Все теперь без меня

- Тебе будет интересно на него посмотреть, - сказал Михаил Хлудову, - Иван Иваныч – это, как по мне, образец русского солдата. В германскую батарейцем был – а в артиллерию, сам знаешь, кого попало не брали. Наш человек, старший сын служит у Буденного. И, знаешь, я как-то так себе представляю гражданскую войну и нашу победу: красные – это такой вот дядя Ваня-молотобоец, большой, сильный, с ленцой и поначалу добродушный: вспомни, как мы в семнадцатом и смертную казнь отменили, и пленных отпускали под честное слово не воевать с Советской властью. А белые – это чемпион по французскому боксу, натренированный, резкий, злой. В первом раунде чемпион достал дядю Ваню, и дядя Ваня лег. Восемнадцатый год для нас был трудным. Второй раунд – девятнадцатый год – дядя Ваня встал, сплюнул выбитые зубы и начал теснить чемпиона, так что тот пятился и уж думал только о том, как бы пудовый дядиванин кулак не снес ему голову. Но канитель тянулась, поскольку дядя Ваня еще не разозлился как следует. А в третьем раунде дядя Ваня чемпиона убил. Не в нокаут отправил, а убил до смерти, потому что понял наконец, что одному из них на свете не жить. - А Оленчук сам вызвался быть у вас проводником? - Нет, сын его, конармеец, сказал, что отец знает Сиваш со всеми его чаклаками* как собственный овин. А Иван Иваныч меня спросил: «А ничего, что я такой? Могу ведь и не провести, а завести, и пес знает, получится меня за это расстрелять - или отведу глаза и скроюсь?» - Логично. И что же ты ответил? - Сказал: «Повидал я, дядь Вань, и таких, и не таких, а подлости делают не потому, что могут – исключительно потому, что хотят». *** На въезде в Строгановку автомобиль главкома с конвоем остановили вооруженные винтовками бойцы местной самообороны. Фрунзе поговорил с ними и, когда тронулись, похвалил: - Самооборона здесь крепкая, в прошлом году ни одна банда сунуться не посмела. Днем солнце уже подтапливало снег, высокие колеса «Руссо-Балта» и копыта лошадей конвоя разбрызгивали талую воду. Иван Оленчук с семейством обитал в типичной южнорусской хате-мазанке, неотличимой от других. Во дворе загремел цепью и хрипло залаял костлявый лохматый пес ростом с теленка. Вышла женщина, на вид пожилая, но кто там ее разберет – крестьянка в сорок лет уже старуха. Цыкнула на собаку: - Нишкни, Колчак! И, отвязав, увела в сарай. - Это в честь адмирала, что ли? – удивился Хлудов. - А ты не знал, что по всей России цепных кобелей Колчаками кличут**? – усмехнулся Фрунзе. «Хорошо, моим именем собак неудобно называть». Подробно страдать по этому поводу, впрочем, Роман не собирался. Страдать удобно, если нет никаких обязанностей и никаких долгов перед Богом и людьми. Хозяйка показала конвойцам, где можно взять сена – кинуть лошадям, и провела гостей в горницу. Первым вошел Фрунзе-младший, перекрестившись на иконы в красном углу. Хлудов уже немного разобрался в том, как все устроено у большевиков, и знал, что на верующих бывших и беспартийных смотрят сквозь пальцы, лишь бы никого за Бога не агитировали, а вот коммуниста могут и пропесочить по партийной линии. Но Михаилу Фрунзе никто был не указ, кроме Ленина, да и с тем он нередко спорил. - Соколик! – обрадовался ему хозяин дома. Он сидел под образами и походил на библейского пророка со старинной гравюры – был высок, осанист, бородат и совершенно сед, хотя, судя по ширине плеч, едва ли старше пятидесяти. Этого седого богатыря легко было представить идущим по Сивашу аки посуху впереди штурмовых колонн красных, подобно Моисею во главе избранного народа. - Ну, ты чего выдумал, Иван Иваныч? – укоризненно обратился к нему красный маршал. – Чего расхворался? - Да жизнь моя не такая, чтобы не хворать. Я же на сивашских соляных промыслах сколько лет отработал. Вот ты, Михаил Васильевич, на каторге был – не хвораешь? То-то! Ну, и я, считай, был на каторге. Тачка — шестнадцать пудов, а платят с нее семь копеек, рапа*** на жаре тебя заживо растворяет до костей, того гляди вовсе без шкуры останешься, как заеденный слепнями конь. - Там и сейчас тяжело, - вздохнул Фрунзе, - работа каторжная, уж что говорить. Со временем разживемся техникой, а пока не на что ее купить. - Сейчас всем тяжело, - возразил Оленчук, - а когда всем – не обидно. Обидно было – когда мне, солдату, по тротуару нельзя было в городе ходить****, потому как тротуар – для чистой публики, для дамочек, для ахвицерья… - его глаза стали колючими, скулы окаменели: - Ну, ништо, поблядуют теперь те дамочки в заграничных борделях, взвоют! Да и ахвицерью тоже дай Бог побольше кровавых соплей на кулак намотать! Он тяжело перевел дух, с видимым усилием обуздав застарелую неутоленную ярость, и уже совсем другим тоном обратился к Фрунзе: - А что ты и соляными промыслами командуешь - слыхал. Там о тебе, соколик, тоже никто дурного слова не скажет, за твое уважение к людям. - Сейчас тебя, дядя Ваня, доктор посмотрит, - сказал Михаил. – В госпиталь с нами поедешь, если надо будет? - Я лучше дома отлежусь, дома и солома едома. Ну, пойдем, доктор, в горницу. Харитина, ставь самовар. Оленчук и Фрунзе-старший ушли в соседнюю комнату, хозяйка спровадила во двор то ли троих, то ли четверых белоголовых ребятишек – «Лошадок солдатикам помогите обиходить, да Колчака не вздумайте выпустить, а то я вас!» и занялась самоваром, старинным, с медалями. Михаил рассеянно гладил урчащего дымчатого кота (его хоть зовут не Врангель?), расспрашивая хозяйку о старшем сыне-буденновце и о том, собирается ли средний, Андрей, поступать учиться. Хлудов рассматривал фотографии на стенах – а Оленчук-то георгиевский кавалер! – почему-то вспомнился рассказ Буденного о том, как ему, в то время уже обладателю полного банта*****, пьяный офицерик стрелял под ноги, заставляя плясать… нечего удивляться, что никаких других напутствий, кроме «Да чтоб вы сдохли, ироды», в гражданскую от таких вот дядьвань слышать не приходилось… Вышел Константин и сел писать записку строгановскому фельдшеру. Света от керосиновой лампы было маловато, и Роман посветил ему карманным электрическим фонариком. - Ну, что? – спросил Константина брат. - Бронхит. Не пневмония, особой надобности в госпитализации не вижу, вот подлечиться в хорошем санатории было бы неплохо. Здоровье основательно подорвано работой на соляных промыслах. При всяком дополнительном факторе обостряется хроника, и опять за рыбу деньги – воспалительный процесс, лихорадка, болевой синдром… - Ясно. Сегодня же решу этот вопрос. - Но в целом – настоящий богатырь. Еще простудится на наших похоронах. Он дописал, благодарно кивнул Хлудову и сказал: - Он, кстати, тебя зовет. - Меня?.. - Не хочешь – не ходи, - сказал Михаил. - Нет, отчего же. Это интересно. - Я бы тоже не утерпел, - с совершенно мальчишеской улыбкой, которая иногда у него появлялась, признался Фрунзе-младший. – Это ж настоящее приключение. Особенно если в первый раз. - Надеюсь, он меня не превратит в неведому зверушку, - сказал Хлудов с невольно вырвавшимся нервическим смешком. - Нет, вреда от Ивана сроду никому не было, - заговорила вдруг молчаливая Харитина. – Напугать может, проучить маненько… может так сделать, что телега, бричка или автомобиль – то, на чем ездят – с места не тронется: кони встанут как вкопанные, колеса крутиться не будут. Глаза отведет так, что пять раз пройдете мимо дома, который вам нужен, и не увидите его – нет его, и все. Он так хлопцев, которые девок непутем домогаются, отваживает: пропал дом, в котором Оксана или там Наталка живет, да пропал – хоть до третьих петухов ищи-рыщи, нет его! Улучивший этот момент, чтобы сунуть в хату любопытный нос, боец конвоя опрометью бросился назад, с грохотом свалив что-то в сенях. - Но чтобы человека или животину порчей испортить или хворь какую по ветру пустить – такого за ним не водится! А уж друзьям Михаила Васильевича и подавно не приходится его опасаться! – запальчиво провозгласила хозяйка дома. *** Обстановка горницы так же мало отличалась от других, виденных прежде, как и хата: красный угол с иконами, украшающие его рушники, лавки вдоль стен, горка для праздничной посуды, стол, покрытый вышитой скатертью, зингеровская швейная машинка, сундук, зеркало, часы с кукушкой и неизменные фотографии на стенах, пестрая домотканая дорожка на полу. Никаких специфических знахарских атрибутов не наблюдалось, если не считать таковыми пучки каких-то растений, подвешенные сушиться к потолку. Ну, не чучело крокодила, и ладно. Хозяин дома, сидевший на лавке за столом, жестом пригласил Романа сесть напротив, на сундук. - Какой он тебе соколик? - выговорил ему Хлудов. - Ты же артиллерист, службу знаешь, субординацию-то должен понимать. - А люб он мне, - спокойно ответил Оленчук. – В хату зайдет – солнцем осветит, должно, на восходе родился. Добрый он. Сильные редко бывают добрыми, сила – большое искушение, а доброта без силы – как свисток без паровоза. - Тут ты прав. Ты большевик, что ли? – с любопытством спросил Роман. После знакомства с красноармейцем Феризат он уже меньше удивлялся популярности большевиков, но неужто и деревенские знахари туда же? - Я сочувствующий. Вот сын у меня партийный, комэск у Буденного. Ну, ему можно, я ему не всё передал. А я в гражданскую оружия в руки не брал – нашему брату это не благословляется. С иноземным супостатом – ничего, можно, а супротив соотечественников – грех, нехорошо. - Как же Фрунзе тебя убедил провести красных через Сиваш? - Был только один способ это сделать, - спокойно ответил Оленчук. – Попросить меня. Хлудов честно попытался вообразить себе, как комфронта во время решающего наступления просит о чем-то мужичка из местных… Картинка не складывалась. Видно, лицо он не удержал, потому что собеседник пояснил: - Не ординарца за мной послал – сам приехал, вот как сейчас. Не приказывал, не грозил – сказал: «Иван Иваныч, будь другом, выручай! Ветер переменился, гонит воду назад, покроет вода чаклаки – сколько храбрых погибнет зря! Войны без потерь не бывает, но напрасные потери – худшее из зол». Смиренный он. - Какой?! Михаил Фрунзе был необыкновенным человеком – сильным, внутренне свободным и очень добрым. Уверенным в себе, остойчивым, как корабль на волнах. У большинства людей, когда они не следят за лицом, углы рта опускаются вниз, придавая им грустный и обиженный вид, - у Михаила они, наоборот, приподнимались в полуулыбке. Пожалуй, можно было назвать его жизнерадостным человеком. Но смиренным?.. Как многие нецерковные люди, Роман понимал смирение либо как недеяние, либо как подобострастие. Это было просто смешно. - Так смиренный не тот, у кого хвост под брюхом, - прочитал его мысли собеседник, - а тот, у кого власть, а он кланяется тому, от кого может запросто мокрое место оставить. Смиренный тот, кто тратит слова, когда может заставить силой. - Понял. - Понятливый, - усмехнулся Оленчук. – А знаешь, что ты сам к себе беса зазвал? Что ты одержимым был, бесноватым? - Я что, душу дьяволу продал? – спросил Роман, чувствуя, как где-то за диафрагмой смерзается ледяной ком. - Типун тебе на язык, чего болтаешь! Ты бы тогда и в горницу, где иконы святые висят, не вошел. Да и не так это делается. Душу продают, вот как в книжках про это пишут – договор кровью подписывают. А ты чего-то сболтнул сгоряча. *чаклак - топкое место, трясина ** Исторический факт ***рапа - соляной раствор, из которого выпаривается и кристаллизуется соль. ****факт *****то есть четырех Георгиевских крестов с медалями