Все теперь без меня

В покаянии человек занят не поисками грехов как корректор, вылавливающий опечатки, и даже не поисками исправления, а поисками себя реального за грехом, скрытого грехом от себя самого, от людей и от Бога. Федор Василюк - Когда вы улыбаетесь, хочется попросить вас больше так не делать. Ловите! Хлудов поймал мелькнувший в воздухе предмет. Это был медальон от часов (уже проданных), который он отдал Серафиме на память. - Откуда?.. - Ваша знакомая передала. Серафима?.. Хорошо, к Фрунзе пошла, от него ей беды не будет. А если бы ее понесло в Чека? - Могу себе представить, что она вам наговорила. Что я ненормальный и взять с меня нечего. - А вы нормальный, и с вас есть чего взять?.. Она просила передать, что у них все в порядке. - Это хорошо. Она и её жених – неописуемые чудаки, никому ничего плохого не сделали, за границей оказались случайно, со мной их ничего не связывает. - Я так и понял, - ухмыльнулся Фрунзе. – Симпатичная у вас знакомая. И, главное, настойчивая такая. Я уж думал, она меня затрясет, как борзая зайца. - Она действительно знакомая и ничего больше!.. Прошу вас, никогда, ни при каких обстоятельствах не упоминайте эту даму в связи с моим именем. Ей это повредит, а она совершенно ни при чем. - Хорошо, не беспокойтесь об этом. Даю слово, что от меня о ней никто никогда не узнает. *** - «Призыв врагов на территорию Отечества есть преступление, которое карается смертной казнью». Это не мои слова. Это сказал кадет Мандельштам по поводу Милюкова, открыто призывавшего немцев занять Москву и Петроград! - За чем же дело стало? Хотел ли он в самом деле спровоцировать собеседника и поставить точку в их затянувшейся непонятной игре? Скорее, у него не было никаких намерений – это был крик боли, вырвавшийся, когда лопнул гнойник стыда и отчаяния где-то внутри. Фрунзе усмехнулся: - Не хочу. И не считаю нужным. Есть люди, которых хочется моментально избавить от бремени бытия, даже не спрашивая фамилии. Вы к таковым не относитесь, и, полагаю, не относите к таковым меня. У вас был небольшой, но реальный шанс меня убить, вы сами предпочли не стрелять, а поговорить. Пожалуйста, только мне ведь тоже есть что сказать. Зачем же злиться? Какое нелепое заблуждение. Не собирался он никого убивать, даже себя: обдумывал такую возможность еще год назад, во время эвакуации, и понял, что этим ничего не исправить. Но возразить не удалось, потому что дико задергался глаз. - О черт… Извините. - Ничего, - ответил красный маршал, глядя на него с непонятным выражением. – Идите, отдыхайте. Отдыхать - от чего? Где это он перетрудился, что так устал?.. …Вагон покачивался, диван пружинил, мерно стучали колеса, но сон не шел. Он все еще жив, завтра будет еще один день, но этого так мало. Столько всего кругом происходит, и ничего из этого он не успеет понять, ни в чем не сможет поучаствовать, ни для чего уже не пригодится. «Все это теперь без меня, - думал он, глядя в темноту. – Чужая жизнь, в которой мне нет места, - разве что в окошко посмотреть, прячась за занавеской… Чего бы я не отдал, чтобы изменить это. Только отдавать-то нечего, все давным-давно потеряно, даже честь. Теперь я знаю, где я хочу быть, и ради чего, и с кем. И мне от этого только хуже». *** Раздался звон разбитого стекла, в салон-вагон влетела граната. - На пол!.. – рявкнул Буденный. Дальнейшее Хлудов проделал как в окопах под Перемышлем, без отдельной на то мысли: плашмя уронил секунду промедлившего Фрунзе на пол и рухнул сверху, прикрыв его голову и спину. Буденный наклонился к вращающейся гранате и поднял её. Именно так это и выглядело: наклонился и поднял. Внешне неторопливым, плавным, слитным движением, который глаз не мог поделить на части. Затем с гранатой в руке он проплыл к окну, размазываясь в воздухе. Граната разорвалась снаружи, взрывной волной выбило стекла. Все были живы, только Хлудову острым осколком рассекло кожу на лбу, потекла кровь. «Не повезло», - вяло подумал он, подразумевая, что повезло бы, если бы насмерть. И Фрунзе это избавило бы от неприятной обязанности. Странно, когда он шел сдаваться, то меньше всего думал о том, порадует ли красного маршала необходимость что-то с ним делать (известно что). Так самоубийца, стоя на мосту с камнем на шее, не думает – а реке понравится, что в ней утопленник будет гнить?.. Не понравится. Фрунзе не из тех, кому нравится добивать. «Отлично, просто отлично. Чего еще ждать от меня. Напоследок подложил свинью хорошему человеку…». - Утритесь, - Фрунзе протянул ему чистый платок. – Какого черта вы на меня улеглись? Я вам не командир, чтобы, согласно уставу, спасать мою жизнь, не щадя собственной. Хлудов промолчал. - Да что ж вы размазываете-то, - проворчал Фрунзе, - надо прижать и держать, вот так. И, убрав прядь прилипших ко лбу, перемазанных в крови волос, плотно прижал свернутый платок к ссадине. Хлудов стерпел это самоуправство, сидя на полу без единой мысли в голове, глядя перед собой и не чувствуя боли. Вообще ничего не чувствуя, честно говоря. *** Роман Валерьянович, - сказал Фрунзе, помолчав. – Наше совместное путешествие подходит к концу. Завтра мы с вами расстаемся. «Жалко». Первая мысль была именно такая. Жалко, что мы больше не поговорим. Жалко, что я тебя больше никогда не увижу. Ну, может, только на суде – если ваши устроят открытый суд… - Я готов. - К чему? Я не намерен передавать вас УкрЧК, если вы об этом, - ответил Фрунзе. – Но, если вами заинтересуются Троцкий или Дзержинский, - сами понимаете, принужден буду подчиниться. Поэтому завтра я уезжаю в Москву, а вы инкогнито остаетесь здесь, на попечении моего друга, командарма Буденного. Шок умственные способности, как известно, не улучшает. Хлудов тупо уставился на красного маршала, отчего-то вспомнив генерала Болховитинова*, который служил красным, попал в плен к белым, был разжалован в рядовые и определен в ординарцы к бывшему сослуживцу, которому подавал чай и чистил сапоги. Конечно, Фрунзе на такое не был способен, расстрелять по устному приказу без номера – вполне мог, чему Хлудов и был свидетелем, но издеваться… не на то Господня рука несвоевременно изваяла этот образец рыцарства. - Вас ведь, помнится, разжаловали в рядовые – вот рядовым и послужите, в эскадроне штабного кавполка, - пояснил Фрунзе. - И как долго мне там оставаться? - Пока решается вопрос с амнистией. Вы крупная фигура, такие решения принимаются коллегиально, на уровне Политбюро… Я пробуду в Москве дня три, потом вернусь к своим обязанностям, а они там продолжат дис… говорильню, - нелицеприятно отозвался о своем партийном руководстве красный маршал, - думаю, вся канитель затянется недели на две-три. Как только это станет возможным, я заберу вас в Харьков, в штаб, - я вообще-то для себя стараюсь. Хлудов молчал. В голове его царил полный хаос. Единственная мысль, которую он сумел бы высказать внятно, была такой: «Я уже умер, зачем покойнику амнистия?!» Осознание того, что он с самого начала заблуждался относительно намерений Фрунзе, вызвало у него чувство, которое слишком походило на страх, а он в принципе не умел бояться. То есть в детстве, конечно, умел, а потом отвык. Он не раз наблюдал, как сильные и волевые люди ломаются, столкнувшись с чем-то совершенно неожиданным и разрушающим привычную картину мира, и понимал, что близок к этому как никогда. - Пишите, - велел Фрунзе, пододвинув ему лист бумаги и ручку. - Что именно? - Заявление на мое имя как полномочного представителя Совнаркома в правительстве Советской Украины, с просьбой зачислить вас в ряды РККА. Хлудов решил, что ослышался, но красный маршал спокойно кивнул: пишите, мол, все соответствует. - И кто сбесился? – сказал Хлудов, положив ручку в знак символического неучастия в этом безумии. - Посмотрите мне в глаза и скажите, что вам этого не хочется. Только помните – мы уговаривались не врать. - Уговор был обоюдным. Как насчет моей репутации? Она вас не шокирует? - Вас интересует мое личное мнение? – уточнил собеседник. - Да. – Потому что не знал, что стоит за готовностью с ним миндальничать: то ли чрезмерный прагматизм, доходящий до цинизма, то ли уж такое презрение, которое хуже всякой ненависти. Фрунзе долго молчал, точно в последний раз взвешивая некую мысль, которую обдумывал и оттачивал не один день. - Террор – неизбежное следствие революции, в ходе которой все противоречия обостряются и вся накопленная веками ненависть вырывается наружу. Вообще это трудный вопрос, не допускающий примитивного подхода. Власть, отказывающаяся от насилия, убивает своим бездействием. Если вы знакомы с моим послужным списком, вы должны знать, что я в одной только Самарской губернии расстрелял шестьсот человек. Я не видел иного выхода тогда и по сей день уверен, что его не существовало. Поэтому – нет, не шокирует, оправдать ваши действия нельзя, но объяснить можно. Вы были последовательны, защищая дело, которое полагали правым – в чем, к сожалению, ошибались. Но вопрос не в степени вашей личной виновности, а в том, способны ли вы совлечь одежды ветхого Адама со своего духовного «я». Повторяю, это мое личное мнение, которое я донесу до тех, кто ко мне прислушивается, однако не в моих силах раздать всем несогласным успокоительные пилюли. Конечно, вас будут ненавидеть. Но вам ведь не привыкать? - Или можно пойти другим путем, - продолжал Фрунзе, - никто не знает, что вы здесь, а мои люди будут молчать. Вы очень изменились внешне, вас действительно трудно узнать. Хотите, я сделаю вам новые документы, другое имя и биографию, и генерал Хлудов исчезнет навсегда? Я в прошлом опытный нелегал, мне это будет нетрудно. Хлудов покачал головой: - Нет. Если мне придется жить, я понесу свое бремя. Фрунзе положил руку ему на плечо и наклонился, пристально глядя в глаза с тем странным выражением, которое столько раз мелькало на его лице за эти три дня. С выражением бережного участия – как на раненого, которому хочется помочь, но непонятно, как к нему прикоснуться, чтобы не сделать еще больней. - Знаете, чем вы заняты? Вы строите стену между собой и другими людьми. - Может, и так. Но это все, что я смог придумать. - Значит, плохо думали. А вы лучше постройте стену между тем, что натворили, и собой. Откопайте себя из-под всего этого, как откапывают засыпанных землей после артобстрела. - Ничего не выйдет. Я уже не могу вспомнить, каким я был. Я не узнаю в зеркале своего лица. Нянька то ли вовсе не умела читать, то ли была подслеповата, и просила барчука читать ей вслух всякое такое… божественное для простого народа. Мальчишке такое чтение не нравилось, но отказать он не мог и старался попросту не вдумываться в истории, казавшиеся глупыми и неправдоподобными. Самой неприятной была история о какой-то девице и каких-то монахах, кто там от кого чего хотел, Роман не помнил, врезались в память только странные слова девицы: «Есть ли покаяние?» - Есть ли покаяние? – оказывается, он произнес это вслух. - Конечно, - ничуть не удивился Фрунзе. - А насчет того, каким вы были… Вы человек, который в минуту опасности думает не о себе. - Это было естественно. Вы должны жить, вы нужны. Вы не заслуживаете смерти, вы хороший человек. Мир не должен терять хороших людей, их слишком мало. - Что характерно, и я о вас того же мнения. Итак, пишите. Да, вместо «Екатеринослав» поставьте «Константинополь». - Зачем? - Вас официально здесь нет, - невозмутимо пояснил Фрунзе. – И не будет, пока я не получу гарантии вашей безопасности. От шальной пули никто не заговорен, поскольку мир наступил весьма условный, я бы скорее назвал его «малой войной». Но пуля в затылок не для вас, и это так же верно, - он усмехнулся, - как ночь следует за днем**. - У вас не будет никаких осложнений? - Осложнений?.. Вы же не испанский грипп. В худшем случае у вас все-таки будет фальшивый паспорт, вот и все. Хлудов потряс головой – она напоминала чемодан, как попало набитый кирпичами. Кирпичи не желали утрясаться, выпирая острыми углами во все стороны. Кирпич с надписью «Что мне делать с этим», на другом крупными буквами – «Какого черта все это значит?!», на третьем – «Мне никогда не вернуть даже малую часть этого долга». Это, впрочем, могло подождать, поэтому он сосредоточился на том немногом, что от него зависело: сказано послужить рядовым у Буденного – будем служить. Может, еще подстрелят в стычке с каким-нибудь Кошевым, и все устроится просто отлично. *** Хлудов затянул ремни портупеи, накинул поверх фуражки башлык и в последний раз оглядел «свое» купе – еще не хватало оставить здесь оброненный окурок или забытый грязный стакан. Ему вдруг пришла в голову мысль, что люди бывают домами друг для друга – каждый живет в какой-то невидимой комнате, в предоставленном ему кем-то пространстве души. Нет у тебя нигде такой невидимой комнаты – и ты бездомный. Каким-то образом он, можно сказать, снял угол у красного маршала. И весьма бесцеремонно, как без приглашения появившийся на пороге никому не ведомый дальний родственник. - Готовы? – окликнул его Фрунзе, заглянув в купе. – Идемте. Хлудов не знал, что сказать, что вообще говорят в таких случаях, потому что в принципе не умел опираться на кого-то, привык считать себя тем, кто сам должен служить опорой. Но события последних дней выходили за рамки его опыта, подчинялись какой-то неведомой логике, смысл происходящего ускользал от него, все было не тем, чем казалось. Он был в растерянности, как человек, воображавший, что достиг дна, и вдруг обнаруживший, что все еще летит: с одной стороны, руки-ноги пока целы, с другой стороны – дно-то где?! Поэтому чувство, с которым он посмотрел на красного маршала, было похоже на ожидание каких-то напутственных слов. - Ну, с Богом, - сказал Фрунзе и вдруг спохватился: - Ах да, это ж кавалерийский полк. И, сняв через голову портупею с шашкой, протянул ее Хлудову. - А вы? - А я буду носить наградную, с орденом – для пущей важности, - улыбнулся Фрунзе. Кажется, он тоже не знал, что сказать. Минуту, не меньше, они оба держались за ножны, глядя друг на друга. Это было еще не рукопожатие, но почти. *** Три месяца Роман не трогал эти воспоминания, не надеясь с ними поладить. Но в Москве произошло что-то, о чем Михаил молчал, однако нетрудно было догадаться – надо быть наготове, кирпичи в голове могут помешать. И был еще Ростов, и то, что случилось там, неким образом облегчило ему эту задачу. Он так давно ушел в свое одиночество, как в схиму, что забыл, существуют ли на свете товарищество, общность и разделенная радость. А они существуют, и жизнь продолжается, и он, Роман Хлудов, продолжается вместе ней, и отравленным стрелам вины, которые останутся с ним навсегда, не испортить мгновения абсолютного счастья. Ночью в своем купе он мысленно вернулся к событиям тех первых трех дней своей второй жизни. И едва не рассмеялся, потому что был слеп и все понимал неправильно. Впору было, впрочем, заплакать, потому что из-за этой слепоты он ощетинивался колючками, как репейник, а в глазах Фрунзе его положение исключало ответ, который при других обстоятельствах тот мог бы дать. И все-таки, и все-таки судьба связала их так крепко, как будто они в самом деле были родными братьями, разлученными в детстве близнецами, в которых при встрече заговорила родная кровь. И которые, пока они оба живы, друг друга не потеряют. Весь день Михаил был немного не здесь, и глаза у него были серые. Ярко-голубые, когда все было в порядке, они становились прозрачными от ярости, а если требовалось поднять очередной неподъемный груз, решить нерешаемое, спасти непасаемое - темнели до серого цвета, цвета железа. В его купе горел свет, и было слышно, как он ходит из угла в угол неровной быстрой походкой. Еще пару недель назад Роман не посмел бы лезть к нему – как бы тут еще что в лесу не сдохло из-за таких сочувствующих, - но Константин ничего не замечал, он во всем полагался на брата, хоть и был старшим, а больше никого не было, даже верный Сиротинский остался в Харькове присматривать за Авксентьевским. Он постучал. - А, заходи, - Фрунзе открыл дверь и сел. – Чего не спишь? - Тебя что-то грызет. Я не собираюсь тебя донимать расспросами, но если я могу быть полезным... Или это тайна? Михаил похлопал по дивану, предлагая сесть рядом. - Тайна, конечно, - от Кости, например: ему безопаснее ничего не знать и оставаться просто моим братом… Политические интриги высокого полета. - Возможно, я ничего не пойму. Но, может быть, ты будешь лучше понимать, если проговоришь это вслух? Мне это помогает, - сказал Хлудов. Михаил провел пальцами по подбородку и, не найдя бороды, потеребил ус. - Политические противостояния и многоходовки бывают запутанными, но, в сущности, примитивны. Позже мы вернемся к этому вопросу, это трудно запомнить, а не понять. Сейчас мне не хочется об этом говорить, я в данный момент думаю не о практической стороне вопроса, а… просто свыкаюсь с мыслью, что мне не удалось, как говорят, «быть выше этого». «Это» - вот оно, и с ним приходится что-то делать. - Что произошло в Москве? - Дай-ка папиросу, - попросил Михаил. Затянулся, закашлялся, потушил ее и сказал: - Я курил одно время, когда в ссылке был… В двух словах - я ввязался в драку, в которой придется победить. - Это плохо? - Да. И нет. Плохо, что ситуация вообще сложилась таким образом. - Папиросы тут не помогут. Я думаю, и твой брат-доктор подтвердил бы это, - нам остро необходим крепкий алкоголь. - Ты хочешь меня споить? – улыбнулся Михаил. - Ты ж меня споил однажды, и это помогло. - Ты в нетрезвом виде безобиден как одуванчик. Падаешь и засыпаешь. - А ты? - Не знаю. Ни разу в жизни не был пьян. Так, слегка «под парами». - Давай выясним это. - Завтра, то есть уже сегодня, мои люди будут рады видеть похмельного начальника, - хмыкнул главком Украины и Крыма, свинчивая пробку с уже знакомой Роману фляжки. – Рюмок нет, бери стакан. - Я тоже «твои люди», и я тебя рад видеть любого. Уверен, что и все остальные тоже. - Ну, за то, чтобы «этого» было поменьше, - вздохнул Михаил. - Аминь! …И что-то незримо сдвинулось в мире, как всегда, когда верность встречается с верностью, великодушие с великодушием, доброта с добротой. *Болховитинов Леонид Митрофанович - царский генерал, служил по мобилизации красным, перешел к белым, но быстро разочаровался в белом движении. Застрелился в эмиграции в 1925-м году, горько сожалея о своем выборе. **будь верен себе самому, как следует ночь за днем, и ты не сможешь обмануть в себе другого (Шекспир)