Все теперь без меня

В Северной Таврии стоял в степи поезд главкома, ездившего с инспекцией на Сивашские соляные промыслы. Перед паровозом живописная группа в фантазийных опереточных костюмах (один в тельняшке, папахе и гусарских рейтузах, на другом - черкеска и солдатские ботинки с обмотками, у третьего - английский френч и засаленный вязаный летчицкий шарф) трудолюбиво ремонтировала пути, привинчивая гайки и укладывая шпалы. Бойцы конвоя заводили по пандусу в вагон отбитых у налетчиков лошадей, с крыши паровоза многозначительно смотрел станковый пулемет, ствол другого, как морда сторожевой собаки, выглядывал из-под вагона. Фрунзе в расстегнутой шинели поверх любимой белой косоворотки стоял в дверях и подбадривал старательных, но неумелых ремонтников: - Активнее, активнее, граждане люмпен-пролетарии. Ваша участь буквально в ваших руках, убедите меня в том, что вы еще можете стать полезными членами общества. Подошел Хлудов, помогавший пересчитывать и грузить трофейное оружие, присел на ступеньку. - Осенью двадцатого я так и ездил по Северной Таврии: пока ремонтируем полотно впереди – его разбирают позади, - вздохнул Фрунзе. - Что прикажешь делать с таким народом? - Шомполов бы им дать. - Нет, Роман, бить никого нельзя, хотя очень хочется. Лошадь - это ноги, а человек – это гордость. Унижение ломает в людях что-то такое, чему уже не срастись. Из вагона выглянул Сиротинский: - Михаил Васильевич, до чекистов я не дозвонился, плохая связь. - Значит, не судьба. Распорядись, Сергей, чтобы этих героев социалистического строительства накормили, а то до ближайшего населенного пункта километров десять по прямой. В очередь за мисками с супом «герои» выстроились уже с красными бантами на груди. - Батюшки мои! – восхитился Фрунзе. – Как у некоторых битие-то определяет сознание! Полчаса спустя главком обратился к притихшим пленным с краткой речью. - Видите, граждане бандиты, как облагораживает созидательный труд. Ваше счастье, недосуг мне ждать, когда сюда доедет по ваши души товарищ Манцев. К тому же я всегда даю шанс, но только один. Поймаю снова – будете уж не шпалы укладывать, а сами себе могилу рыть. Не жили вы как люди, не воевали как солдаты, не умрете как мужчины. Это мое последнее предупреждение. Словом, орлы-стервятники, - ноги в руки и марш отсюда, чтоб я вас тут не видел! - А вы нам в спину пулеметную очередь? – тявкнул английский френч. - Хорошая идея. Сразу видно достойного ландскнехта Антанты. Пока я в самом деле не вдохновился этой идеей – БРЫСЬ!!! Повторять не понадобилось. - Либеральничаешь, братишка, - неодобрительно заметил Константин. - Да все равно недели через три амнистию объявлю. Посевная скоро, пахать-то некому. - Много они тебе напашут, оптимист. Михаил выразил лицом нечто среднее между скепсисом и надеждой на лучшее: - Может, кто и не совсем пропащий. Да и негде других-то брать, придется этих отмыть… - А с бандитами, которые по амнистии сдадутся, как быть? Их же много будет, любая фильтрация захлебнется. - Распропагандируем. Мы в семнадцатом вдвоем с Семеном Буденным распропагандировали и разоружили Дикую дивизию! - Всю? - Конечно, нам и приказано было ее полностью разоружить и не пропустить в Петроград. - Убил. Два придурка против Дикой дивизии. - Так ведь у нас все получилось! - Товарищ, стойте там, я вас боюсь! *** - Что с отцом-то, Андрей? – спросил Фрунзе белоголового парнишку лет пятнадцати, прискакавшего охлюпкой* на линяющей, смахивающей на облезлую козу малорослой лошаденке. - Да не знаю, дядь Миш. И фершал наш не знает. Вроде простыл, кашляет… - Ладно, скачи домой, сейчас приеду. Присутствовавший при разговоре Сиротинский, не дожидаясь приказа, отправился готовить автомобиль. Михаил заглянул в салон-вагон, где Константин в очередной раз проигрывал Хлудову в шахматы. - Костя, собирайся. Оленчук захворал, съездим в Строгановку, посмотришь его. Может, в Херсон, в госпиталь придется везти. - А кто этот Оленчук? – спросил брат. - Дядя Ваня, проводник из местных, - ответил Фрунзе. – Он провел мои войска через Сиваш, когда ветер погнал воду обратно. Помолчав, он добавил значительно: - Дядя Ваня человек непростой. - Колдун, что ли? – удивился Фрунзе-старший. - Колдуны – это в Сибири, в Закарпатье да в Белорусском Полесье, - усмехнулся младший, - а дядя Ваня – просто знает: кровь остановить может, глаза отвести, подсказать, где искать заблудившуюся лошадь… Хороший мужик. Ты смотри, не брякни такое при нем самом или родственниках, - обидишь. Хорошего человека, Костя, никто, ни при каких обстоятельствах колдуном не назовет. Колдуны – они по-своему живут, деревенские их за своих не считают, опасаются, но могут и красного петуха пустить. А дядя Ваня – человек как человек, просто… такой. - Можно и мне с вами? - спросил Хлудов.. - Он же тебя не знает. - Какая досада! - Ну, едем, если хочешь, - пожал плечами Михаил. Константин, у которого, как видно, не шли из головы колдуны, дорогой спросил: - А видел ты, Миша, что-нибудь такое… даже не знаю, как сказать, глупо звучит… ну, чудо, что ли? - Было один раз, - почему-то неохотно ответил младший брат. - Расскажешь? - Ну, раз уж начал… Было это весной прошлого года. Зовет меня Сиротинский: комбриг Плясунков хочет со мной говорить по прямому проводу. А в трубке странные звуки: то будто конь ржет - жалобно, тоскливо, как над убитым хозяином, - то будто плачет кто-то - женщина или ребенок… в общем, помехи. И сквозь эти помехи еле-еле пробивается голос Ивана Плясункова, бывшего чапаевца, моего комбрига. А парень он геройский, но с придурью: постоянно его приходилось из разных глупых историй выручать. Ехал по моему вызову в Ташкент – попал в плен к взбунтовавшемуся против Советской власти Сапожкову, присоединился к мятежникам, угодил после подавления мятежа под трибунал. Еле-еле я его из этого трибунала обратно в ряды… И вот, слышу вместо «здравия желаю» ни с чем не сообразное: «Михаил Васильевич, простите меня, дурака, за все сразу!» - За все сразу?! – поднял брови Константин. – Очень удобно. - Ни больше ни меньше. Я говорю: «Брось, Иван, никакого «всего сразу» я не помню, не морочь мне голову», а он: «Я вас тогда, в девятнадцатом, убить хотел!» - Многие, говорю, хотели, да не сумели. Брось, дело прошлое, я тебе хоть раз поминал?.. Нет, пристал, как репей: «Простите мне эту подлость». Ладно, говорю, прощаю, раз у нас сегодня коммунистическое Прощеное воскресенье. И тут вдруг все помехи пропали, Ванька четко, внятно сказал: «Спасибо! Живите!» - и сразу отбой. А через пару часов мне доложили, что сегодня на рассвете комбриг Плясунков, преследуя банду, попал в засаду и застрелился. Так что разговаривал он со мной, будучи уже мертвым. - Что за бред? – страдальчески воскликнул Костя. – Не звонят покойники по спецсвязи! - Всякое бывает, - философски ответил ему брат. – Верь не верь, а оно – бывает… - А повеселее что-нибудь? - Повеселее, - задумался Михаил, - ну, был такой случай, только это просто забавное недоразумение. На Туркфронте была такая Аня Власова*. Не медсестра, нет. Амазонка. Валькирия. Стреляла как богиня. По числу убитых зарубки делала на прикладе карабина. Сорок, что ли, зарубок или пятьдесят… - Милая девочка, - поежился Константин. - Очень милая. Ничуть не похожая на карикатурную бой-бабу – нежная, красивая, идет – светится вся. Стихи писала. Литературно беспомощные, но очень искренние. Я ее в Москву хотел отправить, учиться, а она – ни в какую. Что ты так на меня смотришь? В Красную армию она гладью вышивать шла, что ли? На работе надо работать, на войне – воевать. Аннушка воевала отлично. И вела себя безупречно, а надо сказать, что девушке среди солдат хоть и тяжело, но если девушка хорошая, то товарищи к ней со всем почтением. Боевая подруга. Накрыло раз Аннушкину роту одиночным залпом заблудившейся дутовской конной гаубицы. Гаубицу забросали гранатами, но осколком снаряда был тяжело ранен один из бойцов. Осколок попал в грудь, высоко, где крупные сосуды, началось артериальное кровотечение. - Неприятное зрелище, - заметил Константин. – Кровь вылетает струей, со звуком «фрр!», на воздухе моментально застывает, как желе, потом отваливается, как штукатурка, кусками… - Угу. Кто-то сумел артерию пережать, вдавил кулак, - надо, однако, оперировать, а трогать раненого нельзя. Аня помогала, ну, ее с головы до ног и окатило кровищей. В таком виде она – на коня и галопом в полковой лазарет за доктором. И по пути натыкается на разъезд из пятерых казаков. Двоих она сразу сняла, а больше патронов в карабине не оказалось, и маузер дал осечку. И вдруг видит Аня – казачки как-то замялись и странно на нее смотрят, тут она и сообразила, что вся в кровище и на человека не очень похожа. А незадолго до этого Аня где-то раздобыла «Дракулу» Стокера и прочитала. Да как завизжит, пустив коня на дутовцев: - Съем! Мясооо!!! Кроовь!!! И как трое здоровых лбов вчистили от девчонки, мелко крестясь! В общем, военврача Аня привезла, раненый выжил, а через несколько дней окружили мы дутовцев, и выслал я к ним парламентеров – сдавайтесь, мол. А их парламентеры отвечают: да сдаться-то можно, только немножко страшно – у вас же нечисть завелась, людей жреть. Ага, говорят им наши переговорщики, живьем, и пуговицы выплевывает. Что там у вас, станичники, за самогон? – Тут они и рассказали про встречу с Анькой, пришлось им ее предъявить как доказательство того, что она, конечно, в бою полсотни их истребила, но, честное слово, не съела ни одного. Сложили они оружие. А самозваной вампирше я выговор дал: «Боец Власова, бестолочь, в следующий раз, покидая расположение части, гранаты с собой бери, дура!» *без седла * Девушка-снайпер, прототип Марютки Басовой из повести Бориса Лавренева (служившего в Политотделе у Фрунзе) "Сорок первый".