Все теперь без меня

«Когда человек с ума сходит, приходится применять силу» - Больно, да?! – на запястье аскера, замахнувшегося прикладом на воющую простоволосую старуху, сомкнулось нечто вроде тисков. Вскрикнувший от неожиданности турок обернулся – и его едва не сшиб грудью нервно пляшущий белый жеребец, а над оскаленной конской мордой сверкали выцветшие от ярости серо-голубые глаза. Рука, перехватившая его руку, была сильной и безжалостной – хватка смяла запястье мало не в кашу, ноги аскера оторвались от земли, тело выгнулось, как на дыбе. Турок взвыл дурниной. - Всем больно, - переводя дух, сказал всадник и брезгливо разжал пальцы. – Ни на что ты не годен, только старух колотить! Подскакал другой всадник – турецкий капитан – и заорал на испуганного аскера, замахиваясь плетью: - Паршивый пес! Перед тобой его превосходительство русский посол, личный друг Гази! Он бы еще долго орал, если бы голубоглазый не прервал его – тон был как пощечина: - Это единственный пример, капитан, который вы в состоянии подать рядовому? Подъехал еще один всадник. Поперек седла у него лежал карабин, глаза тоже были как дула, и аскер, потянувшийся было к оброненной винтовке, предпочел скорчиться в позе зародыша и тихонечко заскулить. *** - Что он сказал конвоиру? – спросил Хлудов. - Назвал паршивой собакой, - по-французски ответил Фрунзе и, чувствуя, что снова закипает, выругался по-русски: - Бл..ь! Во время редких, но впечатляющих приступов бешенства Михаил Фрунзе живо напоминал того молодого политкаторжанина, от которого во Владимирском централе шарахались уголовники. И употреблял соответствующие обороты. - Если ваши офицеры оскорбляют солдат и за грех то не почитают, у вашего Гази большие проблемы, капитан, - по-французски сказал начальнику посольской охраны Хлудов. – Запретите конвойным, как старший по званию, избивать пленных. И впредь в таких случаях действуйте сами, не вынуждая вмешиваться его превосходительство, или у вас тоже будут очень большие проблемы. Капитан покрылся пятнами, но подчинился. - Карабин-то уберите, не настрелялись еще? – сказал Фрунзе. Его глаза понемногу из льдисто-прозрачных становились нормальными, серо-голубыми. – Что ж они так воют-то, а? - Армяне, - пояснил подъехавший Дежнов. – Бурно выражают горе. Это национальная традиция. - А прикладом по голове – интернациональная… Алексей Артурович, узнайте, в чем конкретно провинились все эти люди, куда их гонят, есть ли там хоть какие-то условия? Потрудитесь, дорогой. А я сейчас убью кого-нибудь, если буду разговаривать, извините. Скорбная процессия остановилась. Женщины, старые и молодые, выли не переставая, цеплявшиеся за их подолы дети ревели, священник в изодранной рясе молился, периодически издали осеняя мрачного как туча Фрунзе православным крестом - благодарил за вмешательство. Конвоиры – турецкие аскеры – косились на посла и его свиту с почтительной опаской. - Это жители сожженной армянской деревни, - доложил Дежнов, - их интернируют за связь с этническим бандформированием, воюющим на стороне короля Константина. Видите, здесь только женщины, дети и старики – мужчины в банде. Всех их поместят в лагерь, как членов семей антоновцев на Тамбовщине. Кормить - будут, условия – сами понимаете, война… - Понимаю, понимаю. Дайте им денег. И припугните конвойных именем Кемаля. Дежнов отправился выполнять приказание, а Фрунзе проговорил угрюмо: - Если бы я за бандитизм деревни сжигал, горела и рыдала бы вся Украина. Хлудов промолчал. Карабин он убрал, но руку на всякий случай держал в кармане шинели, куда заранее переложил из кобуры револьвер. - Хорошо ли быть такими, как мы? – снова заговорил Фрунзе. – Я имею в виду – я люблю военное дело, люблю оружие, знамена, форму, мне нравится угадывать ход мыслей противника, решать головоломки, переигрывать его… Нравится водить войска в бой. Я всегда принимал это как факт, как то, что у меня волосы русые, а глаза голубые, а теперь спрашиваю себя: хорошо ли это? Мой брат считает, что все мы – я, вы, Семен Михайлович – просто больны. Что здоровый человек не может кровищу любить. - Не все, - возразил Хлудов. – По сути, работа как работа. Да и не кровищу вы любите. *** На обратном пути не было отбою от представителей власти – векилей, мутесарифов, начальников гарнизонов. Все знали, что едет личный друг Гази, все рвались изъявить и засвидетельствовать. Фрунзе, помнивший, как те же самые чиновники вставляли посольству палки в колеса на пути в Ангору, был хмур, нелюбезен и немногословен. В Хавзе сделали остановку на пару дней, чтобы дать отдых лошадям и уточнить маршрут. Впереди были пещеры Понта, занятые сепаратистской группировкой румов. Вечером красноармеец Максим Титов, зайдя в конюшню кинуть сена своей лошади, вдруг ощутил на плече тяжелую руку. - Чего вам? – обернувшись, без особой приветливости спросил он. Этому сотруднику миссии никто не сказал худого слова, но никому не пришло бы в голову угостить его папиросой или обменяться какими-то не относящимися к делу словами. При его появлении смолкали разговоры и смех, и если бы за общий стол он не садился рядом с обоими Фрунзе (по настоятельному приглашению младшего), - вокруг него мгновенно образовалось бы пустое пространство. Нельзя сказать, что его прямо живьем хотели сожрать – попривыкли за долгую и трудную дорогу, вроде человек как человек, - но избегать избегали. - Помощь твоя нужна, - к изумлению Максима, ответил тип, которого конвойцам велено было называть «товарищ Хлудов». И настоятельно рекомендовано козырять, «из вежливости». От злости бойцы нарочно тянулись и козыряли так, что посрамили бы выправкой любого старорежимного гвардейца. - Завтра мы выступаем из Хавзы в Кавак, а оттуда в Самсун, - веско и напористо заговорил тип, и Максим почему-то оробел и не ушел, как хотел было. – Это зона боевых действий. Твой… наш командир должен доехать туда живым, но его прекрасные моральные качества этому не способствуют. Я наблюдал за тобой, ты не дурак, не трус, у тебя хорошая лошадь. Слушай внимательно, солдат: если начнется стрельба, смотри на меня и делай то же самое, что и я. - Что делать? - Подъезжаешь к Фрунзе, хватаешь его коня за повод и скачешь. Если нужно, стреляешь. Если нужно, заставь его пригнуться. Я делаю все то же самое. Если подстрелят меня или мою лошадь, не вздумай останавливаться. Бросай всех и прорывайся с ним. Понял? - А он меня потом под трибунал? - поежился парень. - Это неважно. Ни ты, ни я не имеем значения. А ему надо быть живым. От этого зависит… словом, так надо. - И почему я должен вас слушаться? - Потому что я знаю, что делаю. И у тебя есть мозги, чтобы это понять. Обуреваемый сложными чувствами, Максим Титов долго молчал и наконец выдавил: - Ладно… *** Караван втянулся в ущелье среди желтых скал. В узкой долине, как в трубе, гудел, ревел и выл ветер, пригоршнями швыряя в лица сухой колючий снег. Всадники опускали башлыки, кутались в бурки. Фрунзе ехал на анатолийском вороном – слишком нежного для таких холодов арабского скакуна вели под попоной. Грянул выстрел, затем второй. Турецкая охрана ответила недружным залпом в белесую муть, загремели выстрелы конвоя, прострочил ручной пулемет. Фрунзе, с маузером в руке, озираясь, привстал в стременах – не подстрелить бы кого из своих, ничего нельзя было разобрать в клубящейся ведьминой похлебке. Вдруг с двух сторон к нему подскакали два всадника и увлекли за собой. Бешеная скачка под пальбу и рев шквала длилась несколько минут, как и перестрелка с непонятной бандой, растворившейся в горах. - Вы что, решили догнать свою репутацию буйного психа, Роман Валерьянович? – душевно поинтересовался Фрунзе, сразу узнавший одного из похитителей и теперь пытавшийся установить личность второго. Второй откинул башлык, явив румяную от скачки мальчишескую рожицу, и виновато взял под козырек. - Так ежели бы вас подстрелили, Михаил Васильевич, - жалобно, но упрямо проговорил Максим Титов. - Это что, заговор, идиоты? *** Нападавшие так же ничего не видели и палили наугад, так что потери каравана оказались невелики: двое легкораненых в турецком конвое, один – в посольском, и три убитых лошади.