✧
Дилюку десять. У него Глаз Бога — Пиро! — и он «еще один огненный Рагнвиндр — как из летописей о танцующей с клинками». Он вспыльчивый и неуступчивый, командир часто строго приказывает ему там, где другим — небрежно бросает распоряжение. Дилюк в ответ пыхтит и чуточку щурится, то ли измышляя пакость, то ли прикидывая, как извернуться так, чтобы никто рад не был. Не из вредности — просто командир ему не сильно-то нравится — редкостный дурак, как сумел дослужиться хоть до чего-то — загадка. Наставник вздыхает и строго отчитывает, напоминая, где командир, а где мнение вчерашнего мальчишки, заставляя щурить глаза и врать, что слезятся они из-за начищенного нагрудника — сам вчера чистил, конечно теперь сверкает так, что слепит. Но там, где его вспыльчивость кончается властным окриком командира, начинается его совесть и чувство справедливости. Глаз Бога — еще одно доказательство искренности его чувств, и чувства эти Дилюк несет с гордостью. Дилюку десять, когда его самого посвящают в рыцари. Из-за Глаза Бога. В отряде он теперь не подай-принеси-присмотри, а главная сила атаки. Он самый мелкий, но едет сразу за командиром, рядом с наставником — прикроет им спину, если что. Огонь греет ладони, танцует на пальцах, стоит снять перчатки. — Не играй с ним так, — содрогаются остальные, но юный Дилюк, похожий на огненную вспышку сам по себе, влюблен в свою стихию — горячее сердце полно гнева и любви, упрямства и доблести, и глаз бога он получил из-за этих же чувств.✧
Вспылил и вспыхнул огнем Дилюк из-за Кейи, который очень старался, чтобы его признали, но даже в отряд Дилюка его брали методом исключения. Кто-то же должен смотреть за лошадьми — почему бы не увечный недо-оруженосец, принятый в орден по доброте магистра; маленькое отродье бездны, у которого даже нет рыцаря-наставника? Состоявшиеся рыцари обидно смеются в лицо полукровке, взяв под узцы фыркающих лошадей, которых Кейя же и вывел им с конюшен. Альберих перед ними бледнеет под своей смуглостью, сереет почти, бросает больной взгляд на ржущие морды и тут же опускает его в землю. Он — мальчик. Просто мальчик, часто без имени даже, то самое «подай-принеси-сбегай-обслужи». Дилюк, уже севший верхом и слушавший чужие разговоры, чтобы учиться, как надлежит оруженосцу на обучении, до сих пор не понимавший, в чем у взрослых проблема — могут же они относиться к сироте нормально?! — вдруг окрысился. Слово за словом, фраза за фразой на повышенных тонах, а конь Дилюка все пятится, пока своим лоснящимся боком не закрывает сироту от враждебных взглядов. Протянутая сверху рука — это рука Дилюка, и старый товарищ по детской возне на виноградниках, незабытый и за пять лет, неверяще берется за нее, вздернутый в седло с удивительной для десятилетки силой. В ответ им — улюлюканье и обидные слова уже в адрес самого юного Дилюка. Рыцари пьяны — вот, что Дилюк понимает, наблюдая за тем, как плывут чужие морды, наливаясь кровью все сильнее. Слова вылетают изо рта, минуя мозг — все гадкое, что накопилось, стремится выйти наружу. От этого тошно, и Дилюк морщится, огрызаясь уже нешуточно, но этим только провоцируя рыцарей на новые откровения. Кейя за спиной шепчет в ухо, уговаривает его отшутиться, принять все сказанное, не спорить — Люку словно вожжа бьет повыше задницы от такого смирения. Сдержанный рык ломающегося голоса становится настоящим. Трое взрослых, прессующие двоих детей — это даже не смешно, и Дилюк не выдерживает насмешек первым: кладет пальцы на новенький клеймор в ножнах, сжимает рукоять, ощущая паническую хватку Кейи на своем поясе, когда жеребец под ними начинает пляску. Что он говорит этим уродам срывающимся от злости голосом — не помнит, потому что от слепого бешенства жар гуляет под кожей, бросает в лицо горячий воздух, как от костра. Выпад, сделанный в запале, должен стать настоящим, но что-то сбивает движение. В лазурное небо летнего полудня со звуком, который не дает никакой порох, взмывает огненный феникс, сорвавшийся с кончика вскинутого в последний миг меча, когда алая заря перед глазами мальчишки взрывается сверхновой; запястье направлено вверх чужой рукой. Кейю за спиной Дилюка колотит, но пальцы насмерть свело на манжете формы — это он направил Дилюку руку вверх, он не дал случиться страшному. «Я испугался, что ты убьешь их!» — с запинкой выкрикивает Кейя под требовательным взглядом через плечо, и Дилюк, видя отчаяние на его лице, мигом остывает, приходя в себя после секундного помешательства. Рыцари сидят на земле, упав на задницы и не встав, краснота лиц сменилась меловой бледностью — кажется, он надолго отвадил их от вина. Плевать. Дилюк по-настоящему хотел убить их, и меч он заправляет в ножны с цыканьем, обещая взглядом: «только дайте повод». Под сильными эмоциями, бурлящими в смертоносном водовороте, скромно пульсирует признательность Кейе за вмешательство — людей Дилюк еще не убивал никогда. В воздухе перед лицом висит Глаз Бога — рассеивающий свет, пульсирующий рыже-алым, готовый дать волю еще одному огненному фениксу. Мальчишка легко хватает его рукой — крупный шарик со среднее яблоко размером оказывается теплым, на секунду обдав пальцы и мгновенно словно присмирев в руках. Жаркий полдень уже не кажется столь уж жарким. Дилюк берет поводья и правит лошадь к штабу — надо срочно доложиться. Кейя за спиной сопит ему в шею, и Люк с какой-то покровительностью думает: «Милость к врагам — кто бы мог подумать, что в Кейе столько великодушия и внутреннего благородства.» Три идиота тем же днем отстранены вроде как за пьянство — до выяснения, хотя выяснять нечего. Дело тихо разбирают, разваливают, чтобы не позорить честь Ордена и не выносить из избы сор с таким необъятным нарушением устава, но к службе троицу больше не допустят никогда. Дилюк становится рыцарем одним решением магистра Варки, и его крестница, мисс Джинн, восторженно хлопает в ладоши — самый молодой рыцарь в истории, первый из ее погодок-оруженосцев, сменивший форму так рано. Но лучшая награда, конечно, это признание Архонта. Глаз Бога вешается в петлю на поясе, на видном месте у бедра. Когда Дилюк, переодевшись в новую форму, поднимает взгляд на свое отражение в зеркале — видит на краешке Кейю. Кейя смотрит — без зависти, но что-то такое в его глазах, что захватывает дух. Дилюк оборачивается. Щурится. Протягивает руку. — Идем? — и Кейя, — кажется, вот-вот задохнется от восхищения — цепляется за его ладонь. Дилюк со смехом тянет его за собой вниз по лестницам штаба. В сердце пульсирует медовое тепло, разливается янтарем и густеет, словно карамель, когда он слышит, как Кейя незнакомо, но искренне смеется ему в ответ. Теперь огонь танцует на дне зрачков, в бою пляшет по алым кудрям, отпущенным в подражании отцу ниже плеч. Тот гордится сыном, частенько заглядывая в штаб — просит помощи, прогнать то слаймов, то чурлов на дороге к винокурне. Дилюк обещает — как только командир скажет, он обязательно! — но командир правит коня в сторону мыса Веры, в Долину Ветров. Спрингвейл — не их забота. Дилюк понуро опускает голову — как же, получается, наврал отцу — и едет как в воду опущенный, но вскоре хмель битвы сгоняет печать тихой грусти и тоски с лица. Сердцем Дилюк тянется домой, но стискивает зубы и слушается командира. У него теперь нет права сбегать и быть самому по себе. Есть долг, и долг он должен исполнить. Про сыновий долг, по счастью, никто не напоминает. Только Кейя дергает его за рукав, едва звучит для рыцарей команда «вольно», впихивает в ладонь уздечку самого быстрого коня на конюшнях, и во время отгулов Дилюк скачет домой. Тем, как он влетает в руки отца с разбегу, не с кем поделиться. Дилюк задыхается, вцепившись в широкие плечи, пытаясь прилипнуть, наобниматься впрок, ведь — отец, папа, папочка, я убил всех слаймов на дороге сюда, спек в желатиновые пятна слизи, пап! Ехать безопасно, правда, слышишь? — а Крепус смеется — с облегчением, что его сорванец не встретился с чем похуже слаймов — и сажает к себе на коленки, как маленького. Гладит по волосам — Дилюк ластится, подставляя спутанные кудри под ладонь, тихо млеет от такой нужной отцовской ласки, по которой и раньше всегда скучал, пусть и выворачивался из рук. Глаз Бога светится в полумраке вечера, словно плод закатника. Отстраняться не хочется, Дилюк для приличия ворчит, что он уже взрослый, и даже не пытается слезть, вызывая новый взрыв смеха у отца. — А как там Кейя? — неслышно любопытствует вдруг Крепус, когда они заканчивают говорить взахлеб обо всем на свете, о рыцарстве и подвигах. Дилюк тихо вздыхает, на глазах заковывая себя в панцирь. — Кейя?.. А что, собственно, Кейя?