История, что нам нашепчет ветер

      Кейя Альберих родился неизвестно где и неизвестно когда, неизвестно кем и неизвестно от кого. Сначала его приняли за одного из сирот Мондштадта, брошенного на порог приюта недобросовестными родственниками, однако хорошо укутанные младенцы с полным именем на записке обычно остаются с родными, этому же не повезло — или повезло, как сказать. Мог расти с волками Волфендома и чесаться ногой, как задней лапой.       В приют его приняли без единой мысли, как и всех детей. Мастер Крепус, главный спонсор и личный бог всего руководства, только подмахнул прошение о содержании ещё одного ребенка, озабоченно хмурясь — война с Каэнри’ах кончилась всего полтора года назад, а сколько тянулась до этого, помнили, наверное, одни только боевые генералы — при жизни Крепуса мир заключался трижды, и трижды же война возобновлялась по любому поводу. Кейя Альберих должен был быть еще одним ребенком этой страшной войны, стыдной памятью обоих народов — остатков народов, говоря начистоту.       Спустя уже пару дней начались странности: нянюшка перестала кормить ребенка, прежде пухлощекий младенец мгновенно исхудал и начал закономерно болеть. Крепус, которому посчастливилось присутствовать в приюте для личного контроля благосостояния места, сквозь неплотно прикрытую дверь разбирал истеричные, полные ненависти визги: «У него глаза этих отродий! Пусть сдохнет, тварь, сдохнет!»       Разбирательство постановило нянечку уволить без рекомендаций и в дальнейшем проверить весь персонал и всех детей — в несчастливое, голодное послевоенное время дети конечно же недоедали, еще как, но такое вопиющее нарушение заставляло задуматься — смесков, подброшенных на порог, и прежде хватало. Умирали, конечно же, многие, но не потому ли, что спесивые работники просто не кормили подопечных? Открылись и истинные мотивы нянечки, хотя дело от этого не сдвинулось ни на йоту.       Ребенком войны Кейя Альберих оказался не только по датам. Если на поле боя никто не дрался с беременной женщиной в обозе, то надо думать, родился мальчик от отвратительной связи каэнрийца и одной из женщин Мондштадта — добровольно с врагом ни одна не легла бы. Наличие такого ребенка опозорило бы женщину с гарантией — едва Кейя открывал глазки, как дитя превращалось в чудовище бездны в глазах окружающих. Звездчатый зрачок достался мальчику от отца-каэнрийца и обещал со временем настроить против ребенка всех остальных детей.       Крепус недовольно похмыкал, но тогда он только огласил веское решение: мальчик не виноват в грехах своих родителей, мать, бросившая ребенка, хороша не меньше, но ее можно понять. Честь и хвала, что ублюдка не задушили подушкой сразу после рождения. Значит и сейчас Барбатос хранит детей, и его законы следует соблюсти: дети после войны — главное их сокровище. Даже если они наполовину каэнрийцы — те перебиты почти полностью, спустя десять лет о них даже памяти не будет.       В следующие несколько лет Крепус зачастил в приют, бывая там в месяц не по разу. Кейя Альберих из вопящего куля в пеленках превратился сначала в резво ползающую по яслям личинку, потом встал на ножки, а потом побежал. Первое слово невесомо пропало в гвалте гулящих детей, незамеченное, потому что было каэнрийским.       Незаметно для окружающих, мальчик научился держать ложку, разговаривать и самостоятельно находить ночной горшок, не прося воспитательниц помочь. Появились любимая еда и любимые игрушки. И нелюбимые дети из окружения — примерно все и сразу, потому что большинство было старшими, остальные — вровень, погодки.       Конечно, ребенка настолько отличающегося от прочих, пытались выжить другие сироты. Как умели. Как получалось. Так, чтобы душить подушками по ночам, будто в шутку, собираясь с духом, чтобы надавить на лицо всерьез. Игры играми, а убить глаза-с-острыми-звездами никто не решался.       Взрослых даже условно воспитанников было не так уж мало и все они каэнрийцев видели лично — в связи со своим сиротством. Играло свою роль и поведение нянечек. Кейя еще до разумного возраста стал изгоем и в своей возрастной группе, и в более старших — одних от него изолировали, другие не лезли сами. Слово «чужак» невидимым ножом снова и снова взрезалось на тонкой детской коже, ломая сверкающую улыбку, постепенно превращая ту в гримасу. Кейя уже в четыре года часто убегал на прогулках и плакал, забившись в глубокую щель в коре старого дерева, и лопотал что-то через слово непонятное — вокруг не было каэнрийцев, а язык в голове у мальчика уже был. Звучал, как песня, смехом отца, крутился в памяти вместе с барабанами и бряцаньем лат.       Кейя, как все мальчишки, мечтал быть рыцарем.       Кейя понимал, что в Орден его так просто не возьмут.       К ужину он обычно всегда возвращался, чтобы поесть, и не единожды только присутствие важного гостя не позволяло кухарке оставить его без еды, а детей — выбить из тощих рук поднос. В прочие дни мальчику везло не всегда. Крепус, глядя на его тощие запястья, невольно вспоминал своего собственного сына — тот, даже будучи весьма избирательным в еде поневоле, все равно был упитаннее. Детские аллергии и слабое здоровье заставляли кухарку и горничных ломать головы, чем кормить маленького господина, Кейя же сметал всю еду и шарил голодными глазами по столу, но даже краюшки хлеба к этому времени уже скрывались в карманах и рукавах других детей.       Крепус мог только незаметно совать плетущемуся в хвосте группы мальчику свой хлеб или яблоко, сорванное по пути, гладить по мягким пушистым волосам и незаметно поддерживать. — Вы бы хотя бы опеку оформили над ним, — вздыхала глава приюта, но Крепус отказывался. Детей было уже не так много, как сразу после войны, и их хотелось утешить всех, пригреть, обиходить, но было нельзя — иначе его дом станет еще одним приютом, вот и все. Если маленьких деток мгновенно разбирали неравнодушные горожане, лишившиеся своих семей на войне, то детки постарше забирались на воспитание — в некоторых семьях и десять голодных ртов были просто двадцатью рабочими руками, которым всегда находилось дело.       Не Кейе. Из своей возрастной группы, один Кейя не был нужен никому — у него были глаза врага, и все, кто смотрели ему в лицо, видели только напоминание о страшных событиях недавнего прошлого, об огне пожаров и зловонии гниющих трупов у каждой стены, в тенях деревьев. Жертв того времени находили до сих пор, хоронили со всем почтением целые семьи.       Крепус тоже овдовел из-за войны, но не из-за врага, пришедшего с мечом — его жену убил случившийся сразу после войны голод. Тяжелые роды, бессонные ночи, сгоревшее молоко, плач младенца — она угасла одним днем, опустилась в кресло у камина с рукоделием, дошила Дилюку очередную распашонку, задремала в тепле и уже не проснулась. Оплакивать было некогда.       Оставшийся без матери еще до года, Дилюк к четырем напоминал ее своим скуластым лицом, большими глазами, каких у самого Крепуса не было даже в детстве, и непривычно пухлыми губами на худом лице с румяными щеками. Одни говорили — детское, но смотреть на бантик губ любимой на лице сына все еще было странно. У Дилюка даже нос был будто бы с чужого лица, и мужчина замаялся ловить себя на видениях. Его любимая жила в их сыне, болезненном по малолетству, выкормленном чужим молоком. Пока Крепус заботился о чужих детях, собственный бегал по винокурне, помогая взрослым, и рос, воспитываемый всеми сразу — сейчас даже наследник обширных земель и огромных денег работал руками. Обрезал виноград, помогал на кухне, гонял голубей и помогал отвадить паразитов от плетей винограда, таскал по комнатам кошек, уговаривая душить крыс — словом, был при деле.       Крепус планировал найти для него учителей еще до пятилетия, и торопился заработать деньги — становилось откровенно не до приюта, машина промышленности потихоньку набирала обороты на его винокурне, первые партии «послевоенного» вина окупились полностью. Заимев деньги и отделив доли на нужды винокурни и работников, Крепус пригласил из Фонтейна гувернера для любимого отпрыска, оплатил обучение на год вперед и вновь понесся работать и руководить процессом, не замечая обиженного взгляда сына — тот любил его, как любят родителей только дети, и гувернер вместо отца — не сопоставимо. Но вскоре маленькому мальчику стало не до обиды — он начал учиться, и дни напролет в кудрявую голову ложился язык и письмо, окружающий мир и история, рисование и музыка, основы точных наук и религия… Мироустройство приоткрывалось маленькому человеку, но занимался этим бесспорно важным делом совсем не родной отец.       В таком круговороте не трудно было пропустить недели и месяцы своей жизни — только сезоны менялись, и люди сеяли, гоняли скот, резали овец, сажали, строили, собирали урожай, и так по кругу, до бесконечности.       Крепус вместо обучения сына занимался делами Монштадта, лично проверяя поставки и сопровождая аэростат с места до места. Успехами сына он интересовался вскользь за ужином, сил хватало только пробежаться глазами по табелям и провести беседу о необходимости учиться и трудиться — потом он засыпал посреди слова, и не помнил, как Дилюк тащил из комнаты подушку и плед, чтобы укрыть непутевого родителя, поджимая губы и хмурясь, потому что добудиться отца не смогла бы и рота пехоты, стреляющая над ухом.       В приют Крепус тоже ездил только чтобы заняться бумагами, посмотреть на нехитрый быт воспитанников, занятых помощью взрослым, да побеседовать об их успехах, давая рекомендации то там, то сям, хлопоча о будущем трудоустройстве старших сирот. Дети росли и мастерили, чинили, становились учениками других, осваивали профессии, старшие уходили в Орден и становились оруженосцами, потом и рыцарями, уезжали за лучшей долей в Ли Юэ, Сумеру и Фонтейн. Кейя Альберих опять оказался изгоем, и единственный из всех не был занят ничем, кроме чтения. — Не знаем, куда его пристроить, — сокрушалась смотрительница. — И ведь умный мальчик, читает все время, пишет сам, непонятно где научился и непонятно, кто учил, рукодельный донельзя, младшие его обожают. Язык подвешен, что у заправского барда — складно говорит, поет и даже танцует. Но с кем из ровесников и старших не поставь в работу — сразу разлад. Никого не обижает, не скандалит, но никто с ним водиться все равно не хочет.       Крепус покивал, повздыхал, и к времени сбора урожая сдернул Кейю и еще несколько детей на помощь взрослым на виноградниках. К концу дня корзина была полна виноградом только у Альбериха — прочие не смогли устоять перед соблазном, и вместо корзины предъявляли осоловевший взгляд и перемазанные соком губы. Кейя, грязный и потный, в закатанных штанах, честно приволок свою добычу, надеясь уговорить угостить труженника хотя бы одной гроздью, самой маленькой, лежащей поверху, а поняв, что прочие уже уезжают, с сожалениями собрался было прыгнуть в уезжавшую в сторону приюта телегу, но был остановлен главной горничной, крепко уцепившей его за плечо: — Куда?! Живо мыть руки, вон лохань! — и добавила уже мягче. — Вас, молодой человек, ждет ужин и кровать в домике для работников. За то, что не злоупотребили доверием мастера Крепуса.       Кейе Альбериху стукнуло семь, и до самого окончания сбора урожая в приюте он больше не появлялся, проживая в маленьком домике неподалеку от винокурни и начиная работать с рассветом, как и другие работники.       С наступлением осени ничего не изменилось. За виноградом последовали яблоки и закатники. В иные дни Кейя только и делал, что маршировал по фруктам, намыв перед этим ноги в тазу и закатав штаны. Забывшиеся мужчины охотно поднимали его на руки, подсаживая в бочку, но только встречались взглядом и их передергивало, лица странно суровели. Кейе было не привыкать и вскоре он приноровился забираться на бочки сам, легко перебрасывая мосластое тело через край.       Взрослые подсыпали мытый и перебранный виноград ему под ноги, сгребали косточки и шкурки, меняли ведра перед бочкой, забирая полные сока и подставляя пустые под кран. Иногда, занимаясь своим делом, Кейя мог видеть, как приезжает и уезжает мастер Крепус, выглядящий единым целым со своей усталой лошадью, а иногда наблюдал картину, как молодой господин Дилюк удирает из дома от гувернера, прилюдно грозящего выпороть за лень. Работники ворчали — фонтейновец не нравился им тоже, даже больше, чем Кейя.       Учеба Дилюка длилась уже третий год и никак не кончалась. Мальчишка, являющийся родным сыном «божественному покровителю» мастеру Крепусу, внимания от него получал еще меньше, чем работники, а регулярные попытки «взрослых» разговоров кончались тем, что мужчина засыпал посреди выговора. Гувернер давился возмущением, а Дилюк молча доставал подушку и плед, показывая учителю взглядом, куда тот может засунуть все свои измышления о педагогике вместе с розгами.       Кейя сыну мастера Крепуса ни в чем не сочувствовал; взрослые твердили, что «время такое»; кругом сплошь и рядом встречались сироты не по отцу, так по матери, и сиротка-Альберих, привыкший быть отдельно от всех, в синяках от летящих камней и комьев грязи, не единожды находивший свои тетради и книги испорченными, просыпавшийся со змеей под одеялом и открывавший свой ящик, переполненный испуганными пауками, не понимал, чему юный мастер сопротивляется — учеба оплачена, учись себе и учись, станешь старше — будешь помогать отцу, как все обычные дети.       Однако начинался новый день, и молодой мастер Дилюк улепетывал от гувернера, машущего лозиной, мог в запале даже на коня влезть и с залихватским свистом правил того подальше от родного дома в неизвестность — навстречу приключениям. На поясе у него болтался настоящий меч, порченный подмастерьем кузнеца и потому не годный для сражений, но мальчишке и его хватало с лихвой, чтобы драться с кустами и не жалеть об оружии. Кейе мелкий мастер Дилюк казался избалованным и закормленным, не понимающим своего счастья — у него был дом, учитель, даже отец был. Была своя комната, одежда, конь, которого он не крадет, чтобы уехать без препятствий.       У Кейи были линялая рубаха и завернутые штаны, отданные кем-то из работников, потому что из своих мальчик вдруг вырос, и все. Никакого имущества, кроме вторых трусов, не было и не предвиделось, спасибо, что незримой опекой горничной Кейя постоянно обзаводился куском мыла, а другие делились гребнем, причесывая отрезанные ножницами волосы и собирая шнурком из расплетенной веревки куцый хвостик на макушке.       Кормили на винокурне хорошо, кухарка была не чета приютский, супы были с мясом, второе — тоже с мясом, и даже сладкое можно было получить, если не таращить глаза на свет. Глаза Кейи никому не нравились, и узнать, что с ними не так, Кейя не мог — зеркала не было, отражение в бочках порадовать не могло. Темные и темные.       Чем может быть недоволен юный мастер, с которым все носились, как с писаной торбой, Кейя не знал. Но однажды Дилюк свалился ему, как снег на голову, и появилась возможность спросить.       Что молодой господин забыл среди плетей винограда, укрываемых опавшими листьями, соломой и сеткой на зиму, Кейя не знал. Однако мальчишка, неприлично раздетый для нынешней погоды, свободно влез под плеть, и помог Кейе, ломавшему голову об обвязке лозы, подвязать ее с другой стороны. — Привет, — мальчик улыбнулся до ямочки на щеке, а потом ничуть не брезгуя нагреб под сетку листвы прямо руками и вдавил колышки и сетку в землю, закрепляя. Кейя только глазами похлопал, как ловко у него получилось, хотя единственные мозоли на руках у маленького мастера были от тяжеленной махины тупого меча — клеймором металлолом назвать не получалось, хотя махал им Дилюк показательно-убедительно, подражая отцу. — Здравствуй…те, — рискнул ответить Кейя, и настороженно посмотрел в ответ. Работников вокруг не было, кто были, те занимались своим делом где-то поодаль. Под плетью они торчали вдвоем, и вдвоем же переползли дальше. Где-то возле винокурни гувернер обещал оставить молодого мастера без обеда, а тот даже ухом не вел, с интересом рассматривая Кейю. — Опять сбежали от наставника? А почему? — Задолбался, — ничуть не покривил душой Дилюк и скривился, будто съел горький орех. — Павлин этот, мне кажется, не учитель ничуть, — мальчик нахмурился, а Кейя непонимающе вскинул брови. — Только и думает, как бы с отца жалованье выше вытребовать. Все эти истерики каждый день — чтобы в конце года сказать, что учить меня невозможно за ту мору, что он получает, и если папа хочет, чтобы я у него был умненьким… Ну, ты понимаешь.       Кейя понимал. «В нынешнее время» цену себе не набивали разве что хиличурлы, остальные пытались выгрызть место под солнцем. То, что иногда вместе с местом приходилось грызть глотки и лишать последней моры кого-то еще, заботило только тех, у кого совесть еще не отмерла. — Учиться надо, — вздохнул Кейя. — Я вот умею только читать и писать, а будь у меня учитель, наверное, и ещё что-нибудь умел.       Дилюк с сомнением хмыкнул. — Могу научить считать, — предложил он. — Но для этого павлин этот мне уже не нужен. Смотри…       Следующие три часа Дилюк учил Кейю считать. Листья складывались и отнимались, делились. С умножением было тяжелее всего, но Кейя справился. От радости за его успехи Дилюк не пошел на ужин, и до ночи они вдвоем наверстывали то, что Кейя пропустил из-за своего внезапного желания приобщиться к образованным людям. — Я хочу рыцарем стать, — сознался Дилюк, когда работа кончилась и они вдвоем шли на ручей мыть руки и ноги. Купаться было холодно, хотя Кейя все равно украдкой окунался по утрам — здесь было мыться не страшнее, чем в кадках в приюте, только вода еще и текла. За лето Кейя научился плавать внизу, за винокурней, но там глубина воды была ему по пояс в самых глубоких местах, и не было течения. Сейчас он просто скинул обувь и закатал рукава, и Дилюк неуверенно повторил за ним, ободрившись, когда Кейя вывел к месту с пологим песчаным берегом. — Учить меня больше нечему, чай и он не ученый из Сумеру. Просто пригрелся — кормят, постель стелют и на виноградник не гонят. Только и бормочет на своем, какой он умный, что работать согласился, — они бодро оттирали ладони от грязи. — Ты понимаешь фонтейнский? — Кейя чуть-чуть позавидовал чужой памяти и уму, и выпрямился, стряхивая воду с рук. От холодной воды пальцы почти онемели. — Он сам меня учил, пока я мелкий был. Потом бросил, но я уже читать начал. И по-нашему, и по-фонтейновски, — Дилюк уже вытирал мокрые руки о свои штаны. — Пойдем попьем, тут недалеко колодец.       Их прогулка продолжилась. На винокурню они вернулись затемно, расставшись у порога. Это был последний день работы на винокурне перед холодным сезоном, а на следующее утро Кейя вернулся в приют, не успев попрощаться с новым другом, и его жизнь вновь вернулась в накатанную — позабытую было — колею.