... И вот Кутайсов, приговаривая в волнении: «Ну полно Вам... Полно... Не надо так..», уже дрожащими руками доставал ключи. Дверь отперта. Александр вступил в прохладную темноту кабинета и вдохнул знакомый странный запах дождя и чернил. Кутайсов подтолкнул его вперёд со словами «берите, что вам там надобно,Ваше Высочество! Но поскорее, а то кто увидит...» Александр машинально бросился к столу, но из-за отсутствия освещения не видел и не понимал, какие на нем лежат бумаги. Он даже не знает толком, что должен искать и что будет делать с найденным! Внезапно в коридоре раздались шаги и он услышал знакомый голос. Полоса света схлопнулась вместе с закрытой дверью. Александр застыл в ужасе, оставшись в кромешной темноте. — Я знал, что рано или поздно это случится. Что они доберутся до него. Я думал, что если я буду держать его при себе, если он будет на виду... всё обойдётся. Два голоса: отца и... неужели это князь Куракин? Возле ножки письменного стола стоит двое сапог. Александр смотрит на немного запылившуюся обувь и чёрные туфли, которые шагают по кабинету взад-вперёд. Он сидит, ни жив, ни мёртв, под столом, куда каким-то чудом успел забраться перед тем, как в комнату вошёл отец, а следом ещё кто-то. — Я дважды за эту неделю обнаруживал свою подпись на бумагах, которые не подписывал. И ещё вот... Взгляни... — туфли подошли снова к столу. — Сыпь на руках. Они подсыпают что-то мне в еду! И голова болит... Так было уже однажды. Помнишь, как моя мать отравила меня в тот день, когда я должен был забрать их жить со мной? Она делала это дважды. На моё совершеннолетие и тогда... Долгая пауза. — Павел, послушай. Если хочешь знать про Александра — поговори с ним. Спроси. Уверен, он скажет всё, как есть. — Он мне солжет. Я всегда знал, что именно он может предать меня. Он слабовольный. Он внушаем. Но хуже всего, что он трус... — Я не верю, что твой сын на это способен. Ты несправедлив к нему, — в голосе Куракина звучит укор. — Я старался понять его и всё исправить. Я несколько раз с ним говорил. Он никогда не смотрит в глаза мне. Ты замечал? Они научили его меня ненавидеть... — Это не ненависть. Это страх. Он тебя боится. — Боится тот, у кого совесть нечиста. Конечно, они изучили его... Его характер... Пристрастия... Мне больно от того, как мог низко он пасть. — Ты видишь в собственном сыне свою мать. Но, прости это мне, я и тогда не верил... что она пыталась убить тебя. Ты не знаешь наверняка, что был отравлен. Но ты отталкиваешь Александра от себя потому, что не можешь научиться доверять ему. Даже если... Даже если!.. Они как-то на него вышли и ведут с ним какие-то разговоры... — Когда все эти три года мне говорили, я не верил. Я Палену сказал, что если он считает, что мой сын планирует заговор против меня, то пусть мне предоставит доказательства. Александр замер. — Он предоставил? — Да. «Нет!» — едва не крикнул Александр, с трудом сдержав себя. Ведь он никак не сможет объяснить своё присутствие теперь и будет только хуже.. Павел снова сказал что-то, но очень тихо. — ... а знаешь, они совершенно не похожи. Семён намного более достоин занять трон, чем он... Как жаль, что... Я счастлив видеть, каким человеком вырос он. — Может быть, если бы ты рассказал Саше всё с самого начала... Если бы ты доверился ему... Ничего бы этого теперь и не случилось... — Я берег его... — В голосе отца звучала обречённость. — Теперь уже слишком поздно. Что об этом вспоминать? Повисла пауза, которая тянулась бесконечно долго, и тишина почти до боли звенела в ушах. Александр думал даже, что они могли бы, если бы прислушались, услышать его дыхание. — Что ты будешь делать? — Я не решил, — голос отца стал тише. — И не смотри так на меня. Я знаю, что он мой сын. И мне от этого вдвойне больнее. Кажется, они присели в кресла чуть подальше, и с этого места Александра могло быть видно, если бы не темнота, которую рассеивала лишь пара стоявших на столе подсвечников. — Я был сегодня вечером у императрицы. Она, как и ты, пытается убедить меня... И знаешь... сегодня я испытал во время нашего разговора за неё не стыд... А жалость. Как это ужасно, ты не находишь? Она не понимает, как в своём унижении ненавистна мне. — Печально, когда любовь проходит... — Я... знаешь... Уже кажется, не помню... Была ли там когда-нибудь любовь? Я говорю об этом с тобой, потому что ты знал нас обоих с самого начала. Мы оба так переменились? И она и я? — Нас всех меняет время. Мари всегда к тебе привязана была и тебя любила. В этом у меня сомнений нет. — Любовь должна нас делать лучше. Мне перед ней себя не в чем упрекнуть. Чего о ней не скажешь. — Пауль... Я прошу тебя.. Александру вдруг захотелось закрыть руками уши и не слушать дальше этот разговор. То положение, в котором он оказался, вынуждало его знать то, что знать он не хотел. — Сегодня я сказал ей, что нам давно уже нет смысла продолжать. Мне страшно говорить это... Но мы с ней, наш брак... Всё это было сплошным притворством. Всюду одна ложь... — Я так не думаю. — Она снова твердила о приличиях, которые нам надо соблюдать. О, Господи! — Павел в раздражении повысил голос. — Приличия! Вот то, что её волнует! Ей важно лишь как мы выглядим со стороны. Я ей сказал, как это всё выглядит... И для чего всё это было нужно. Мы давно уже друг перед другом и перед остальными исполнили свой долг. — Но разве ты не любил её? Я не верю! Вы были счастливы тогда... — Мы оба эту любовь себе внушили. Привязанность была. Была привычка. Наш брак начал разваливаться после рождения Катеньки... Мне кажется, я и Александра потерял тогда... Мне до этого казалось — мы с ним похожи. Я чувствовал его... он меня любил. Я до последних месяцев в нём продолжал искать то, что было прежде... Но натыкался на глухую стену. Он чужой. Как будто больше и не мой сын... «Не мой сын...» Александр не заметил, как от стекающих по щекам на грудь слез намокла его рубашка и сам он был совершенно мокрый, как будто плакали не только его глаза, а рыдало полностью всё тело. Перед глазами мелькали странные картины, а может, обессилев, он уснул? И всё это ему приснилось... И он проснётся вновь тогда... Майским утром в своей спальне в Царском селе. Войдёт Протасов и с серьёзным и строгим видом скажет, что время одеваться и отчитает его за то, что любит он поспать. Он распахнет окно и в комнату ворвётся солнце, пение птиц и запах сирени. И будет так всегда... А того, что было после, никогда не будет. Всего этого просто не должно быть. Никогда.***
— Я не представляю, Лиза, как мог я это всё забыть. Как могла часть событий, настолько значимых, из памяти исчезнуть в никуда? Уже за полночь, Александр сидел в спальне у жены и рассказывал ей всё, что внезапно вспомнил. Ему нужно было с кем-то поговорить, чтобы прийти в себя, и он подумал, что Лиза, кажется, единственный в целом мире человек, кому он может абсолютно верить. Так было и тогда... Что если бы в ту ночь он с ней остался? Если бы тогда рассказал ей всё? Она дала бы ему самый правильный совет. Но он не хотел её советов и поддержки. Итак, он знал, что Пален обманул его, использовал и предал. За несколько дней до переворота, граф рассказал о заговоре его отцу. Он сделал это, чтобы отрезать все пути для отступления. Указ о его аресте Пален вынудил подписать императора, убедив в предательстве со стороны родного сына. — Но мне он показал тогда вовсе не приказ... приказ остался в кабинете. Мы нашли уже его намного позже. Там стояла подпись государя, но не стояло даты... Это могло говорить о том, что мой отец всё же сомневался... Он мог арестовать меня раньше, но этого не сделал. Он не поверил Палену, в отличие от меня... — Александр протянул Елизавете письмо. — Вот, взгляни. Вот, что он мне дал... «Что стоит потеря сына, который разочаровал, если ему давно уже нашлась замена...» — пронеслась вдруг мысль в голове. — Ты не рассказывал мне, что у тебя есть сводный брат, — тихо произнесла она, прочитав письмо. — Что это может значить? — Всё, что угодно. Всё было, возможно, не так, как все эти годы я считал... — задумчиво произнес он. — Я вспомнил кое-что ещё. Я вспомнил, как поступил тогда.***
В дверь постучали, и Максим услышал голос княгини Марии. Она спрашивала разрешения войти, и он был вынужден впустить её хотя бы просто потому, что находился в её доме. После того, что он услышал от Руффе, Максим был не в состоянии продолжать их разговор и покинул гостиную, закрывшись в своей комнате. После всего, что он пережил, казалось ничто не могло бы даже удивить его, не то что вызвать потрясение. Теперь же он сидел на кровати и дрожал, как в лихорадке, не понимая... Да, непонимание — это, пожалуй, лучшее слово, что могло бы описать то, что он чувствовал. Он не понимал, как может быть возможно, что его отец — Максимилиан Робеспьер? И он узнаёт об этом вот так? Выйдя из тюрьмы, не от своей матери, а от адвоката? В голове был совершеннейший сумбур. Сперва он рассудил, что если бы это могло быть правдой, то мать его, конечно же, ему бы рассказала. Как можно такое скрыть? Быстро сделав в уме подсчёты, Максим пришёл к выводу, что на момент его рождения Робеспьеру могло быть около двадцати двух лет. Что представляла из себя их связь? Образ французского революционера в его голове был так далек от всего связанного с любовью и романтикой, что представить его влюблённым и заведшим с кем-нибудь роман, Максим не мог. Чуть поразмыслив, он пришёл к выводу, что родству такому его мать, женщина простая, малообразованная и очень далёкая от политики, в начале могла и вовсе не придать значения. А после, когда имя Робеспьера так громко прогремело и над Францией разразилась настоящая гроза, она могла просто побояться сказать правду. А может быть, ей было просто стыдно? — Максим... С вами всё в порядке? — Мария Антоновна присела рядом с ним, взяв за руку. Теплота её ладоней подействовала успокаивающе и будто восстановила связь с реальностью. — Да... Наверное... Не знаю... Простите... У меня голова идёт кругом... Я думаю, это какая-то ошибка, — наконец произнёс он. — Это невозможно. — Когда Руффе занялся вами, то первым делом сделал запрос через консульство и сообщил о случившемся вашей семье. Его удивило, что вы не написали никому из ваших близких. Никому, кто мог бы помочь вам... — она сделала паузу и сказала с укором. — Ведь вы действительно не боролись. Максиму было нечего на это ответить. Он не боролся, потому что... потому что был слишком разочарован. Во всём... И главное, в самом себе. — Я не хотел огорчать мою мать. Она бы всё равно не смогла бы мне помочь... — Он сказал, что сведения о вашем происхождении хранились в архивах Венской полиции. — Наверное, они появились там после моего первого ареста. Когда я вернулся из Парижа. Они допрашивали мою мать... И это объясняет их особенный интерес ко мне... — Максим, Руффе был совершенно уверен, что вы были в курсе. Но поверьте, для нас всех это новость столь же неожиданная, как и для вас.. — женщина внимательно смотрела на него. — Я понимаю, что вы потрясены, но... — Потрясён? Нет... Это другое... Я никогда не интересовался своим происхождением и, пожалуй, я и дальше предпочёл бы не знать его. — Но почему? Разве это не удивительно... Вы республиканец... Ваши идеи и ваши взгляды... Представьте, что вы бы узнали, что являетесь потомком самого Гиппократа!.. — Мария Антоновна... — Максим в волнении вскочил и заходил по комнате, сжимая и разжимая кулаки. — С моими идеями и моими взглядами, для меня не может быть родства худшего! Он видел удивление в её взгляде и то, что собирался сказать, как будто ему самому открывалось впервые. — Идеи французской революции всю жизнь были моим ориентиром... Я восхищался смелостью и благородством людей, которые прокладывали путь свободы для Франции. Но Максимилиан Робеспьер и Марат — это люди, которых я всегда считал и считаю чёрным пятном на репутации идеологов революции... Личность и роль Робеспьера являет нам страшный пример того, что происходит с благородными идеями и намерениями, когда они становятся орудием в руках человека без сердца... Он в опустошении сел на кровать и закрыл руками лицо. О чем думать теперь? Конечно, о сходстве. Его мать всегда говорила, что он странный, и не одобряла его увлечения наукой и книгами. Вот он, Максимилиан Эттингер, человек, который бредил идеями более, чем людьми. Одиночка. Чудак. Не способный вписаться и стать частью общества, к которому всегда в душе относился с презрением. Что он знает о Робеспьере кроме того, что в этом похож на него? На своего отца. Как говорится, яблочко от яблони. Как и его отец, он желая делать лишь добро, всюду сеет разрушение. — Максим... Посмотри на меня, пожалуйста... Её тихий голос был полон нежного волнения и, взглянув в её лицо, Максим догадался, что она всё поняла... Она угадала его чувства. — Я не знала твоего отца и не знаю, каким он был человеком. Но я знаю тебя... И мне известно это больше, чем другим — у тебя есть сердце и оно способно на любовь быть может более, чем у кого-нибудь другого. Он улыбнулся и с благодарностью поцеловал ей руки, чувствуя, как к горлу подкатывает ком. Ещё немного и он зарыдает, как ребёнок. Как врач Максим сказал бы, что у него перенапряжение нервной системы. Как человек, что он измотан своими чувства и от всего устал. Деликатный стук заставил их обоих вздрогнуть и Максим увидел стоявшего в дверях Нарышкина. Тот поинтересовался с невозмутимым и спокойным видом, готов ли доктор Эттингер продолжить разговор или Самуилу Карловичу лучше зайти завтра? — Да, я готов, — он устыдился, что позволило чувствам завладеть собой. Они спустились вновь в гостиную, где Руффе, изрядно приложившийся к бутылке с коньяком, с зловещим видом расхаживал по комнате. — Я рад, что вы взяли себя в руки, доктор. Вам самообладание ещё понадобится. Друзья мои! — он посмотрел на всех собравшихся. — Мы переходим к главной теме нашего вопроса. Максимилиан, я обещал вас вытащить из тюрьмы и вытащил. Но вынужден признать, что перспективы на суде у вас плохие. В другой момент могло бы обойтись... Но ныне обстановка такова, что вероятность, что вас отпустят на свободу — призрачна... Он подошёл к Максиму и, сощурив маленькие свои глаза, произнёс тихо: — Вы слишком много знаете об одной особе. Близость к телу императора не так опасна, как близость к его душе... Вас при дворе винят в ухудшении его морального состояния. За вас никто не вступится. — И что вы предлагаете? — нервно воскликнул князь Нарышкин. — Неужто ничего нельзя сделать? — Есть одно решение. Единственное, которое обеспечит доктору Эттингеру свободу. — Он вскинул голову и неожиданно, обернувшись, будто какой-нибудь конферансье вокруг своей оси, хлопнул в ладоши и воскликнул, — Побег! Вам необходимо уехать из России и как можно скорее. Желательно в ближайшие дни. Повисла тишина, которую нарушил громкий бой часов, извещающий, что наступила полночь.