Все теперь без меня

Два часа, обещанные Михаилом, истекали. - Что за дела у моего братца с Железным Феликсом? – не выдержал Константин. – Я пропустил что-то интересное? - Он недоволен работой УкрЧК, - неохотно ответил Хлудов. – Диверсии продолжаются, и границы с Польшей и Румынией отнюдь не на замке. Нежелание поддерживать разговор объяснялось тем, что Хлудов обдумывал свои действия, если Михаил не вернется. Пока ничего лучшего, чем звонок по спецсвязи Буденному в Ростов, в голову не приходило. Правда, был еще доктор Ульянов, которого Хлудов видел раз или два, зато братья Фрунзе были с ним близко знакомы. В случае чего можно ему телеграфировать, и лучше, если это сделает Константин… Пока, однако, веских причин для беспокойства не было, как и причин не доверять мнению Михаила, назвавшего Дзержинского союзником. До сих пор его оценки людей и событий были верны. Вот только тревога не утихала, ныла, а время от времени дергала, как больной зуб. То ли в организме некстати отыскались пресловутые нервы, то ли Роман просто больше не мог никого терять. Преподаватель тактики в Павловском училище вдалбливал юнкерам, что в любой непонятной ситуации нужно сидеть на жопе ровно. До тех пор, пока не наступит ясность и не появятся вводные для анализа, гипотез и выводов. - Подождем, - проговорил он вслух. *** «Мерседес» Дзержинского, мягко приседая на великолепных рессорах, пугая клаксоном извозчичьих лошадей, мчался к вокзалу. Как наркому, Феликсу полагался казенный автомобиль представительского класса. «Вот стану военным министром – и мне такой же дадут», - подумал Михаил. Эта мысль его насмешила. Ладно, по столице можно и на «мерседесе» гонять, а вот для малороссийских дорог тяжелый, прочный, как утюг, «Руссо-Балт» как-то надежнее… Он взглянул на острый профиль Дзержинского – тот был печален и задумчив, должно быть, как и сам Михаил порой, испытывал горькую досаду, что придется отчалить в лучший мир, покинув незаконченными и едва начатыми столько важных и нужных дел. Дзержинский почувствовал его взгляд и повернулся: - А знаете, Михаил Васильевич, я хоть и согласился с вашими доводами по поводу амнистии и голосовал «за», но до сих пор не знаю, почему вы вступились за него – и было очевидно, что не отступитесь. Мне интересно, правда. Я хотел бы понимать ваши мотивы. Фрунзе улыбнулся: - Отвечу, но и сам, в свою очередь, задам вам вопрос. С той же целью – понимать ваши мотивы. - Пожалуйста. - Нет, даже два вопроса. Феликс Эдмундович, правда ли то, что вы в юности хотели посвятить себя Католической церкви? И если да, то почему передумали? - Хотел. А передумал потому, что из меня получился бы епископ Церкви Воинствующей во времена крестовых походов, но не ксендз, отвлекающий своими проповедями внимание народа от социальной несправедливости. Врачевание общественных язв – нравственный и, если угодно, религиозный долг всякого христианина. Это одна причина. Вторая – я не убивал мою сестру Ванду. Михаилу показалось, что он ослышался. - Простите, что?.. - А, так вы не слышали страшилку о том, что я начал свою преступную карьеру еще ребенком, с убийства родной сестры? - Я бы не стал слушать, да мне и не посмели бы подобное рассказать. - На самом деле Ванду нечаянно застрелил мой старший брат Станислав. В тот день мы с ним стреляли из отцовского ружья по мишеням, Ванда пряталась в кустах, он ее не заметил. Стась промазал по мишени, пуля улетела в кусты. Это был несчастный случай. - Какая трагедия… - А вы ведь тоже из многодетной семьи? - Да, у меня три сестры и брат. - Тогда вы знаете, что одних детей любят больше, других меньше. Любимцем нашей мамы был Стась, и ему, шестнадцатилетнему юноше, грозили серьезные неприятности, а мне шел одиннадцатый год. Понимаете? - Что-то я ничего не понимаю. Впервые в жизни чувствую себя таким тупым. - Мать убедила меня взять вину на себя. Я был очень набожным, я согласился. Вот и вторая причина, почему я не ксендз: прикрываясь Богом, легко сломать человеку жизнь. - Ваша мать? – с ужасом переспросил Михаил. Он не мог представить себе, чтобы его родители пожертвовали кем-то из детей, чтобы избавить от неприятностей другого. – А вам было десять лет? - Всем когда-то было десять лет, - тихим голосом, без всякого выражения проговорил Дзержинский. – Мать вела себя очень убедительно, когда приехала полиция и любопытствующие под предлогом соболезнования соседи. Она обходилась со мной именно так, как если бы убийцей был я. И все поверили. Дело закрыли. Михаил был потрясен. - Это ужасно. Такие вещи не имеют права происходить, но почему-то происходят. С вами поступили безбожно, и, хотя вы, образец мужества, не нуждаетесь в жалости, мне бесконечно жаль ребенка, которым вы были тогда. - Это было очень давно… Итак, ваши мотивы? Рассказать про фотографию замка Крак де Шевалье, поразившую воображение подростка? Пожмет плечами? Или поймет?.. Как объяснить, что захотел снова увидеть этого человека прекрасным? Потому что понял, что по своей породе, по душевному устроению он может быть очень, очень хорошим – так как сделан из редчайшего и драгоценного вещества… Михаил тогда фактически сразу понял, что не выдаст его на расправу, будет защищать, чего бы это ни стоило. - Здесь тоже две причины. Во-первых, ему было очень хреново, видно было, что он истекает кровью. А я сын и брат медиков, у нас это в породе - перевязывать раненого бросаешься просто потому, что иначе никак невозможно. А вторая причина… Он, хоть со всей очевидностью тонул, шел ко дну как крейсер «Варяг» - не спуская флага. В том, как он явился сдаваться, был вызов. Побежденный, но несломленный. Он был весь сосредоточен на усилии духа, и это было усилие не претерпевания, а преодоления. - Вы милосердный, но не мягкотелый человек, мне это нравится, - ответил Дзержинский. – Рассчитывайте на меня. - Взаимно, - ответил Фрунзе.