Все теперь без меня

Пусть зимний путь запутан и завьюжен, Но Он не дал бродить среди могил. Ты средь живых Ему зачем-то нужен. Принять Господень дар – хватило б сил! И ясно видишь – дар-то не заслужен, И понимаешь – Он тебя простил… Далия Трускиновская У приоткрытого окна штабного вагона курил Максим Титов. Парень приметно возмужал за эти два месяца – лицо стало суше и строже, утратив мальчишескую округлость, стали заметнее жесткие мужские линии подбородка и скул. - Что-то случилось? – спросил он вполголоса. - Скоро узнаем, - ровно ответил Хлудов, разминая пальцами папиросу. Он отодвинул зеленую занавеску (Фрунзе любил зеленый цвет), чтобы места у открытого окна хватило обоим, и тихо проговорил: - Хочу тебе кое-что сказать, потом-то, может, некогда будет. Ты, как я понял, намерен бороться со злом. Постарайся, чтобы зло не умножалось от твоей борьбы с ним. - Сам всю дорогу об этом думаю, - ответил парень. На перроне появилась знакомая фигура. Придерживая шашку, Фрунзе, на ходу кому-то козыряя, поднялся в вагон. - Слушай, когда опять соберешься похититься, предупреждай! – сердито сказал брату Костя. – И, кстати, чего от тебя хотел Великий Инквизитор? - Какой он еще тебе инквизитор? – поморщился Михаил. – Максим, собирайся, представлю тебя товарищу Дзержинскому. Роман, распорядись насчет автомобиля, через полчаса нас ждет Георгий Васильевич. Костя, ты тоже с нами, к Семашко. *** Из белокаменной возвращались опять же через Ростов, поскольку Фрунзе намеревался узнать, что там с заговором Ухтомского, и с глазу на глаз обсудить с Буденным и Ворошиловым предстоящий перевод в Москву. В Ростове Фрунзе на перроне встречал Ворошилов. - А Семена в Ростове сейчас нет, он вторые сутки безвылазно на своем конном заводе – у него там Ценитель сдохнуть пытается, - сообщил Климент. – Не приведи Бог сдохнет – тут такой плач Ярославны будет… - Стрелецкий жеребец, брат Цилиндра? Как жалко! – огорчился Михаил. – Пошли кого-нибудь проводить нас туда. - Лучше я сам с вами поеду. Степь зимой одинаковая, как стол, заблудиться немудрено, а не хотелось бы – не май месяц! *** Верхами, с небольшим конвоем, они выехали из Ростова и спустились на скованный ледяным панцирем и заметенный снегом Дон, по руслу которого можно было ехать рысью и даже разогнать лошадей в галоп. - А мы с Семеном художника Грекова нашли! – поднимаясь в стременах в такт резвой рыси своего любимца Маузера, похвастался Ворошилов. – Митрофана Грекова, баталиста, ученика самого Франца Рубо!.. Он, оказывается, без работы сидел, перебивался с хлеба на квас – ну, теперь-то уж заказов хоть отбавляй: наших конармейцев пишет. - Отлично! – обрадовался Михаил. – Это уже история. - А наш народный герой, пресвятой заступник лошадок, знаешь, что учудил? Ехали мы с ним давеча на конезавод и увидели сани, провалившиеся в полынью недалеко от берега. Людям, конечно, помогли – кинули им веревку, вытащили, - а лошади с санями никак не выбраться: неглубоко, но течение быстрое, и вода ледяная. Я уж хотел пристрелить ее, ну, жалко, но что тут можно поделать? - И что Семен? – спросил Михаил, уже догадываясь, что было потом. - Соскочил с коня – никто и мяукнуть не успел, не то что удержать, - подбежал к лошади, обрубил шашкой постромки. Ну, лошадь налегке выскочила из полыньи, а лед снова проломился. На берег-то они выбрались, только Семен в ледяной воде искупался, нитки сухой на нем не было. А под лед бы утащило дурака? Из-за какой-то клячи!.. Вот есть водянка головного мозга, а бывает такая болезнь – лошадка головного мозга? - Все бывает, - с улыбкой ответил Фрунзе. – Но ты напрасно разделяешь свою любовь к искусству и страсть Семена к лошадям как некие сферы высокого и низкого. Это явления одного порядка, коневодство – тоже пласт народной культуры. Невозможно представить себе историю Российской империи без орловского рысака, невозможно представить себе историю русской кавалерии без донской лошади. А стрелецкая порода – это же такое чудо! Она кое в чем даже превосходит чистокровных арабов: крупнее, сильнее. Восточные лошади – и арабы, и текинцы – все-таки слишком хрупкие. *** Замначальника Северо-Кавказского военного округа и командир Первой Конной в грязном романовском полушубке внакидку бодро катил тачку с навозом, которую при виде въезжающих в ворота гостей поставил и взял под козырек. - Ну, как Ценитель? – вместо приветствия спросил Михаил, слезая с заиндевевшего коня. Боец конвоя тотчас увел его – водить, накрыв попоной, пока не обсохнет. - Живой, - вздохнул Буденный, - пока это лучшее, что можно о нем сказать. Пять раз за сутки ложился, лошадиный доктор был, шприцы оставил – вторые сутки не спим, я все пять раз его поднимал, уколы делал… - Что с ним? – спросил Хлудов. - Вот и я лошадиного доктора тоже спрашивал – что с ним? А тот: да хэзэ, кажись, надорвался. Его белый офицер почти загнал, полумертвого золотарю под Полтавой оставил, а сам на его рабочей лошади ускакал. Золотарь его в свою телегу запряг… Мог и надорваться, конечно. - Думаешь, оклемается? – усомнился Михаил. - Кони чуют смерть и какими-то избыточно ласковыми становятся, будто прощаются, - ответил Семен. – Верная примета. И глаза у них перед смертью… внутрь себя смотрят, не на тебя. А у Ценителя глаза как глаза, и на ручки особо не лезет. Выживет. *** Тренерская была увешана фотографиями всадников и лошадей. Буденный на Казбеке, он же - на Дезертире и Цилиндре, Ворошилов на Маузере, командир Таманского полка Шапкин на коне перед строем, начштаба Зотов, начальник разведотдела Тюленев, начдив Апанасенко, давно покойные начдивы Морозов и Пархоменко, Олеко Дундич, дивизионный комиссар Бахтуров – все верхами. Цилиндр, застывший в эффектной стойке в поводу. Голова донского жеребца, хищно прижавшего уши. Фотография жеребенка – доверчивая детская мордочка, точеные ножки, хвостик-метелка. Топилась переносная железная печка, на ней грелся чайник. На диванах и на полу громоздились трензеля всевозможных форм и конфигураций, пелямы, мундштуки, стремена, подковы, ремни путлищ, порванные попоны, мартингалы, разноцветные чепраки. Отдельной кучей в углу были свалены на пол рабочие сапоги и полушубки. - Сейчас чайку с дороги, - жизнерадостно сказал Буденный. Дверь отворилась, в комнату заглянул седоусый человек в таком же, как у Семена, замызганном офицерском полушубке. Хлудов узнал в нем виденного в последний раз осенью двадцатого генерал-майора Копачева. Бывший генерал, не обратив внимания на посторонних, обратился к Буденному: - Семен Михайлович, Ценитель опять лег! - Да бля!.. Иду! Все поспешили за ним, забыв про чай. В просторном стойле, на охапке соломы, беспомощно вытянув тонкую шею, печально и укоризненно глядя на людей переливчатым агатовым глазом, лежал молочно-белый конь, очень похожий на Цилиндра, которого Хлудов видел под седлом у Врангеля, а потом у Буденного. В лошадях Роман разбирался как и положено офицеру, но не кавалеристу, то есть отличал чистокровную верховую от орловского рысака, а битюга от беспородной крестьянской лошадки. Но этот конь был очень красив, как и Цилиндр, как и Нур, подаренный Михаилу Кемалем. Сразу бросились в глаза длинная блестящая грива, шелковая даже на вид, и небольшие, аккуратные, похожие на стаканчики копыта, на которых поблескивали странной формы подковы. - Ортопедические, - поймав его взгляд, сказал Буденный. – Еле нашел коваля, который умеет такое. Золотарь-то его не только не ковал, но даже не расчищал. Люди-хуюди… *** - Ну? Это кто тут у нас прихеривается? – присев на корточки возле головы жеребца, укоризненно заговорил Семен. – Думаешь, мне надоест, и я отстану? Дудки! Я тебя и десять раз подниму, и двадцать раз подниму. Я упертый. Конь шумно вздохнул. - Отойди-ка в сторону, Семен, - сказал Ворошилов. – Ты, конечно, здоровый парень, но сколько может человек безнаказанно тягать лошадь? - И верно, отойди, - согласился Михаил. – Спину сорвешь. Сейчас мы с Климом вдвоем его поднимем. - И я помогу, если объясните, как это делается, - предложил Хлудов. - Веревками обвяжем и дернем. - Только шинели снимите, оставьте их в тренерской, а полушубки наденьте, - посоветовал Буденный. – А то через пять минут будете грязные и вонючие, как я. Лежащего коня обмотали длинными чомбурами и разом потянули за их концы, при этом Климент, как самый крепкий из троих, подпер его плечом. С первого раза Ценитель поднял только голову, со второго – сумел оторвать от земли перед, и только на третий рывок жеребец, фыркая, вскочил на ноги. - И сколько раз его имеет смысл вот так поднимать? – спросил Хлудов. - А пока встает, - ответил Семен. – Вот если говорит: «Уйдите, сволочи, дайте сдохнуть», - дело звездец. На двери каждого стойла имелся ящичек для хранения гребня, щеток, скребниц, копытного крючка, бинтов, масла для копытной стрелки и прочих мелочей, нужных для ухода за лошадью. Буденный достал оттуда три больших ветеринарных шприца. Первую инъекцию сделал между передними ногами жеребца, в подгрудок – подкожно, затем, гулко хлопнув Ценителя ладонью по крупу, уколол в место шлепка - внутримышечно. Конь стоял смирно - только вздрагивал, когда толстая игла входила в тело. Содержимое третьего шприца нужно было ввести в вену, это оказалось трудней. - А вены-то как запали… Да где же эта зараза… Не могу попасть, уходит она! - Дай-ка я попробую, - сказал Михаил. - А ты умеешь разве? - Могу, приходилось. Правда, людям, не лошадям. - А закрутку не надо? – забеспокоился Ворошилов. - Это ж с дворцовых конюшен конь. Кто бы ему позволил на государя императора лапами махать… Семен взял жеребца за недоуздок, обнял и прижал к себе его голову, шепча ласковые слова. Михаил снял смоченной в спирте ваткой иглу со шприца, отбросил длинную волнистую гриву, пробежал пальцами по шее. - Да, действительно уходит… Есть!! – он нащупал и пережал запавшую вену. – Держи его, Семен. Второй раз и я не попаду. Стой спокойно, малыш. Содержимое шприца быстро убывало, одновременно поршень заполнялся темной венозной кровью. Тяжелые вишневые капли катились из-под иглы по гладкой блестящей шерстке – тонкокожий арабизированный конь совсем не оброс на зиму. - А как его по-человечески зовут? – спросил Фрунзе. – Надеюсь, не Циля? - Циля у нас Цилиндр, а этот - Сахар, - сказал Буденный. – Он был такой грязный, когда я его у золотаря на обозную лошадь выменял, - грязь, как штукатурка, кусками отваливалась, масть разглядеть было нельзя. Мы его отмыли – а он белый, как сахар! Так Сахаром и прозвали. Копачев подошел со свернутой попоной в руках: - Накрыть его надо, чтобы отпотел. Климент ушел и вернулся со словами: - Я там ведро с водой поставил греть, сейчас подпоим тепленькой. - Ну вот, - подхватил Семен, - еще сенца кинем – Николай Николаевич, того, которое для жеребых кобыл, - глядишь, оклемается! *** Буденный с нескрываемой гордостью показал гостям свое детище – конюшню с двумя рядами стойл, разделенными коридором, амуничник с крюками для уздечек и стойками, на которых висели седла – кавалерийские, казачьи, английские спортивные, даже одна неизвестно как залетевшая сюда жокейская «бабочка». - Хорошие седла ложатся на любую спину, то есть на спину любой здоровой лошади, - рассказывал Семен. – А моим амуницию приходится подбирать индивидуально – они же все хворые, доведенные до ручки, я же их - кого из телеги выпряг, кого из тачанки, а кого и вовсе с бойни. Не пощадила лошадушек гражданская-то война… - Барбарис, от Багульника и Барыни… Забава, от Змея и Бедуинки… Тамплиер, от Тембра и Лаванды… Полонез, от Папируса и Ноты… Левкой, от Лебедя и Кадрили… - представлял Буденный своих питомцев, идя по коридору конюшни. - Гитана, от Гамлета и Тонкой Грани… Глициния… Темза… Бригантина… На некоторых денниках висели таблички: «Жеребец! Не выпускать!», «Осторожно! Строгая лошадь!», на других – лаконичные предупреждения: «Кусается», «Овса не давать – сдохнет». Половина стойл пустовала. - Эти на выгоне, - пояснил Буденный. – Тебенюют*. - Родословные у половины из них утеряны, только по тавру происхождение и определишь. Слушай, Роман, а если я Врангелю напишу: ты ж тоже кавалерист, будь мужиком, верни документы Цилиндра, - как думаешь, вернет? - Что?.. Кому?.. – Хлудов даже моргнул, отгоняя видение Врангеля, любезно посылающего красному Мюрату по почте родословную забытого в Севастополе коня. - Жеребец-то все равно у нас! А зачем ему родословная без жеребца? - А зачем ему армия без государства? – усмехнулся Михаил. – Не пиши ему, Семен, не вернет. Все шансы его высокопревосходительства быть мужиком остались в прошлом. - Хватит того, что ты однажды Шкуро по прямому проводу позвонил, - хмыкнул Ворошилов. – При мне это было: «Буденный говорит! Буденный!.. Андрюха, слушай сюда, козел!» - А как Цилиндр? – отсмеявшись, спросил Михаил. - Бодр и прекрасен. В Султан-Гиреевском заводе, я его туда отвез, как и обещал. Ждем от него летом первую ставку жеребят. - Может, мне Нура тоже в Султан-Гиреевский отдать? – задумался Михаил. – Ну, араба, которого мне Мустафа подарил. Дорогой конь. Слишком, чересчур дорогой. Мне даже совестно на нем ездить. - А Нур – это что значит? – внезапно насторожившись, спросил Семен. – И что тебе сказал Кемаль? Постарайся вспомнить, это важно. - Нур по-арабски – «благодать», «Божественный свет». Сестру этого жеребца (редчайший случай выжившей двойни) зовут Хаят – «жизнь», Мустафа с ней не расстается. Что сказал? Что это знак побратимства и что он принесет мне удачу. - Не отдавай!.. *** - Николай Николаевич, загоните табун с выгона, пожалуйста, - попросил Буденный. - Давайте я помогу, - предложил Роман, которому было несколько дико, что бывший командир Дикой дивизии выполняет работу конюха, но где один белый генерал, там и два. - Если это не требует специальных навыков. - Это требует навыка быстро отскакивать в сторону, чтоб не затоптали, - улыбнулся Копачев. – Идемте, вам понравится, это очень красиво. Они вышли во двор, освещенный одиноким фонарем. К ночи ударил мороз под 30, темное небо усеяли колючие мохнатые звезды, снег скрипел под ногами, пар от дыхания оседал инеем на усах. - Николай Николаевич, вы хотели бы скрыть факт нашего знакомства? – тихо спросил Хлудов. – Ваше право, но скажите прямо. - Роман Валерьянович, разумеется, я ничего не скрываю, - ответил Копачев, чьи кавалерийские усы на глазах превращались в сосульки. – У меня достаточно своих прегрешений перед новой властью, чтобы чужие могли меня компрометировать. Да и чего я, в мои годы, бояться-то могу? Тем временем он вел своего спутника к выгону, где бродил небольшой, голов двенадцать, пестрый табун. - Это очень красиво, - повторил Копачев. – Открывайте калитку и быстро отходите в сторону. Открыть калитку оказалось непростым делом: ее обвивала внушительная цепь с тяжелыми прочными карабинами, вроде тех, на которые привязывают сторожевых собак. - Иначе лошади сами откроют и разбегутся, ищи их потом по окрестным хуторам, - пояснил Копачев. В открытую калитку тотчас нетерпеливо шагнула рослая гнедая кобыла. - Де-воч-ки! Домой, красотки! – хлопнув ее по крупу, хорошо поставленным командным голосом крикнул Копачев. …Дюжина разномастных кобылиц – это немного. Но когда они вереницей, с летящим перестуком копыт, взбивая снежную пыль, рысью, а потом галопом помчались по выгону во двор, - Роману показалось, что мимо него вдруг устремилась бурная полноводная река. Так случилось, что он впервые в жизни вблизи видел табун, - и от этого зрелища вдруг повеяло дыханием какой-то первозданной стихии. - Я говорил, что это красиво, - улыбнулся Копачев, когда последняя лошадь скрылась в темном проеме конюшни. - А у вас, я вижу, все хорошо? – с любопытством спросил Роман. Несмотря на затрапезный вид, выглядел бывший генерал-майор в свои шестьдесят очень бодро. Можно сказать, помолодел за тот год с лишним, что они не виделись. Он бы не позволил себе задать этот слишком личный вопрос никому, за исключением человека, чьи обстоятельства до известной степени напоминали его собственные. - Да, поскольку я именно там, где хочу быть, и делаю то, что хочу делать, а не то, что вынужден, вопреки моей чести русского офицера и совести христианина. Помолчав, Копачев добавил: - Я знал Семена Михайловича по германской и надеялся, что если он не слишком изменился, то в свою очередь меня узнает и заступится. Такие люди, как Буденный, меняются минимально: у него в организме слишком много железа, чтобы быть тростью, ветром колеблемой. «Набожный очень», - вспомнил Хлудов. - А на что надеялись вы? - Я?.. Ни на что, - опешил Хлудов. – То есть… я надеялся, что, может, не все потеряно – не для меня, для России. Что победителям она тоже дорога. Я хотел взглянуть на лучшего из них. - Я думаю, что в наши дни важнее всего сохранить добродетель надежды, - тихо сказал Копачев. – А между тем наши с вами былые соратники склонны держаться взглядов, которые англичане определяют как doom and gloom – конец всему. Но это тупик, и вдобавок ложь в гносеологическом смысле – полная противоположность истине. *** - Ты помнишь, на что он был похож? – спросил Буденный, проводив двух белых генералов взглядом. - На твоего Ценителя, когда ты выпряг его из обоза, - подсказал Фрунзе. - Я тогда подумал: как не уважить просьбу друга, жизнь мы ему сохраним, но будет ли толк? Похоже, укатали сивку крутые горки. А он выправляется. Михаил улыбнулся: - Это только начало, Семен. *** Пятеро мужчин, перемазанных, с соломой в волосах, все – в обсыпанных конским волосом и перхотью полушубках, столпившись возле стойла, с разной степенью умиления смотрели на прекрасного белого коня, мирно жующего сено. - Когда-нибудь тебе сделают трепанацию черепа, - пообещал Буденному Климент, - и найдут у тебя в мозгу окопавшуюся лошадь. И вырежут ее к бисовой матери! - Нельзя, это несущая конструкция! – возмутился Семен. – Лучше уж я усы сбрею! - Я хочу выпить, - заявил Климент, судя по лицу, живо представив себе это душераздирающее зрелище. - Ты не одинок в этом, - ответил Михаил, редко проявлявший энтузиазм в данном вопросе. - Все хотят, - подтвердил Семен. И взял под руку Копачева, увлекая его в сторону тренерской. Фрунзе и Ворошилов двинулись следом. Хлудов задержался возле стойла. Убедившись, что никто не смотрит в его сторону, он вытащил из кармана коробочку монпансье – бросить курить он больше не пытался, а привычка носить с собой карамельки осталась. Отыскав мятный леденец, Роман протянул его коню. Ценитель доверчиво взял угощение. Бархатные губы мягко шлепнули по раскрытой ладони. Еще недавно он бы просто не понял, какое значение может иметь какая-то кляча, да не для сопливых мадмуазелей, воспитанных на еще более сопливой Чарской*, а для таких же, как он, взрослых, сильных, суровых парней, менее всего заслуживающих упрека в сентиментальности. А теперь он смотрел, как белый конь чавкает леденцом, и было горячо глазам, и по лицу неконтролируемо расплывалась улыбка счастливого идиота. Как же это случилось? Когда?.. Четверо остановились и обернулись. - Ну, ты идешь или нет? - Иду! *** В полдень Фрунзе и Хлудов верхами выехали с конезавода, чтобы несколько часов спустя продолжить путь в Харьков. Буденный провожал их до Ростова, Ворошилов остался еще на день: решил объехать соседние хутора, проинспектировать части Первой Конной, размещенные там на постой. Покачиваясь в седле в такт спокойного галопа, стремя в стремя с двумя красными маршалами, Хлудов думал о генерале Копачеве, загадочном свидании Фрунзе с Дзержинским, о том, как сложится чекистская карьера Максима Титова – и о белом стрелецком жеребце, который носился кругами по леваде, взбивая снежную пыль, неся серебристый хвост, как боевой стяг. *** Фрунзе и Буденный обнялись на перроне. Они уже обо всем поговорили. Михаил рассказал о беседе с Дзержинским по поводу заговора – тот обещал поддержать своим авторитетом бескровный вариант предотвращения «новой казачьей Вандеи». Сообщил Михаил и о будущем переводе в столицу: - Это я вам с Климом такую свинью подложил, уж извините, ребята. - Надо, значит, надо. И в Москве, поди, люди живут, - пожал плечами Буденный. – Ипподром там, в Москве, опять же. Может, в Академию хоть заочно поступлю… Вот кому добродетели надежды было не занимать. *** Роман Хлудов засыпал под мерный стук вагонных колес, и снились ему кони. Пестрый табун скакал по весенней степи, алой от маков, к далеким, увенчанным облачными коронами вершинам меловых останцов. Впервые за много, много лет он улыбался во сне. *Тебенюют - откапывают из-под снега прошлогоднюю траву. *Лидия Чарская - детская писательница, автор повестей для девочек, символ сентиментальности и дурного вкуса.