***
— Её Величество уже легли… — в глазах встретившего Александр камердинера императрицы настороженность и удивление. — Прошу вас, разбудите её. Мне необходимо поговорить с ней, — он старался говорить спокойно, но должно быть сам его внешний вид, — лицо в испарине, лихорадочный румянец и дрожащий от напряжения голос выдавали состояние на грани чего-то такого, чему слуга становиться явно не хотел. Он поклонился и скрылся в комнате, попросив Великого князя подождать. Уже через минуту он вернулся и сообщил, что Мария Фёдоровна готова его принять. Александр выдохнул в невольном облегчении. Последние недели император ограничил её передвижения по замку и тем более за его пределами. Императрица почти не могла видеть старших сыновей без разрешения мужа. Александр опасался, что теперь она может отказаться его принять из страха… Слава Богу! — Саша! Вот он в освещённой камином спальне и мать, уже в ночной рубашке, в наброшенном поверх халате, протягивает к нему руки. Он бросился к ней, уже не в силах сдержать чувств, которые переполняли его настолько, что казалось, ещё немного и внутри него что-то разорвётся, и он погибнет… Он погибнет. Так больше невозможно. Он должен кому-то рассказать! — Мой дорогой мальчик! — императрица раскрыла объятья и притянула его к себе, расплакавшегося, опустошенного. Если она и была удивлена таким порывом и его появлением сейчас, в такой поздний час, то не показала виду. Александр уткнулся в мягкое плечо, с блаженством вдыхая такой знакомый запах пудры и ванили, который навсегда был связан с ней и теми редкими, и от того такими дорогими ласками, которыми она его одаривала. Их всегда так было мало! Сколько Александр помнил, его мать от него всё время отрывали. Всегда был кто-то или что-то, что стояло между ними и мешало получить её любовь сполна. Теперь, когда он всё знает… Когда он всё услышал там, в кабинете, от отца, он не знал, к кому ещё он может броситься в отчаянье, ища спасения. — Боже мой… Ты весь пылаешь, Саша! — прохладная ладонь коснулась его лба и он в каком-то исступлении бросился целовать императрице руку, лишь бы та не отнимала её от его лица. Мне нужно рассказать вам… mama… Простите, я не мог ждать до утра… вы возненавидите меня за то, что я скажу вам, но я не могу так больше… Это выше моих сил! В глазах матери теперь промелькнул испуг и на мгновение она как будто чуть отстранилась. Александру показалось, что она знает, что он теперь хочет ей сказать и что она не хочет это слышать. Она, тем не менее, овладела собой, взяла его лицо в ладони и произнесла спокойно и даже как будто с лаской: — Говори, мой милый, что стряслось? Ты можешь всё мне рассказать. Но может ли он? Пути назад не будет. По стенам от огня в камине плясали призрачные тени, скрывая большую часть комнаты во тьме, и Александру казалось, будто он и его мать сидят вдвоем в пещере, а там, снаружи, их поджидает саблезубый тигр или лев. Как он хотел бы теперь спрятаться здесь, в её объятьях от всего остального мира, закрыть глаза и голову ей склонить на грудь. И чтобы она его защитила… Но нет, это он её должен защитить. Это его долг, как сына. Теперь он ей всё расскажет и она его простит и примет, ведь она его мать. Если она его отвергнет, значит никому более в этом мире он не нужен. — Матушка… Против отца есть заговор. Его в исполнение хотят привести в ближайшие дни… Молчание. Он увидел, как будто бы окаменело белое лицо и чуть поджались губы. Императрица пыталась сохранить самообладание, но кажется, ей это удавалось хуже, чем пару минут назад. — Откуда ты об этом знаешь? — тихо спросила она. Этот вопрос… Она не просто так задала его. Она могла спросить, о чем угодно, но она спросила про него… О Господи! Слабая надежда, что ему не придётся признаваться, что не придётся говорить ей совершенно всей правды до конца, разбилась. Он теперь не может ей солгать. — Я знаю, потому что меня о нём поставили в известность. Несколько месяцев назад, — с трудом заставил он себя ответить. Ему не нужно было говорить «потому что я в нём участвую». Он и себе такого не мог сказать. Разве он участвует? Нет. От всего пытался отстраниться. Но сегодня его защитный кокон, в который он сумел укрыться, раздавлен, растоптан… А что же он? Он кажется совершенно не в состоянии жить дальше. Он говорил и говорил, как ему показалось, очень долго. Он пытался объяснить матери то, что так и не смог до конца объяснить самому себе. Он рассказал ей всё, кроме того, что только что услышал у отца в кабинете. Говорить об этом оказалось слишком трудно. Ведь многое, что он вынужден был слышать, было и о ней… И странно, но Александру казалось, что слова отца о нелюбви её бы ранили сильнее, чем тот кошмар, что он говорит сейчас. А что он сам? Что может быть больнее для сына, чем узнать, что его родной отец его чужим считает. Что все, что тот так превозносил — долг, семью, любовь, — все это было ложью. Ничего нет… Мать слушала его внимательно, не перебивая, а когда он закончил произнесла: — Саша… почему теперь всё это ты рассказал мне? Ведь ты знаешь, как должен поступить, коль в твоём сердце есть сожаление и раскаяние. Не скрою, ты поразил меня. Значит, твой отец был прав… А я ведь так его разубеждала. Я говорила, что невозможно, чтобы в этом деле был замешан ты. Что ты на такое не способен… Он не мог на неё смотреть и сидел, опустив голову, ненавидя себя так сильно, что от этой ненависти горела кровь. Он разочаровал её… Конечно. Он шёл сюда в слепой надежде, что встретит понимание и сочувствие, что она сможет его немного пожалеть… Как смел он на это понадеяться? «Просто она не знает, что он говорил об их браке и о ней. Я мог бы рассказать ей, но не буду…» — Ты должен рассказать ему, что был обманом в это втянут. — Он не простит… Сколько раз в своих фантазиях он признавался! В некоторых из них отец его прощал. Но это лишь фантазии… Они не имеют ничего общего с реальностью. — Саша, ты сам знаешь, что у тебя нет другого выхода. Да, своим признанием, ты разобьешь ему сердце… Но твой отец добр. Он тебя простит. Он тебя любит. Нет, он не любит. Он графу Палену верит больше чем ему. Он сын не единственный. Ему уже в сердце императора нашлась замена… Всем им. Его признание приведёт его в тюрьму. Измена… Страшнее, чем измена родине, когда сын изменил своему отцу. И оправдал все худшие сомнения. Александр встал и, поцеловав руку матери, сказал, что ему нужно теперь идти. Теперь он должен лечь спать и было бы великим благом, если бы утром ему не суждено было бы проснуться. — Саша! — она взволнованно окликнула его. — Ты скажешь ему? Ты СКАЖЕШЬ завтра? Конечно, если он не скажет, она расскажет все отцу сама. — Да, мама, я скажу… — обреченно произнёс Александр, покидая спальню и чувствуя буквально прожигающий его затылок взгляд. Он думал, что ему станет легче. Но не стало. Теперь он сам под собой провёл чёрту. Пален отрезал для него пути отступления. Теперь он сделал это сам, рассказав правду матери. Себя он тем самым уничтожает вместо своего отца.***
— Александр Павлович, здесь всë, что вы просили. Император поднял взгляд и посмотрел на возвышавшегося над его столом князя Волконского, который стоял с бесстрастным выражением лица, глядя перед собой. Александр погладил пухлую папку для бумаг, которую тот положил на стол, но не спешил раскрывать её, продолжая разглядывать Волконского. Тот, прекрасно видя, что он смотрит на него, напротив, как будто бы специально избегал встречаться взглядом. Наконец Александр встал и, обойдя свой стол, подошёл к нему, встав за спиной. Слегка коснулся пальцами золотой эполеты на плече, как будто бы смахивая невидимую соринку, и поймал себя на мысли, как приятно ему было дотронуться до этих широких, крепких плеч. С учётом того, что собирался он теперь сказать, эта шальная мысль и само желание его смутило, и он отошёл. — Петр Михайлович… Я ведь знаю тебя много лет. Ты никогда не предавал моего доверия. И теперь, надеюсь, ты позволишь мне с тобой быть откровенным… Взгляд Волконского чуть опустился вниз и стало заметно, как от волнения в глубоком вздохе приподнялась крепко стянутая мундиром грудь. Александр часто замечал теперь, как в его присутствии придворные и слуги напрягались, как будто боялись предмет какой или слово даже уронить. И хоть Елизавета уверяла его, что за этим трепетом стоит любовь, он сам думал с горечью, что двор его теперь, как когда-то и его отца, боится. Что до Волконского, то его привязанность и верность он действительно ценил. Теперь, когда Уварова не стало, он в нём искал опоры и с ним одним мог говорить, хотя Александру и мерещилось в последнее время, что Пётр Михайлович его обществом так же стал как будто тяготиться. — Сядь, — Александр указал ему на стул. Волконский сел на самый краешек, заметно напрягаясь. — Надеюсь, ты правильно воспримешь мои слова. До меня дошли слухи о твоей болезненной привязанности к князю Вингинштейну… — тихо произнёс император, обратив внимание, как Волконский при этой фразе покраснел. — Такова загадочная природа человека и я не осуждаю тебя за твои чувства. Никто не может человеку запретить любить. Думаю, ты и сам осознаешь порочность этого влечения и сердце твое страдает. Но никогда не поздно обратиться к Богу и встать на путь искупления греха. Никогда не поздно. — Ваше Величество… — князь с трудом сглотнул. — Не знаю, кто и какие донёс до вас сплетни… — Мы не будем это обсуждать. — Александр вновь положил ему руку на плечо. — Твоя личная жизнь принадлежит тебе. Однако, так как оба вы у меня на службе, я должен тебе сказать, что не буду терпеть в своём окружении разврат и такое извращение. Я мог бы промолчать, но молчание попустительствует злу. Подумай о своих детях и своей семье. Ты дорог мне, и ради твоего блага я Вингинштейна буду вынужден отставить от двора. Прошу тебя за него не заступаться. Я никого из вас не виню. Но решение принято и обсуждать с тобой я его не буду. Рука Александра соскользнула с плеча Волконского и тот встал, дрожа то ли от страха, то ли от гнева и возмущения. Он, кажется, хотел что-то сказать, возможно оправдаться, но молчал и только лихорадочно блестевшие карие глаза и красные пятна на щеках выражали всю гамму чувств, которую князь испытывал. «Бедный… — с грустью подумал Александр. — Он и не подозревает, что я ему оказал услугу. Мое несчастье в том, что со мной рядом в нужные моменты не оказалось человека, способного по доброму удержать меня от склонности к пороку…» Император вновь сел на своё место, раскрыл папку и стал просматривать документы, всем своим видом стараясь показать, что окончил этот неприятный разговор. Бумаг оказалось меньше, чем он помнил. Впрочем, прошло уже так много лет. — Здесь все? — Все записи допросов, выписка из гофмейстерского журнала за 11 марта… — он сделал паузу. — Отчет о вскрытии. — Ты можешь идти, — Александр улыбнулся, но улыбка вышла уж больно фальшивой. Волконский покинул кабинет и по тому, как он стукнул дверью, Александр сделал вывод, что тот с трудом сдерживал себя. Возможно, зря он теперь с ним заговорил о Вингинштейне. Но каждый раз, когда до него доходили слухи о гомосексуальных связях кого-то из его придворных, он почему-то испытывал раздражение и страх. Александру казалось, что именно теперь, когда он сам усилием моральным с пагубной наклонностью своей покончил, пристрастие к однополым связям как будто бы только распространилось, возросло, и он с удивлением узнавал про многих знакомых, что им не чужды такие предпочтения в любви. Так что же… Разве может ОН их осуждать? По логике вещей, он должен был бы отнестись к каждому из них с сочувствие и пониманием, ведь он сам повинен в таком грехе. Но вот удивительно: именно поэтому он чувствовал, что имеет право оказывать влияние на их судьбу. Он сам прошёл через все это и знает, что содомия развращает не столько тело, сколько душу. Не будь Пётр Михайлович ему другом, он мог бы сделать вид, что ничего не видит. Но рано или поздно тот столкнется с последствиями этой порочной связи, о которой все больше с возмущением говорят. Он должен был его предупредить. Все эти мысли отвлекли Александра от изучения материалов, к которым он теперь хотел и одновременно так боялся притронуться. Расследования убийства его отца не проводилось официально, разумеется. А те, кто в нём участвовал, почти все мертвы. Перебирая списки тех, кто так или иначе ему был известен своей причастностью к перевороту, он думал, что виновны были как будто все и одновременно все были не виноваты. Ведь он так до конца не знает точно, что произошло той ночью в спальне у его отца. С каждым годом он будто бы и помнил о тех событиях все меньше, они стирались, становясь туманным миражом и растворяясь в его ночных кошмарах. Когда Елизавета тем же вечером зашла к нему, чтобы по обыкновению теперь пожелать спокойной ночи, то обнаружила Александра сидящим за столом перед разложенными бумагами, бледного, с каменным лицом. Он не помнил, сколько просидел так, не решаясь начать читать и только перебирая пожелтевшие от времени листы. Теперь он был рад появлению жены. На её встревоженный немой вопрос в глазах, он показал на документы. — Это рассказ Леонтия Беннигсена, который тот передал графу Палену и который Пален мне после показал. Я пытался начать его читать, но не смог продолжить. Впрочем, прочитанного мне хватило, чтобы понять одно: это совсем не то, что показывал мне Пален… Рассказы сильно отличаются. Но если Беннигсен специально врал, то какой-то из них ведь должен быть правдивый… — Ты уверен, что стоит вновь все это читать? Зачем себя так мучить… что ты хочешь там найти? — раньше он бы воспринял её слова как жалость, но сейчас её участие, её забота были так дороги ему. — Чем больше я думаю обо всем, что происходит, тем больше я прихожу к тому, что убийство моего отца спланировано было заранее и теми же людьми, что теперь… — он едва не произнёс «хотят убить меня», но во время осекся. Он не хотел её пугать, но сама эта мысль, которая крутилась в его голове давно и которую он гнал с таким остервениением все эти годы, обдала жаром изнутри. Он снова слышал знакомый далёкий голос, который произносит обреченно: «Они доберутся до него… » Императрица зябко куталась в чёрную шерстяную шаль, худая, нервная, с почти неестественно горящими глазами. Никто из врачей не мог поставить ей точного диагноза, но вчера в разговоре с ним Виллие осторожно намекнул, что «времени осталось мало». Он не поверил. Нет, не теперь лишится такой опоры… Но глядя на жену теперь, Александр с ужасом подумал, что бессилен здесь что-то изменить. Лизхен умирает, как погибает отцветший осенью цветок. Она с ним рядом угасала все эти годы, но он был слишком погружен в себя и ничего не замечал. Его хотят убить? Но разве о себе он должен думать? Он долгой жизни не заслужил, а для неё вся жизнь была несправедлива. — Друг мой, мне нужно будет съездить в одну поездку, ненадолго…на пару дней. Я вернусь и мы поедем… — воспользовавшись моментом, он снова отложил бумаги и подойдя к императрице, заботливо поцеловал в на удивление холодный, сухой лоб. Странно, но успокаивая её, он чувствовал себя намного более сильным. Ему хотелось защитить её. — Ты не обязан со мной ехать. — Но я хочу… — он мог бы добавить «хочу совсем уехать и быть как можно дальше отовсюду», но не стал. Лиза и так все понимала. Не задавая вопросов, не восклицая и не жалуясь, она следовала за ним как маленькая тень, с упоением как будто разделяя его тревоги, боль и страх. Ну почему, почему у них все было так… Некстати? Когда ему нужна была её любовь, ей нечем было поделиться. Теперь же он утратил сам способность кого-нибудь любить. Теперь возможно у него остался последний долг перед женой — он должен скрасить ей последние месяцы, а может и недели жизни. Дать шанс умереть подле него спокойной и счастливой. Это меньшее добро, которое он может сделать для неё. Он будет разумом её любить, раз уж сердце его на чувства более не способно.***
— Княгиня Мария Антоновна Нарышкина! — Пусть войдет. Мария слышала, как это произнёс знакомый хрипловатый голос за дверью кабинета. На мгновение её охватил сильный страх, и если бы секретарь графа в этот миг не вышел, рукой ей предложив зайти, она бы бросилась бежать. Удивительно, но в приемной Аракчеева сегодня было пусто. Сегодня она единственный посетитель и проситель… И все же он заставил её ждать почти полчаса, хотя едва ли субботним утром у графа могли быть какие-то неотложные дела. В кабинете было холодно, несмотря на то, что горел камин. Аракчеев сидел за столом в накинутой поверх мундира шинели и что-то сосредоточенно писал. Княгиня смотрела на его седеющую коротко стриженную макушку и мясистые оттопыренные уши, пытаясь выражением лица не выдать отвращения к одной его наружности. Она стояла так, наверное, почти с минуту, пока он, наконец, не поднял голову. Нарышкина вздрогнула, подумав, как он постарел и, глядя на осунувшееся свинцово-землистое лицо с впалыми щеками и потухшими глазами, вдруг испытала жалость. Перед ней был старый пёс, доживающий свой печальный век у ног хозяина. Он не способен был, как прежде, с резвостью носиться с костью в клыках. Он мог только преданно сидеть вот так, больной, хромой, усталый и напоминать всем, как он стар. «А ведь он совсем и не глубокий старик по возрасту...» — с удивлением подумала она. — Здравствуйте, Мария Антоновна. Да вы садитесь... — он небрежно рукой указал на потертый стул. Сколько должно быть нервно ерзало на этом сиденье посетителей... Она присела, стараясь не смотреть ему в лицо и вцепившись в свою сумочку. Рядом с графом стояла чашка с на вид остывшим и забытым кофе, которую он отставил на камин, после чего вызвонил секретаря и велел принести им чая. — Вы с чем любите? С молоком, лимоном? Может, с мятой? Этот простой вопрос ей показался издевательским и глупым. Какое значение теперь вообще имеет чай? Зачем он нужен? Аракчеев просто тянет время и играет на ее нервах.. И все же она не стала спорить и отказываться и сказала, что любит просто чай, без сахара, хотя предпочла бы выпить кофе. — Увы, увы. Кофе нынче нет. Так я вас слушаю, Мария Антоновна. Вы ко мне по какому делу? — он сцепил сухие, худые руки в замок под подбородком и уставился на неё, вновь напомнив птицу. Птицы, даже красивые, часто кажутся из-за взгляда чёрных бусин глаз как будто равнодушными и злыми. Но может быть, все дело в том, что трудно бывает разобраться, что там в голове у них? Какие они, загадочные, далекие птичьи мысли? У неё была заранее готова речь, которую она даже репетировала дома. Но в эту минуту, начав говорить, она могла думать лишь о том, как не сорваться и не заплакать. Сначала была идея Аракчееву что-нибудь соврать, попробовать бланки получить обманом, но Мария от неё быстро отказалась. Он поймет, если она соврет. Что ж, коли надежды почти и нет, она скажет ему всю правду. Максим сказал ей, что граф по-доброму к нему в прошлом относился, может быть это все же сыграет свою роль... Но чем больше княгиня говорила, тем больше в груди её рос ком отчаяния, и собственные слова казались жалкими и глупыми. Аракчеев слушал её молча, не меняя позы и выражения лица и взгляд его оставался таким же пустым и равнодушным. Она думала, что он откажет ей, потому что ненавидит её, но теперь подумала, что дело совсем не в ненависти к ней, а в самой просьбе. «У Максима только на вас надежда... Без этой подписи...» — она вдруг осознала, что все-таки раскрыла их преступный план. Про поддельный паспорт, бегство... Боже... Он не даст ей бланки, но может приказать арестовать её! И Дмитрия Львовича... И адвоката... Она, глупая, их всех ему на растерзание сдала! Поняв в одно мгновение это, Мария запнулась, замолчала и в бессилии закрыла лицо руками, расплакалась от презрения к себе. До чего же надо тут дойти, чтобы помощи в преступлении просить у Аракчеева! Ее слезы как будто бы вывели его из полусна. Она встал, налил воды ей из графина и протянул стакан, пока она судорожно искала в сумочке носовой платок. — Мне жалко доктора. Я его предупреждал... — после некоторого молчания произнёс он своим скрипучим голосом. — Однако, почему вы, Мария Антоновна теперь пришли ко мне? Вам надобно обратиться было напрямую к государю. — Его практически нельзя застать... К тому же... — она покачала головой. — Он мне откажет. — ВАМ откажет? — в голове Аракчеева прозвучало нечто похожее на издевку. — Я никогда не имела на него влияния, Алексей Андреевич. Он никогда не был ко мне по-настоящему привязан так, как был привязан к вам, — внезапно для самой себя сказала она. Если бы уши графа могли двигаться, как у животного, то в этот мир они бы при поднялись, наверное, до макушки, напряженно вслушиваясь в её слова. Он чуть подался к ней вперёд и тихо произнёс: — Продолжайте. — Я обращаюсь к вам, потому что все знают, что власть у вас в руках. И, несмотря на разногласия, которые в прошлом были между нами, я знаю, что вы человек не подлый и, в отличие от многих, властью этой не злоупотребляли никогда. Александр за это вас уважает и доверяет вам. — И вы хотите... Чтобы я предал его доверие?.. — произнёс он тихо. Конечно, она знала. Княгиня опустила голову и посмотрела на собственные руки. Если ей удастся без последствий теперь уйти, то это будет чудо. — Вы не можете... Я понимаю... Вы любите его... А ведь ей было чем шантажировать их обоих. Однажды это ведь сработало. Но странно, теперь она к такому средству прибегнуть не могла. Не потому что у неё не было настоящих доказательств их любовной связи, а потому что не хотела. Граф Аракчеев от связи с императором пострадал не меньше,чем она. — Я сочувствую доктору, но ничем тут не смогу помочь, — Аракчеев откинулся на своём кресле. Вошёл слуга с подносом чая. Нарышкина кивнула, встала и коротко сказав: «Простите тогда меня», стремительно вышла из кабинета. Уже в приемной у неё закружилась голова и она присела. На маленьком диванчике у самого окна сидел какой-то чахлого вида, с измученным лицом чиновник, который то и дело вытирал пот со лба. Он посмотрел на неё, потом кивнул на дверь и прошептал одними губами: «ЗМЕЙ!» — Ваше Сиятельство, вы забыли! — из кабинета графа вышел слуга, держа в руках её сумочку. Мария машинально поблагодарила его, взяла свой радикюль и быстро вышла. Уже на улице, стоя под дождем, она пришла в себя и поняла, что чудом избежала наказания за своё безумство. Никто не знал, куда она пошла и что хотела сделать, и теперь ей положено испытывать облегчение. Но облегчения не было. Была только лишь тоска, которую усугублял унылый, бесконечно серый дождик. Погода пребывала в безысходности, как и она сама. Сев в карету, княгиня открыла сумочку, чтобы достать зеркальце и посмотреть, насколько большой урон её лицу нанесли непрошенные слезы. В глаза бросился сложенный вдвое лист бумаги в глубине. Не может быть... Первой мыслью было, что граф ей написал записку. Дрожащими руками вытащив листок, Мария его осторожно развернула, чтобы через мгновение вновь почувствовать, как слезы побежали по щекам. В руках она держала пустой гербовый бланк, внизу которого стояла подпись Александра.