Все теперь без меня

Михаил Фрунзе стоял на берегу Сиваша. На том самом месте, где он стоял в ноябре двадцатого, провожая свои полки на штурм Перекопа. Первый, второй, третий штурм… На фоне ровной, как стол, голой степи и глади соленого озера, под огромным серым небом – одинокая человеческая фигурка. Никто не решался приблизиться к нему, никто не смел помешать скорби полководца о тех, кто прошел по его приказу через долину смертной тени, и его желанию почтить их храбрость. Фрунзе стоял с непокрытой головой, держа богатырку в руке, его отросшие волосы шевелил соленый сивашский ветер. Вдруг он надел шлем и резко бросил ладонь к козырьку, отдавая честь. Хлудов отодвинул Сиротинского, стоявшего в дверях вагона, и спрыгнул на землю. Адъютант придержал его за плечо. - Не лезли бы вы к нему… Ему сейчас на вас, я думаю, тяжело даже смотреть. Хлудов ответил ровно: - Может, ему надо плюнуть кому-нибудь в рожу. Почему не мне. - Он вас пошлет, - предупредил молодой человек. Хлудов пожал плечами: - Я давно уже там. Кадровый офицер, который вешает гражданское население, - уж лучше бы он был мародером. Мародер – просто ублюдок, а военный, убивающий тех, кого он должен защищать, - упырь. С этим можно жить, но это нельзя оставить позади. Подойдя, он обнаружил, что отдание чести не было ритуальным жестом. Через Сиваш шли незримые ни для кого, кроме их полководца, войска. Пехотные штурмовые колонны, орудия, влекомые проламывающими непрочный лед могучими битюгами, пулеметные тачанки, конница… Шли на рысях призрачные эскадроны – не стучали копытами, не звенели трензелями огромные, до неба, кони, беззвучно покачивались в седлах всадники, сквозь которых просвечивали коршуны и облака… Это зрелище не было жутким, оно было величественным. Заплатившие жизнями за победу шли с развернутыми знаменами, красиво и гордо, шли – чтобы взять свое по праву. И не было силы, способной их остановить. Фрунзе едва ли заметил его присутствие. По его смуглой от въевшегося туркестанского загара щеке тянулась поблескивающая дорожка. Хлудов не знал, почему ему тоже было дано увидеть шествие призрачной армии. Потому ли, что кровь их была на нем («За что ты, мировой зверь, порезал солдат на Перекопе?» - вспомнил он), или потому, что он благодаря красноречивому вестовому приобрел способность видеть гостей из потустороннего мира? Это не имело значения. Он взял под козырек. - Ты тоже их видишь, - по-прежнему не глядя на него, утвердительно проговорил Фрунзе. - Вижу. - Сводная штурмовая колонна коммунистов… Потери – девяносто процентов личного состава. Это были люди… Я бросил в огонь лучших. Фрунзе умолк, провожая взглядом призрачные роты и эскадроны. Губы его беззвучно двигались, называя имена. - Если бы я мог их всех вернуть… мог вернуться в тот день – я бы сделал это снова. Потому что так было надо, и не было никакого другого способа закончить дело. - И они бы сделали это снова. Они бы снова пошли и сбросили нас в море, как тараканов в ведро. Они заплатили бы эту цену. - Знаю. - Они не боялись, - сказал Хлудов. – Я помню. Их невозможно было остановить. - Да. Они ничего не боялись. На этот раз молчание было долгим. - Я измеряю по ним каждый свой шаг, - сказал Фрунзе. – Спрашиваю себя, не подвожу ли я их. Тебе уже сказали, какое у меня прозвище? - Нет. - Феодал. Дзержинского в самом деле прозвали Великим Инквизитором, а меня – Феодалом. Не знаю, что имелось в виду, но я принадлежу своим людям в той же мере, что и они – мне. Я прихожу сюда и смотрю на них, чтобы ничего не забыть. - «Если я забуду тебя, Иерусалим, – забудь меня десница моя»… - «Прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего»*… Вот веселие особенно складывать некуда. Убитые на Перекопе красноармейцы все шли в свой последний бой, и как же их было много! - Десять тысяч, - тихо проговорил Фрунзе. – Лучшие из лучших. Мое сердце готово было лопнуть от гордости за них. Ни Суворов, ни Скобелев не водили в бой таких храбрецов. - Чего они хотят? – Роман не собирался произносить это вслух – вырвалось. - Нетрудно сказать. Они хотят, чтобы новая жизнь, за которую пролилась их кровь, была хорошей. И все, что я делаю, посвящено этой цели. Я обязан им этим. - Прощайте, братья, - просто, даже буднично обратился красный маршал к своей мертвой армии. – Верьте мне, пока я жив, я не уроню наше знамя. «Простите меня. Клянусь, если бы мог, я бы поменялся участью с любым из вас. Если это возможно, пусть будет мир между нами…». Ранний зимний закат вспыхнул холодным малиновым пламенем, отразившись в водах Сиваша, розоватых от каких-то водорослей. Громадные всадники в остроконечных шлемах, не сдерживая конской рыси, шеренга за шеренгой въезжали в этот закат и исчезали из вида. - Пойдем. Фрунзе направился к эшелону, но остановился, сообразив, что не слышит шагов за спиной. Он обернулся. Хлудов смотрел на него, не двигаясь с места, с таким странным выражением, которое Михаил не сумел бы описать – не нашел бы слов, а может, их и не было. Своеобразная все же физиономия – не Бог весть какой красоты, а накрепко врезается в память. Темные глаза под черными бровями, почти классической лепки скулы и подбородок, профиль не посрамил бы если не Рюриковичей, то Гедиминовичей уж точно – кабы не нос. Слов не было, но Михаил понял не сказанное. Подошел, слегка нагнул его голову, прислонился виском к виску. Постоял так минуту, не заботясь о том, сколько глаз с интересом наблюдают за этой пантомимой из эшелона. И отпустил, бесцеремонно разворошив пятерней неизменную гладкую прическу. Хлудов потряс головой, как лошадь, отбивающаяся от слепней. Глаза у него были ошалелые. - Уши заложило? – сердито спросил Михаил. – Они хотят хорошей жизни для всех нас. Зачем им, чтобы ты мучился? * Пс. 136, 6