Все теперь без меня

В ноздри ударил резкий запах нашатыря, Роман чихнул и недовольно перекатил голову, обнаружив под ней чью-то теплую ладонь. От движения в ушах раздался звон, как будто бились стеклянные шары с той злополучной елки. Знакомый голос произнес: - Ну, давай, просыпайся. Открывай глаза! «Не хочу», - подумал он, потому что лежать было удобно, уютно и не больно, и… что вообще происходит? Он видел вспышку выстрела, но не слышал шмелиного гудения ушедшей «в молоко» пули, - значит, контрразведчик не промахнулся. - Почему я не убит? – задал Хлудов самый логичный, по его мнению, вопрос, открыв глаза и обнаружив под собой гостиничную кровать, а над собой – низкий потолок и осунувшееся от заботы и беспокойства лицо Фрунзе. - Повезло, - ответил тот. – Контузия. Могло быть гораздо хуже. - Что произошло? Фрунзе вложил ему в руку маленький металлический предмет. Хлудов поднес его к глазам и узнал свой «брусиловский» крест, оплавленный и покореженный пулей. - Жалко. - Жалко?.. Он тебя спас. Я о таком даже не слышал. Держи, на гайтан повесишь. - Все живы? - Потолок медленно снижался, вызывая тошноту, и было трудно соображать. - Живы, целы. - А этот?.. - Максим его застрелил. Кстати, он уже хочет стать чекистом, а живопись подождет. - Подходящий жених для твоей Чикиты. Проблем с турками не будет? - Да они уж не знают, как еще передо мной подпрыгивать, чтобы я не пожаловался Мустафе на скверную охрану. - А ты пожалуйся. Кемаль в двадцать четыре часа выдворит Кутепова в Болгарию. - Это мысль. Хлудов вдруг засмеялся. Смеяться было больно. - Ты что? - Не знаю… Меня будто из одиночной камеры выпустили. Он и правда так чувствовал. Как будто не убившая его пуля разрушила тюрьму его разума, порвала последние узы, привязывавшие его к прошлому. Он был свободен. Вдруг ему привиделась громадная, сияющая огнями рождественская елка и стоящие на пороге, ожидая позволения войти, братья-подростки: светловолосый гимназист, пониже ростом и пошире в плечах, и долговязый темноволосый кадет. Мальчишки казались ровесниками, обоим лет по двенадцать, и, несмотря на внешнее несходство, каким-то образом было очевидно, что они братья. У гимназиста были приметные светлые серо-голубые глаза, у кадета – чуть вздернутый нос. А возле елки, улыбаясь, стояла их красавица мать. Одна на двоих, которой в реальной жизни им не досталось. Видение было таким реальным, вплоть до звона стеклянных шаров и запаха хвои, что Хлудов потряс головой (о чем мгновенно пожалел) и взглянул на Фрунзе, пытаясь отгадать, не видел ли и он то же самое. Не спрашивать же. Фрунзе поправил на нем одеяло и поднялся: - Ладно, Роман, отдыхай. Сейчас Костю к тебе пришлю. А меня ждет Аралов. Надо проверить, насколько хорошо он меня понял. И… спасибо тебе! Вопреки всему, Хлудов был не уверен в том, что делает. Смеет ли такой ходячий кошмар предлагать дружбу человеку, который ничем себя не запятнал? С другой стороны, вроде как они перешли на «ты»… Но Гаджубаев ведь был его, как бы то ни было, соратником, выполнял его приказы. Погоны носил. И этого тоже нельзя было забыть… ‟Смотри правде в глаза, Роман. Вот с такими нелюдями ты имел дело”. Чувствуя себя лишенным всех своих доспехов, он протянул руку, почти ожидая, что она повиснет в воздухе. Но в ту же секунду его кисть крепко стиснули сильные пальцы, жесткие от мозолей. *** Вечером 14 января миссия Фрунзе покидала Турцию на пароходе «Феликс Дзержинский», который привез в Самсун нового посла. Фрунзе стоял на палубе, глядя на удаляющуюся полоску земли. Михаил, по обыкновению, был внешне спокоен, даже невозмутим, но в глубине души потрясен. Конечно, не самим покушением – он был закален опасностью, - а… Не каждый день все же кто-то встает под пулю, предназначенную тебе, да еще улыбается при этом как идиот. На палубу, дымя папиросой, вышел Константин. При виде брата его затрясло. Воображение услужливо нарисовало гроб, под звуки траурного марша поднятый по трапу, и приспущенное красное знамя на мачте. И лица мамы, Сони, когда им расскажут… Константин весь день пытался «не думать о белом медведе», но все равно испытывал разнообразные чувства, которых явно не испытывал брат – как всегда спокойный, собранный, деятельно-дружелюбный. - Ты хоть немного испугался, чудовище? - Я испугался, когда Роман упал. - Я понял, - усмехнулся старший брат. – Ты подбежал к нему. Ты же не можешь бегать! - Правда?.. Я не помню. Сколько же мы с ним знакомы? Конец октября – неполных три месяца, а кажется, что всю жизнь… Родным стал. - Миша, скажи… Вот ты пятнадцать лет никого из нас не видал – ни мать, ни меня, ни девчонок. Ты хоть скучал, Рахметов ты наш, особенный человек? Младший брат смотрел вниз, на воду. - Ужасно, - наконец тихо проговорил он. – Просто ужасно. Братья долго молчали. Костя бросил папиросу, и она рубиновой звездой погасла в темной воде. - Ты проложил свой собственный путь. Мы постепенно свыклись с мыслью, что ты отрезанный ломоть… Было настоящим чудом увидеть тебя снова. Но, знаешь, все эти годы, когда при мне кого-то хвалили за силу характера, я говорил: «Вы не знакомы с моим братом, вот у кого железо прямо под кожей. Цельнометаллический парень, из породы древнеримских Горациев и Куриациев». - Хе-хе. - С ним все будет в порядке? – после паузы спросил Михаил. - В целом да. Легкая контузия. День-два, и пройдет. Глубоко затянувшись, Константин сказал: - Как врач, я не нахожу этому объяснения. Орден или ладанка, остановившая пулю, - дело возможное, хоть и редкое. Но в таком случае должно быть запреградное воздействие… хотя бы трещина в ребре. Но ее нет! Только гематома на затылке и глубокая вмятина в форме креста на груди. Шрам останется. - Шрам в форме георгиевского креста?.. – мимолетно удивился Михаил, но его больше занимало другое: - Почему же все-таки он так поступил? Константин пожал плечами: - Тебе лучше знать. Я плохо понимаю особенных людей, Миша, я, в сущности, мирный обыватель. В вашем презрении к смерти мне чудится что-то сверхчеловеческое. - А по-моему, это самое человеческое, что только может быть, - возразил Михаил. Константин почувствовал, что копившаяся весь день беззвучная внутренняя истерика вот-вот прорвется наружу. - Вопрос, что из человеческого еще не поругано, не изувечено, не сброшено с «корабля современности»? - Не заламывай руки, трагик, - поморщился Михаил. – Скажи хотя бы, что ты думаешь об этом? Старший брат задумчиво смял в горсти свою чеховскую бородку. Младший машинально пощупал свою, вспомнив, что можно ее уже сбрить наконец. - Я думаю, что нас можно поздравить с прибавлением семейства… У меня теперь двое жутких цельнометаллических братцев, а у мамы прибавится беспокойства… и сыновей, - усмехнулся Константин. *** Контузия давала себя знать, и когда «Феликс Дзержинский» с долгим прощальным гудком отошел от пристани, Хлудов позволил Фрунзе-старшему впихнуть себе люминал. Снотворного он не любил, но другого способа заснуть не было: вот уже несколько лет он мучился бессонницей всякий раз после того, как испытывал предельное напряжение души и тела. Так загнанный конь скачет, пока не упадет. Приснился ему Чарнота в древнерусской кольчуге-байдане, верхом на белоногом рыжем донце – этого коня Григорий любил и сильно по нему горевал. Вид у приятеля был довольный, следы беспутной жизни, которая уже начала на нем сказываться, исчезли, взгляд из тоскливого и колючего снова стал хитрым и веселым. - А я умер, Рома, - весело сказал Чарнота. – Тут все не так, как попы брешут! Вообще все!.. - Не сомневаюсь, - сдержанно ответил Роман. Расстались они скверно, и он не чаял для Григория непостыдной кончины: предполагал, что тот сопьется, пустит себе пулю в лоб после очередного проигрыша или спьяну завербуется ну хоть в легионеры к французам. Это было бы хуже всего, хотя имелось еще «дно дна» - английская разведка, подбиравшая оставшихся не у дел белых офицеров и готовившая из них кадры для диверсий и индивидуального террора в РСФСР. Но на такое Григорий, как надеялся Хлудов, и с самого лютого безденежья не согласился бы. - Мы тут вроде новобранцев, с одним буденовским комиссаром, - продолжал Чарнота жизнерадостно, если только это слово применимо к личности, уже не принадлежащей миру живых. – Мы с большевиками вместе, представляешь?! - Это хорошо. - Эх, ничем тебя не проймешь, хоть бы для вида поудивлялся, - упрекнул Чарнота, но тут же улыбнулся снова: - Ты не горюй, Роман. Не было мне больше дороги там. Я не ты, Святым Духом не питаюсь, мне без Киева – труба… Лавру-то еще «товарищи» не закрыли? - Нет. - Ну, дай им Бог… И с большевиками мне не по пути! Это вы, идейные люди, снюхаетесь как-нибудь, если не поубиваете друг дружку. А я на них зла не держу, но… чужие они мне, и все тут. Хотя, вот, Паша Бахтуров всем был бы хорош, если бы водку пил и стихов не сочинял. Среди комиссаров тоже попадаются симпатичные. - Это который Бахтуров? Первоконник? - Он самый… Ну, прощай, Рома. Нашему брату вас часто тревожить не положено. - Прощай, Гриша. – При жизни Чарноты Хлудов его так не называл. Говорить вдруг стало трудно, оказывается, и в искусственном химическом сне спазм может сжать горло. - Ты только смотри, - Чарнота вдруг насупился и погрозил пальцем, - смерти впредь не вздумай искать! Здесь этого не любят. - Так не с чего вроде, - искренне ответил Хлудов.