Все теперь без меня

- Миша, я давно хотел с тобой поговорить. – Константин выдержал паузу, чтобы придать весу словам, и многозначительно добавил: - О Хлудове. - Оставь ты его в покое, - поморщился Михаил, - сколько можно размазывать одно и то же?.. Если ты считаешь, что он неадекватен или опасен, - мне надоела эта паранойя. - Вообще-то диагнозы здесь ставлю я, - ухмыльнулся старший брат, - но я готов согласиться с тобой – не опасен и вполне адекватен. - Тогда что? - Он ведь что-то значит для тебя? Это что-то большее, чем целесообразность. Что-то личное. Почему? Михаил пожал плечами, как будто это было совершенно очевидно. Но все же ответил: - У него, что называется, Бог есть!.. Он дрался не за шкурные интересы, а за то, что для него свято. Мы с ним из одного теста, я иногда смотрю на него, как в зеркало. - А я - из другого, - задумчиво протянул Константин. – Я не придерживаюсь определенной стороны, это вообще не моя война. Я врач, к тому же беспартийный, я на стороне гуманности и здравого смысла. Но мне бы очень мешало, что он – убийца моих товарищей. - Так и я – убийца его товарищей, беспартийный ты наш! - О тебе даже иностранные газеты пишут – «самый гуманный из красных полководцев». Можно я не буду повторять, что пишут о нем? Михаил глубоко задумался. Еще гимназистом он увидел фотографию замка крестоносцев Крак де Шевалье – руины когда-то грозных башен, подточенных временем. Мощная кладка стен осыпалась, рухнул подъемный мост, донжон почти утратил зубчатую корону, и все же замок был прекрасен. В этих развалинах было больше смысла, чем в помпезных ливадийских дворцах, которые много лет спустя Михаил Фрунзе, не задерживая взгляда, росчерком пера отводил под госпитали для своих бойцов. Подросток, грезивший о героях и битвах, завороженно смотрел на фотографию и думал, что, будь он богат как император, - выкупил бы этот замок, продав десяток дворцов, и ничего бы не пожалел, чтобы полуразрушенные башни восстали в прежнем грозном великолепии. Хлудов казался ему таким же замком, наполовину обрушенным, но не утратившим гордой красоты. Только на сей раз многое зависело от него, и он не пожалел бы труда, чтобы увидеть знамя над донжоном. Но разве такое объяснишь? - Он стоит того, чтобы привести его в Божий вид и приставить к делу. Золотой он, Костя, прямо золотой – все при нем: бескорыстный, верный, честный, храбрый, умница. Какие там мозги, ты даже не представляешь. Он, он один до последних залпов оставался гвоздем в моем сапоге. Так что ты прав, это личное. Я не могу равнодушно смотреть, как в топке войны сгорает все самое лучшее – незаурядные люди, породистые лошади, прекрасные произведения искусства… Революция несет смерть – но и жизнь, разрушение – но и созидание. Все, что я делаю, я делаю ради того, чтобы жизнь и созидание победили. - Как же такой человек мог наворотить таких дел? Или эти обвинения несправедливы? - Да справедливы, - с досадой ответил брат, - но те, кто обвиняет, - на берегу, а я нет. Я не с безопасного расстояния и не в белых перчатках смотрю на то, что он, как ты говоришь, наворотил. Мы разбудили стихию, порой она действует нашими руками, но помимо нашей воли. Плохие времена, Костя. Хорошие люди делают дерьмовые вещи, потому что теряют опоры. Вещи, не имеющие оправдания. Но многое из того, что нельзя оправдать, можно простить. Нужно простить. И не поминать греха тому, кто сам себя грызет. Он резко встал и отошел к окну, хромая сильнее обычного: к вечеру покалеченная нога уставала. - Костя, у меня до сих пор мозоли на языке от того, что я говорил Владимиру Ильичу, Феликсу, Троцкому… Еще и тебе повторять? Между мертвецами и живыми нужно выбрать живых, между прошлым и будущим - нужно выбрать будущее. Иначе мы выбьем друг друга и закончимся как народ, ненависть уничтожит нас, и будущее не настанет. Ни для кого. - Нетривиально мыслишь, братишка. Я бы хотел лучше тебя понимать. - Мой друг Гази сказал: «Всю жизнь я искал нечто прекрасное». Я тоже, Костя, я тоже. «Да ты сам – нечто прекрасное, - подумал Константин. – Как опустеет мир, если я снова тебя потеряю». Константин пожелал брату спокойной ночи и, направляясь в свой номер, вышел покурить на длинный общий балкон – в этом городке была почти приличная гостиница, с балконами и без насекомых. В темноте светился оранжевым огонек папиросы, освещая резкий четкий профиль, слегка подпорченный курносым носом. - Добрый вечер, - вздохнул Фрунзе-старший, соображая, давно ли он здесь, сколько услышал, и насколько обидно было сказанное им, Константином. Все же этого человека он… как бы это сказать… побаивался, да… Хотя, в отличие от Софьи, ни в чем конкретно не подозревал. - Скорее утро, - вежливо ответил Хлудов. – Вам не кажется, что наша охрана несколько расслабилась? - Люди устали, путешествие было трудным. - И остается опасным. Мы в прифронтовой полосе. - Хорошо, я поговорю с бойцами. В самом деле, ребята мысленно уже дома, надо их встряхнуть. - Поговорите. Меня они, по понятным причинам, не послушают. Неожиданно для самого себя Константин спросил: - А что вы думаете о моем брате? - Что он должен жить, - мгновенно, не задумываясь ответил Хлудов. – Без людей, подобных ему, опустеет мир.