Все теперь без меня

- Не было такого. То есть… я не помню. - Как так не помнишь? – нахмурился Оленчук. Он поставил на стол перед Хлудовым глиняную миску с водой и велел смотреть, а сам стал за его спиной, что-то шепча. Роман послушно уставился на воду, чувствуя себя глупо. Минуту или две ничего не происходило. Потом вода вдруг почернела и почти сразу же снова стала прозрачной, но теперь походила на стекло. Казалось, это не тарелка с водой, а круглое застекленное окошко, похожее на корабельный иллюминатор. За этим окошком появились какие-то фигуры. - Сначала ты будешь видеть обрывки каких-то историй, - предупредил Оленчук, - был у меня знакомец, радист, так он сравнивал это с настройкой радиосвязи: пока поймаешь нужный канал, столько чепухи наслушаешься… Так и здесь. Видят родных, друзей – тех, о ком душа болит. Бывает, мельком увидишь и что-то важное, касающееся тебя, - ответ на какой-то твой вопрос. И не с первой, а у кого и не с десятой попытки получается увидеть то, что нужно. Из его речи бесследно исчезли все малороссийские словечки и простонародные выражения. Непрост дядя Ваня, ох, как же непрост… На Графской пристани громоздились брошенные сундуки, несгораемые шкафы, сваленные кучей казачьи седла, зеркала-трюмо, баулы, чемоданы; жалобно скулила забытая кем-то комнатная собачонка. Среди всего этого хаоса спокойно стоял Фрунзе и смотрел на море в бинокль – это был его любимый десятикратный Цейс. Чуть поодаль виднелся его автомобиль и всадники конвоя. На пристань вылетела запряженная шестеркой взмыленных лошадей трехдюймовка. Командир орудия подбежал к Фрунзе и закричал (видно, оглох от пальбы), указывая рукой на уплывающего «Святителя»: - Уйдут, товарищ комфронта! Дозвольте, мы их стрельнем! Потопим! - Отставить! – рявкнул Фрунзе. – Там наверняка есть штатские, может быть, женщины, дети - вы их на корм рыбам хотите пустить? А жить-то как будете потом? …Ракурс изменился – как будто сместилась камера, - теперь в окошке появились сидящие в ряд собаки: рыжий ирландский сеттер, кудрявый королевский пудель, доберман, щенная борзая сука на сносях и та самая жалобно скулившая собачонка. Мопс. У одной из подруг матери были мопсы. Псы сидели в ряд и выразительно смотрели на бойцов. Те переглянулись и стали рыться в карманах, доставая присыпанные махоркой сухари и куски колотого сахара. - Да что им этот сахар? Они жрать хотят, - рассудительно пробасил самый старший из конвойцев, с сабельным шрамом через пол-лица, - фамилия у него была казацкая - Ус. И развязал вещмешок, вытащил банку трофейной тушенки – шотландская баранина, союзники ее поставляли Врангелю, - открыл, достал из-за голенища ложку, стал делить на порции пред смирно сидящими собаками. Те, хоть и были явно голодны, терпеливо ждали. - Культурные, - с уважением заметил Ласло Надь, венгерский гусар, служивший ординарцем у Фрунзе и коноводом при его любимом коне Выстреле. - Ну! Тоже тварь Божья, - согласился Ус, любуясь тем, как чинно и с достоинством, без драк и залезания «на чужбинку», едят псы. – Ням-ням! Жрите, прорвы! По воде пошла рябь, картинка задрожала и сменилась следующей. …Где-то в Северной Таврии, в сумерках, Буденный и Ворошилов объезжали костры, возле которых конармейцам предстояло коротать ночь перед боем. Возле костров переминались с ноги на ногу и фыркали кони – нерасседланные, лишь с отпущенными подпругами, - кто-то точил шашку, кто-то виртуозно, в семь этажей, материл извечную беду кавалеристов – протершиеся о седло штаны. У одного костра чубатый казак играл на гармони цыганочку с выходом, у другого пели неизменное «Яблочко»: Эх, яблочко, да мимо котится… А буржуйская власть не воротится! - Братья мои! Завтра будет рубка, какой не видали небо и земля! Ну, что, храбрецы? Готовы? – спрашивал Буденный. - Готовы, товарищ командарм! - Готовы! - Готовы, как никогда в жизни! Кого-то командарм приветствовал по-другому: - Орлы, стервятники! Если вы у меня завтра Барбовича не раскатаете, я вас по уши в землю вобью, сукины дети! Какая проблядь в имении Фальц-Фейнов африканских антилоп жарила? А мне опять перед товарищем Фрунзе глазами моргать! Еще один факт вандализма – убью всех на хуй! - Акт вандализма, - тихо подсказал Ворошилов. - Товарищ командарм… да мы, это… - вразнобой пристыженно забубнили «орлы». - Зима и лето! – отрезал Буденный, поворотив коня. - Семен Михайлович, спойте с нами, - окликнул кто-то командарма от соседнего костра. – Собинов вот приезжал, красиво поет, конечно. А все не так, как у нас на Дону. - Паша, а может, после победы? К Буденному подошел высокий человек в папахе и бурке и положил руку на холку его коня. Хлудов узнал этого человека, хоть и видел только его фотографии: Павел Бахтуров, дивизионный комиссар. В Первой Конной его любили и память его чтили свято. - Победа-то будет, Семен Михайлович, а вот будем ли мы с тобой? Вдруг завтра убьют меня или тебя? - А то! - усмехнулся Буденный. - У Барбовича рубаки знатные, не из последних свиней свиньи. Очень свободно могут и убить. Так ведь за правду! - А ты все-таки спой. - Пристал, как репей!.. Душа у тебя, Паша, больно нежная, пора бы маленько ороговеть… Гармонь-то есть у вас? – слезая с коня, спросил командарм. Спешился и Ворошилов. Кони – Казбек и Маузер – остались стоять, дожидаясь хозяев. - Найдется! Семен Буденный взял несколько аккордов цыганской венгерки, склонил голову набок, вслушиваясь, и запел. Песню эту, написанную в самом начале германской, Роман слыхал сотни раз, ее любили и белые, и красные. А Буденный, оказывается, знал не только службу и конное дело – не зря его упросили спеть. Из-под кочек, из-под пней Лезет враг оравой. Гей, казаки! На коней И айда за славой! Мать, не хмурь седую бровь, Провожая сына! Ты не плачь, моя любовь, Зоренька-девчина. Ты судьбине не перечь, Не кручинься слезно - Всем придется в землю лечь Рано или поздно. Помни - срока своего Смерть не проворонит, А кому не срок — того И в бою не тронет. На врагов, чертям на зло, Налетим мы бурей, Это наше ремесло - Целоваться с пулей! Эх, зудит моя рука, Будет завтра рубка! Помолись за казака, Белая голубка!* И снова заколыхалась вода. …Семен Буденный садился на подведенного ординарцем гнедого Казбека. С седла подтянул подпруги, не спеша выровнял стремена, сунул в пасть жеребцу кусок сахару – он придаст сил для долгой скачки, - выхватил шашку из ножен, со свистом трижды прокрутил ее, разогревая запястье. И поднял жеребца на дыбы: - Знамя!.. К атаке гото-овьсь! Шашки к бою! За его спиной разом вылетели из ножен, сверкнув на солнце, шашки штабного эскадрона. Знаменосец развернул тяжелое, шитое золотыми нитями кумачовое полотнище – знамя Первой Конной, предмет особой гордости Буденного. - Эскадро-он! В атаку, за мной, марш-марш! Карпова балка – вот, значит, где это. Командарм лично ведет свою конницу в бой там, где нельзя обойтись. Пропела труба, выученные кони дружно взяли в галоп. - Бей-руби-и-и!!! Хлудов сотни раз видел кавалерийские атаки и не мог не признать, что Буденному в этом нет равных. Бог войны. Всадник по имени Смерть. Казалось, у него три руки, и в каждой - смертоносная молния. Любой, кто приближался на расстояние сабельного удара, падал мертвым. И Казбек под всадником вертелся волчком, успевая достать вражеских коней то копытами, то оскаленной пастью. Наконец нереальный в своей ожесточенности бой закончился – победой красных, иначе и быть не могло. Буденный сбросил простреленную как решето бурку, отдал ординарцу шашку, всю в зазубринах – крепкие были ребра у казаков Барбовича! – и черным-черную от крови по самую рукоять, - крикнул другому: - Гришка, прими коня! – перенес ногу не через круп, а через холку – видно, так показалось быстрей - и рухнул навзничь, прямо на мерзлые будылья, присыпанные снегом. С его головы, обритой после тифа, скатилась кубанка. Ординарец, державший наготове попону, прямо поверх седла покрыл ею мокрого жеребца, от которого валил пар и падали хлопья окрашенной кровью пены. И потянул его за повод – водить, чтобы остыл. Вычерпавший себя досуха, как и хозяин, Казбек, шатаясь, поплелся за ним. …Рябь – и в «иллюминаторе» появилась комната – судя по всему, гостиничный номер – и взволнованная Серафима, спорящая о чем-то с женихом, а может, уже мужем. Должно быть, по прибытии парочка сразу расписалась, иначе вряд ли их поселили бы в один номер: большевики насаждали почти викторианскую мораль. - Сима, опомнись, ну чем мы ему поможем! – смотреть на Сергея Голубкова было неприятно, так его корежил страх. Бедная женщина. И почему бы ей не выйти ну хоть за такого, как Сиротинский? Тоже ведь интеллигент в очочках, бывший семинарист, учитель словесности. А пашет третью войну – «малую», но убить-то на ней могут так же, как на большой. И испугаться способен только чего-то совсем неожиданного, да и то – в жизни не покажет свой страх женщине или штатскому. - Он знал, на что идет, и наверняка не хотел, чтобы у нас из-за него были неприятности! - Неприятности?.. Сережа, а если его завтра расстреляют? - Сима, пойми: мы бессильны этому помешать. Нас даже слушать не станут. Красные в этом смысле не так уж сильно отличаются от белых: они тоже считают, что такие, как мы с тобой, бесполезны и очень раздражают. - А мы на самом деле не бесполезны? – сказала Серафима. – Если даже не можем быть рядом в такую минуту?.. Сережа, ты бы умер от тифа, а потом - от голода под забором, если бы не он. Напомнить тебе, что стало бы со мной? - Я помню! – выкрикнул молодой человек. – Да, я не боец, я боюсь этих прекрасных идейных людей, потому что видел, на что они способны. Для них что своя, что чужая жизнь – копейка, какими бы флагами они ни размахивали. - Не о том ты говоришь. Мы ему нужны сейчас… ну не мы, кто-нибудь. Просто, кроме нас с тобой, у него никого и нет. Голубков, надувшись, молчал. - Отвернуться от человека, которому грозит расстрел, - это предательство, Сережа, - тихо, но твердо сказала молодая женщина. – Поступай как знаешь, но я пойду, и не удерживай меня. Иначе не найду я покоя, и не будет в моей жизни ни одного счастливого дня. - Сумасшедшая, ненормальная! …И снова - рябь, как от дождя на реке, и снова картинка, задрожав, потеряла четкость и сменилась другой. - Поддержи меня в этом, Коба, - говорил Михаил Фрунзе собеседнику, стоявшему спиной, так что Хлудов видел только завитки темных волос у него на затылке. – Я в долгу не останусь. - Да, дорогой, - с кавказским акцентом и вкрадчивой интонацией ответил человек со странным именем Коба, - у нас с тобой есть общие цели, общие друзья и даже общий враг. Не пора ли нам заключить оборонительный и наступательный союз? – вопреки шутливому тону, предложение явно было серьезным. …В шестой раз по воде пошла уж не рябь, а круги, как от брошенного камня. Вода успокоилась, снова превратившись в подобие застекленного окошка, и в этом окошке Хлудов увидел себя самого. Не теперешнего, а на несколько лет моложе, еще без седины, в шинели с полковничьими погонами. Двигался он скованно, как человек, едва оправившийся от раны или тяжелой болезни и не вполне доверяющий своему телу, надолго утратившему прежнюю гибкость и силу. Тот, сгинувший в прошлом, хлудовский двойник поднял голову и посмотрел прямо в «окошко» - нормальными человеческими глазами, еще непохожими на черные револьверные дула. И внятно проговорил: - Кажется, душу бы отдал за силу! Чтобы никогда больше не быть щепкой в водовороте. Чтобы меня боялись, чтобы загнать всю эту нечисть обратно в ад! *** - Вот тогда к тебе бес и привязался, - флегматично пояснил хозяин дома. - И все равно я не помню. То есть я верю, что так и было, но где и когда? - Посиди смирно, - сказал Оленчук и встал у Хлудова за спиной, сжав ладонями шириной со сковородку его виски и прикрыв шершавыми от мозолей пальцами глаза. Сначала ничего не происходило. Потом Роману показалось, что он весь превратился в разум, отделившийся от тела, и этот бесплотный разум перемещается во времени. Почти пять месяцев полковник Роман Хлудов отвалялся в гомельском госпитале с тяжелым осколочным ранением в верхушку правого легкого, мучаясь лихорадкой, кровохарканьем и гнойными истечениями, - но как-то выжил. В госпитале неким чудом его отыскало письмо матери – она намеревалась перебраться из голодного красного Петрограда к родне в Ярославль. Туда он, выписавшись, и поехал за ней, чтобы увезти на Дон, не оставлять заложницей за сына-белогвардейца. Строго говоря, белогвардейцем он пока что не был, поскольку еще не сделал ни одного выстрела по красным, но уже все для себя решил. Неким чудом до Ярославля он доехал целым и невредимым, а сколько таких же, как он, пробирающихся домой офицеров были сняты с поездов красногвардейцами или убиты дезертирами, бегущими с фронта (ах, пардон, революционными солдатами и матросами). Ярославль лежал в развалинах после восстания савинковца Перхурова, когда его бомбила красная авиация и день и ночь прямой наводкой накидывали трехдюймовки бронепоезда «Победа или смерть». Участь мирных обывателей не волновала ни повстанцев, разместивших свои огневые точки на колокольнях ярославских церквей, ни красных – и их в данном случае тоже можно понять... Полковник не испытывал ни малейшей симпатии к террористу Савинкову и его клевретам. Был сентябрь. Жители, кто мог, ушли и уехали из разрушенного города; по пустынным улицам изредка проходил патруль или проезжала извозчичья пролетка. Трамваи не ходили. Искомый дом больше не существовал – прямо на него упала авиабомба, уцелела лишь старуха тетка (теткой она приходилась матери, а Роману, стало быть, - двоюродной бабкой). От нее полковник узнал, что мать не приезжала сюда (и писем больше не было; оставалось гадать – арестована чекистами как представительница враждебного класса, заболела испанкой или тифом и умерла, сгинула в дороге?). Лишь год спустя от знакомого офицера, получившего весточку от застрявшей в Питере жены, Роман узнал, что догадка насчет тифа была верной. Приютить его тетка не могла – сама жила на птичьих правах у соседей, но подсказала, где за умеренную плату примут на постой на день-два, при условии, что в порядке документы. Документы были в порядке, но до указанного теткой флигеля он так и не дошел. Чтобы попасть во двор, где находился флигель, нужно было миновать подворотню. Фонари на улице, разумеется, не горели, но в полумраке подворотни Хлудову почудился тусклый проблеск металла. Хлудов снял револьвер с предохранителя (патрон, по фронтовой привычке, всегда был в стволе) и, держа его дулом вверх, быстрым и бесшумным – с пятки на носок - «шагом разведчика» двинулся вперед. У него был кольт-шестизарядник, далеко не новейший револьвер, но очень надежный. Разглядеть что-либо было невозможно, но в подворотне, несомненно, были люди – он слышал запах ружейного масла, махорки и чье-то тяжелое дыхание. Возможно, следовало открыть огонь, но Роман не считал правильным палить вслепую. Вдруг это не засада, а просто кто-то, имеющий причины прятаться от комендантского патруля. Яркий луч электрического фонарика на миг ослепил его; проморгавшись, он разглядел троих. Здоровенный – два метра росту и метр в плечах – тип в лохматой папахе и солдатской шинели, по ухваткам вожак, курил цигарку. Фонарик был в его руке. Второй, в матросском бушлате и бескозырке, с пустыми глазами психопата, держал в руке маузер. Третий, в шинели, но без головного убора, рыжий, вертлявый, щелкнул затвором винтовки и глумливо обрадовался: - Ба! Ваше высокоблагородие! Мыкола, гля, целый полковник! Дезертиры. Скорее всего, бандиты, - это почти синонимы. - Дайте пройти, - ровным голосом сказал Хлудов. Он был спокоен. И не из таких положений, бывает, выходят без стрельбы. Трое на одного – многовато, но он не выглядел легкой добычей, а грабители отвагой не отличаются. Может, и пропустят. Озлился до белых глаз он лишь после того, как матрос сгреб его за гимнастерку и попытался сорвать «брусиловский» крест. Первая награда – это как первый бой, как первая любовь – в том смысле, что невозможно описать, можно только пережить. Это святыня. Сорвать этот крест можно было только с мертвого. А убить офицера-окопника, даже такого, который две недели как снял повязки, не так-то просто. Резкий удар снизу в челюсть подбросил крупного парня в воздух, как мячик, и распластал на земле. И все-таки Хлудов не был готов стрелять в русских людей, одетых в русскую военную форму. Первый выстрел был предупредительным, в воздух, и никого, конечно, не остановил – лишь обнаружил его неуверенность. Второй (пуля предназначалась Мыколе) слился с выстрелами рыжего и матроса – их пули со шмелиным гудением ушли «в молоко», Роман промахнуться не мог, но… каким-то образом бандит остался стоять, живой, невредимый и злорадно ухмыляющийся. - Что, не видал заговоренных? Не берут меня пули, полковник. Третьего выстрела не последовало. Кольт осекло. Роман опустил левую руку в карман шинели, где лежала ручная граната-лимонка. Наощупь вытащив чеку, но удерживая спусковую скобу, он не торопясь отступил на пару шагов вглубь подворотни и, улыбнувшись в сорок зубов, спросил: - Ну?! Умирать не хотелось совершенно. Бандиты озадаченно приостановились, силясь сообразить, блефует «высокоблагородие» или в самом деле готов подорваться вместе с ними. В тот же миг со стороны площади послышался рокочущий звук мотора. - Военком!** - визгливо закричал рыжий. - Михайлова сюда нелегкая несет! Его машина! Ходу, братва, бросай офицерика! - Точно он?! – повернулся к нему Мыкола. - Я его машину по мотору узнаю! У чекистов такая же, но они ночью не ездят, опасаются, а этот бесстрашный, псина! - А вот сейчас мы его высокоблагородие шлепнем, и айда! - Брось его! – щупая челюсть, невнятно из-за выбитых зубов вмешался матрос. - Военком на выстрел сразу примчится, у него пулемет, и до драки он дюже охочий! - Ну, молись, полковник, счастлив твой Бог! – насмешливо бросил Мыкола. - За товарища Михайлова молись – такая же стерва, как ты, только красная. Бандиты бросились бежать. Спустя минуту Хлудов вставил чеку обратно, аккуратно загнув усики, и только после этого у него затряслись руки. По волосам под фуражкой, по вискам, по лбу градом покатился пот. …Далеко они не ушли: взревел мотор, улицу осветили яркие автомобильные фары, поверх голов хлестнула длинная пулеметная очередь. Звучный уверенный голос приказал бросать оружие и ложиться мордами в землю. Печальная участь бандитов полковника не интересовала, самому бы ноги унести. «Ну, будь здоров, товарищ Михайлов, - мысленно пожелал он большевистскому коменданту. – Как бы то ни было, я обязан тебе жизнью». Никакой неприязни к этому конкретному большевику Роман не испытывал – только зависть. Хорошо ему, у него сила: машина, пулемет, солдаты, выполняющие его приказы. И не он от всякой сволочи бегает, а сволочь – от него. А еще Хлудов понимал, что самым жалким образом оказался не готов к этой войне с соотечественниками. К германской – был готов, насколько вообще возможно, а эта застала его врасплох. И, не спугни бандитов красный военком, погиб бы как прыщавый юнкер, без всякого смысла. Он знал себя: его нельзя было назвать добрым, слишком мало в нем было теплоты, но он был совершенно незлобным. И правильным. Ему никогда не приходилось делать усилия, чтобы поступать правильно, таково было его душевное устроение. Теперь все это стало помехой: Роман Хлудов отчетливо понимал, что правильность и незлобие будут только связывать ему руки. Только подставлять под удар. Нужно было переломить в себе нечто такое, что, может, и не срастется уже никогда. А иначе… иначе можно снимать погоны и прятаться в щель, как таракан. - Ты за какие кренделя небесные воевать к белым-то пошел? – спросил Оленчук, убрав руки. Он слегка побледнел, на лбу мелкими бисеринками выступил пот. - Я даже не думал об этом. Прикатился, как под горку… Вреда от меня не будет? – задал Роман самый, по его мнению, важный вопрос. - Кому-нибудь обязательно будет, не такое время нынче, чтоб от служивого человека никому не было вреда. - Ладно, по-другому спрошу. Можно мне с людьми быть или нет? Оленчук насмешливо сощурил глаза: - А ну как нельзя? Посхимишься? В затвор сядешь? - Это уж мое дело, - ответил Хлудов и до скрипа сжал зубы. - Можно, - усмехнулся Оленчук, - вышел из тебя бес. *** В соседней комнате хозяйка поила чаем братьев Фрунзе, шофера Володю и конвойцев. Ни в царской, ни в белой армии совместные чаепития офицеров с нижними чинами были немыслимы. У красных такое тоже было принято не везде, но и Буденный, и Фрунзе запросто садились за стол с солдатами, однако те не распускались, как можно было ожидать, а соблюдали определенную субординацию. - Заждались мы тебя, - сказал Михаил и кивнул – садись, мол. Рядом с ним на лавке было свободное место. Роман глубоко вздохнул. Он снова был частью могучей силы, и действие этой силы нисколько не противоречило его представлениям о прекрасном, и рядом были товарищи, которые не то что не числили его исчадием ада, а вполне принимали за своего. И был человек, которого он в душе считал побратимом, хоть и не посмел бы высказать это вслух. Он сел, отпил чаю, сладко пахнущего какими-то травами, и спросил: - Ты был в восемнадцатом году в Ярославле? - Съешь шоколадку. А то ты, по-моему, собираешься сползти под стол, - Фрунзе-младший разломил плитку трофейного бельгийского шоколада, пододвинул ему и кивнул: - Да, я был военным комендантом Ярославского военного округа. - Но у того была другая фамилия, - попытался откреститься от очередного немыслимого совпадения Хлудов, - совсем простая – Петров, Сидоров… - Михайлов, - улыбнулся Фрунзе. – Мою фамилию принимали за немецкую, мне это очень мешало, но не мог же я ходить с плакатом, что теоретически я наполовину молдаванин, а по сути – обыкновенный русак. Вот и взял себе псевдоним, производный от имени. - Точно, Михайлов. И ты ездил по городу на машине ночью? - Ездил!.. Я ловил банду дезертиров, которая каждую ночь оставляла трупы. Поймал и расстрелял без всяких формальностей, благо ничего другого они не заслуживали, и полномочий хватало: военный комендант в прифронтовой полосе – как капитан на корабле: первый после Бога. - Все-таки это был ты. Судьба!.. Хлудов засмеялся. Он долго смеялся, прикрыв лицо рукой, и не мог остановиться. Михаил обнял его за плечи, терпеливо пережидая припадок истерического веселья. - Мы разве встречались? – спросил он с любопытством, когда Хлудов наконец перестал хохотать как пациент Скворешни***. – Я бы тебя запомнил. - Встречались, - криво усмехнулся Роман. – От тех бандитов в Ярославле я бы живым не ушел, но ты их спугнул. - Да? Ну и слава Богу. А знаешь, что самое-то интересное? Главаря, здоровенного такого детину, расстрелять не удалось – пули его не брали, буквально. Заговоренный. - И что же? – спросил Хлудов. - Шашками зарубили, у меня при комендатуре был полуэскадрон венгерских гусар-интернационалистов, они и исполнили. Вот от холодного оружия он точно заговорен не был. - Тебе это не было тяжело? – вдруг спросил Константин. - Нет, – холодно и спокойно ответил Фрунзе-младший. – Мне было тяжело каждое утро собирать трупы и знать, что я должен был, но не смог этому помешать. Я не колебался тогда и не испытываю сомнений сейчас. А абстрактным гуманистам, верящим, что в душах налетчиков цветут тюльпаны, советую лично отправиться на поиски этих тюльпанов. Ищите и обрящете… что-нибудь. Только завещание предварительно огласите. - Я не имел в виду – не жалел ли ты бандитов, - смутился Константин, - но… шашки… - Неприятно, но жизнь заставляет делать не только приятные вещи. *** В машине Константин то ли восхитился, то ли пожаловался: - Фрукт, однако, твой дядя Ваня! Типаж!.. - Я предупреждал, - напомнил ему брат. - Тебя это вообще не беспокоит? Всё это?.. - Абсолютно. - Михаил, как обычно сидевший впереди рядом с шофером, живо повернулся: - Как не беспокоит, например, шаровая молния. Науке известно, что она есть, но что она такое? Здесь дубль пусто. Или майский жук. Вот как он летает? Мне серьезные ученые объясняли, что полет майского жука противоречит законам аэродинамики! - Тебе это даже нравится, да? - Пожалуй. Мне интересен… полет майского жука. То, что выходит за рамки привычного. *Песня терских казаков на слова Агнивцева, 1914. ** Во время гражданской войны в прифронтовых районах военные коменданты городов были наделены исключительными правами. В своих руках они сосредоточивали и законодательную, и исполнительную власть. *** Петербургская психиатрическая больница им. Скворцова-Степанова в Удельном, в просторечии «Скворешня», основана императором Александром III.