Второй шанс

      Ведьмаки удивлялись, как маленькая, едва живая девочка, превратилась в шуструю девчонку, которая ухитрялась в один день наловить на всех рыбы, зажарить ее в печке, да еще и что-то на гарнир сообразить. Попутно вымыть посуду и помочь еще с какими-то делами.       Едва Олька попадала в поле зрения Эскеля, он то и дело поглядывал на нее. Как и все нимфы, рония была весьма хорошенькой. Вечерами ведьмак частенько беседовал с ней. Она сетовала на то, что после изгнания многое стала забывать, ибо рушилась ее связь с родом. А потому словно спешила рассказать все то, что могла, на что не было табу.       Близился ужин, и ведьмаки стекались в главный зал, чтобы получить на сегодня свою порцию пирога с морковкой и крольчатиной. Рано утром рогатая принесла в замок двенадцать кроличьих тушек, и за день успела освежевать, развесить шкурки сушить, а тушки распотрошить, разделать, потроха убрать на лед в погреб… И испечь несколько здоровых пирогов.       — С такой кухаркой чего бы не жить, — Ламберт довольно похлопал себя по сытому животу. — Учится махом всему.       Рыжий ведьмак чуть понизил голос и подоткнул в бок сидящего рядом Эскеля.       — Наверное, и ночью заскучать не дает.       Эскель едва не подавился пирогом. Подняв голову, он отрицательно покачал ею — отчасти даже укоризненно.       — Понятия не имею. Речи об этом даже и не шло.       — Ха! А кто заикался про то, что будь у него княжна, он бы с ней в рыцаря играть не стал? — Ламберт забылся и сказал это весьма громко. — И сам с нимфой играет в гляделки только!       — Я был инфицирован, и говорил не я, а копившаяся от лешего злоба, — буркнул Эскель, всем своим видом выражая, что разговор ему неинтересен.       Не признавать же ему во всеуслышание, что его тянуло к ронии и в этом смысле, вот только настаивать на таком ведьмак не спешил.       — Завидовать плохо, Ламберт, — насмешливый мелодичный голос услышали в голове все, как и всегда. — Ты не знал, наверное, но с женщинами иногда можно просто разговаривать, а не воспринимать их как постельный объект. Ты наелся? Или положить еще пирога?       Ведьмаки рассмеялись. Прежде робкая, она училась давать отпор, хотя и в своей наивной простоте это становилось иногда только усугубляющим насмешку. Впрочем, она и сама часто смеялась над шутками, подтрунивая над собой же. Маленькая, простая, не заносчивая.       А еще она знала, что кое-кто из ведьмаков, исключая Эскеля, поглядывает на нее весьма двусмысленно. И любые попытки ухаживаний обрубала на корню. Ответ ее всегда был одним и тем же: «Я другому отдала все, что было.» Были и попытки увещевать ее, что Эскель к ней равнодушен, но она все равно стояла на своем.       — Я обожрался, как хряк желудей. Спасибо, но пока хватит с меня. Ты нас за зиму так разбалуешь, рогатая.       — Зато будет повод вернуться следующей осенью. Каэр Морхен теперь мой дом, никуда не денусь.       Цири и Лютик прибыли в компании краснолюдов гораздо раньше Геральта. Олька развешивала постиранные простыни, когда неожиданная делегация вкатила во внутренний двор. Первым порывом было поднять тревогу, но, увидев Цири, рония поняла, что приехавшие — свои. Не враги.       — Ух ты, девка! Что, в ведьмаки уже и девок берут? Рогатых даже? — Ярпен Зигрин соскочил с телеги. — Ну что, накормят хоть нас тут в благодарность за два ценных груза?       — Хлеб еще в печке, скоро должен дойти. А суп в котле едва только закипел.       — Эй-эй. Не понял я чего-то. Ты как говоришь, рта не отрывая? — Ярпен напрягся, но Цири, спрыгивая с лошади, положила руку на плечо краснолюда.       — Она не говорит, только мысли транслирует. Это Олька, она тут помогает со всеми делами.       Лютик почти скатился с телеги, зацепившись плащом за гвоздь, чем вызвал легкую улыбку Ольки, но она тут же скрыла ее, вновь развешивая белье. И тут ее взгляд неожиданно скользнул по лютне.       — Бард? — удивленно спросила она. — Я так давно не слышала песен… Господин бард может сыграть вечером что-нибудь?       — Только после сытного обеда, пожалуй, — проворчал Лютик, ибо вляпался сапогами точно в лошадиную лепеху.       — Обещаю, голодными не останетесь.       Девчонка не слукавила — хлеб был таким, словно его готовил самый настоящий пекарь. Дымящийся суп с кусками кабанятины и салом насыщал не хуже доброй кабаньей ноги.       — Ведьмаки, вы где такое чудо раздобыли? — не постеснялся поинтересоваться Лютик за обедом.       — Приблудная, — проглотив кусок, ответил Ламберт. — Эскелева зазноба.       — Ламберт, хватит ее цеплять, — примиряюще проговорила Цири. — Ты завидуешь что ли?       — Олька, красавица, не хочешь с нами уехать? Что тебе в этой дыре прозябать? — один из краснолюдов хлопнул девочку, что принесла еще хлеба, пониже спины. Олька отпрянула в испуге, совсем не ожидая такого наглого действа, и наткнулась спиной на плечо Лютика. Она абсолютно не понимала этого жеста и теперь выглядела растерянной, вовсе не зная, как реагировать.       Эскель поднял голову и холодно посмотрел на краснолюдов.       — Она вам не трактирная девка, — в голосе слышалась угроза.       Ярпен Зигрин тут же отвесил распустившему руки товарищу нехилую оплеуху, смекнув, что тут к чему, да так, что тот едва не нырнул носом в свою тарелку.       — Извинись перед хозяйкой стола! Тебя кормят-поят, как в лучших корчмах, а ты еще на чужое покушаешься, олух! Не понял что ли, чья зазнобушка? Да ведьмак со шрамами на роже влюблен в нее по самые яйца.       Отошедшая к котлу Олька от таких речей грохнула половником об котел. Ведьмаки хмыкнули, едва не подавившись от смеха. Цири смерила Ярпена предосудительным взглядом. Лютик, к тому времени уже наевшийся от пуза, попытался сгладить ситуацию, глядя, как Эскель скрипит зубами.       — Я бы сказал, испытывает к юной кухарочке весьма нетривиальные чувства, что так часто воспеваются в балладах.       — Дайте ему пожрать спокойно, болтуны! — осадила балаболов Цири, оглядываясь через на Ольку. Та выловила из котла злосчастный половник и теперь буквально не знала, куда себя девать от смущения. Щеки ее были под стать цветом веснушкам.       — Кстати о балладах, — Лютик поднялся из-за стола и взял в руки лютню. — В знак моей признательности за столь сытный обед, кров над головой и заботу. Милое дитя, вы хотели услышать то, что поют нынче в тавернах и трактирах, но я спою для вас одну особенную песню. Не для трактиров она, а для столь нежных душ, как ваша.       Он сел на свободную скамью, настроил лютню и, вопреки ожиданиям очередной охальной песенки, запел мягко и лирично:       — Снова осень студёным дыханием веет       Смысл слов улетел с ветром птицей.       Так всё должно быть — уже ничего не изменишь.       Бриллианты слёз на ресницах.       Олька села на противоположный конец скамьи, подаваясь плечами к барду и вслушиваясь так, словно от этого зависела ее жизнь. Наблюдавший за этим Эскель вдруг ощутил странное чувство. Если, когда краснолюд хлопнул ее ладонью, он чувствовал ярость, то сейчас… Что это было? Ревность?       — Эй, княжна, — шепотом окликнул Цириллу ведьмак. — Я сейчас этому виршеплету шею хочу свернуть.       Цирилла тихо хихикнула.       — Так ты ревнуешь ее, Эскель. Неужто ты и правда влюбился?       Эскель потупился, не желая смотреть ни на хитрую княжну, ни на очарованную песней Ольку. Внутри все кипело от гнева, но давать ему волю ведьмак не собирался.       — Значит, так и есть, — довольно сощурилась Цири.       Лютик бренчал на лютне и пел вполголоса какую-то похабную песенку на потеху ведьмакам, игравшим в карты. Краснолюды уже отправились по своим делам, выполнив обещанное Геральту. Олька сидела поодаль от всех, задумчиво глядя на серые камни стен.       Что-то изменилось в ее подруге Цири. Но что? Она не могла понять. Природное чутье подсказывало ей, что с княжной что-то произошло. Что-то нехорошее, ибо зло, не принадлежавшее этому миру, ронии ощущали всегда.       А еще эти нелепые шутки краснолюдов и Ламберта… Не полюбит ее Эскель никогда. Благодарен разве что. Позволяет ей, чуждой людям, быть рядом — и на том спасибо. Невыразимая ничем тоска щемила сердце, рвала на куски душу. Она и не надеялась никогда. Даже мыслей не допускала. Ей за счастье просто поговорить с ним!       Олька услышала приближающиеся шаги. Ах, не сейчас! Только не теперь! Рония вскочила со скамьи и направилась к дверям. Сорча знала, что делала — какая же теперь ей мука! Ни в семью нет дороги, ни среди людей нет места. Всем чужая. Именно поэтому ронии всегда так боялись изгнания.       — Олька… — негромко окликнул ее ведьмак, шагая следом.       Зимний холодный ветер, подхвативший снежинки и ворвавшийся в открытую девушкой дверь, больно кольнул ее лицо и руки, вспарывая наружу рвущуюся боль.       — Скажи, ну разве я повинна в том,       Что я не воин, вовсе не герой?       Что родилась я, чтобы стать щитом кому-то,       Я лишь спутник, я всегда второй.       И жизнь моя — пьеса для двоих,       Простой дуэт для скрипки и альта.       Когда твой голос так внезапно стих,       Мой тоже захлестнула пустота.       Ее голос — настоящий, не звучавший в голове, был словно яснее и чище. Боль и тоска пронизывала песню. Эскель помнил, что ронии поют только в двух случаях — в случае невыразимой тоски и всеобъемлющего счастья. Что же так огорчило ее? Неужели так врезались в девичью душу глупые шутки краснолюдов?       Ведьмак воровато оглянулся. К счастью, остальные не слышали этот крик души. Но, повернувшись вновь к дверям, он увидел лишь следы на свежем снегу. Куда побежало это несмышленое дитя? В одной рубахе в такой холод! Эскель поспешно двинулся по следам.       Олька сидела на камнях возле Тропы у самого озера, утирая слезы. Сорча знала свое дело — боль настолько разрывала душу, что маленькая рония уже жалела о том, что ее не утопили. Она надеялась, что сможет, что вытерпит простую благодарность. Что сможет вынести свою невзаимную любовь. Но эти шутки… Они так выбили почву из-под ног.       — Ты замерзнешь тут сидеть. Идем в тепло.       Теплые широкие ладони обхватили ее плечи и заставили подняться с обледенелого камня. Рония поспешно попыталась стереть слезы с покрасневших от холода щек.       — Простынешь еще.       Неловкая, неуклюжая забота со стороны ведьмака заставила Ольку чуть улыбнуться сквозь слезы. Что же, ради этого она готова выносить все эти глупые шуточки. Эскель осторожно сжал в руке холодную маленькую ладонь и настойчиво повел ронию вновь в крепость. А Олька и не сопротивлялась вовсе.       — И не обращай ты внимания на них. Язык без костей. Вот и мелет.       Почти у самого входа в крепость Олька вдруг остановилась.       — Эскель. С Цири что-то не так. Это она и словно… не она совсем. Я чувствую это, и мне страшно.       Эскель замер, не выпуская руки ронии из своей, и повернулся к девушке.       — Уверена?       — Абсолютно. Мы чувствуем такое.       — Утром поговорим об этом с Весемиром. И Геральт тоже скоро должен вернуться. Идем. Ты дрожишь вся от холода.       …Олька настолько была права, насколько не знала сама. Маленькая княжна перебила почти всех ведьмаков. И если бы Эскель сам не задержался в комнате рогатой девчонки, пока не удостоверился, что с той все в порядке, мог оказаться среди лежащих на кроватях трупов.       — Нужно найти Цири. Она одержима, — Весемир закрыл невидящие глаза одного из своих подопечных. — Поднимайте всех, кто остался жив. Разбирайте эликсиры в лаборатории. Мы не знаем, с чем нам придется столкнуться.       Эскель поспешил со всеми в лабораторию, но замер на полпути. Если одержимая Цири направится к Ольке? Нужно было защитить ее. Можно сказать, она уже дважды спасла ему жизнь.       Едва он распахнул дверь в комнату ронии, как та вскочила — не спала вовсе. Чувствовала, что что-то не то происходит в крепости.       — Что бы ни случилось — не выходи сегодня из комнаты, — не давая и слова Ольке, заговорил ведьмак. — Ты была права. Цири одержима. Не встревай, мы справимся.       — Обещай, что вернешься!       В полумраке голубые глаза были похожи на звезды… Ведьмак подошел к ронии и крепко обнял ее за плечи. Макушкой Олька была едва-едва выше его локтя. Маленькая, обеспокоенная. Нельзя ее выпускать отсюда. Попадется Цири — та и ее порешит.       — Обещаю.       Он выпустил девушку из объятий и направился к дверям, но остановился на полпути.       «Если я умру, тысячи лет на том свете буду жалеть, что не сделал.»       Резко развернувшись, Эскель буквально в два шага преодолел расстояние между собой и ронией. Обхватив ее побледневшее лицо ладонями, он жадно прижался обветренными губами к ее губам в грубом, требовательном поцелуе. Почувствовал, как напряглась не ожидавшая этого Олька, как она чуть поднялась на носочки, почувствовал, как может все в этом мире, даже вернуться и вскрыть черепушку тому проклятому лешему.        — Ради меня и ради себя ты не выйдешь отсюда, пока я не вернусь за тобой, — проговорил Эскель, с такой неохотой отстранившись от Ольки. — И еще. Подумай над тем, что в каждой шутке есть доля истины.       Еще один поцелуй — короткий, рваный, как судорожный выдох, и ведьмак поспешно вышел из комнаты ронии, крепко закрывая за собой дверь. Два коротких жеста — на всякий случай он запечатал дверь знаками Квен и Аард. Теперь Эскель абсолютно точно знал, что требовала Богиня Смерти от роний. Главное условие. Что должна она была видеть у тех, кто решил отдать свое право продолжить род в обмен на чужую жизнь.       То, что любовь должна быть истинной.       Сердце колотилось бешено, но после эликсиров замедлило свой бег. Это нужно было для того, чтобы при ранении не потерять много крови. Найти одержимую Цири, снять одержимость как можно быстрее. Вернуться живым к той, что не побоялась отдать все ради спасения его жизни. К той, что готова была быть нелюбимой, но находиться рядом с ним. С ним, простым ведьмаком, который не побеждал драконов, не якшался с королями и не спал с чародейками.       Вернуться, обнять и не отпускать от себя до самого утра. Ради этого стоило выжить в этой мясорубке.       Ошарашенная Олька же больше минуты не могла даже шевельнуться. Поцелуй еще горел на ее губах, врезаясь в память. Забота Эскеля — не просто забота. А дурацкие шутки краснолюдов оказались далеко не шутками.       Только вернись. Всеми богами гор прошу — вернись живым.       Она засуетилась, оглядываясь в поисках чего-то острого. Разбив глиняный стакан, Олька распорола ладони и села посреди комнаты, прижимая окровавленные руки к камню.       Богиня моя, моя покровительница, великая Миеликки! Прими мою жертву, защити Эскеля! Защити их всех, помоги им снять одержимость с Цириллы!       Холодный камень под ладонями теплел от крови, а затем Олька почувствовала, как между камнями прорастает трава. Вся ее комната разом стала похожа на маленький луг, пробившийся сквозь древний камень. Она провела ладонью по траве — и та зацвела алыми, как ее кровь, цветами. Ее жертва принята.       Монстр уже разинул пасть, едва ли не готовясь откусить Эскелю голову, когда вырвавшаяся из-под камней плеть обвила клыкастую пасть и захлопнула ее. То тут, то там ведьмакам помогали странные зеленые плети. Одна из плетей откинула Ламберта в сторону от взмаха шипастого хвоста.       Взмах мечом — и тонкая шея возле самой головы перерублена, заставляя тварь упасть ничком.       «Что ты сделала, чтобы защитить нас? Не смей приносить себя в жертву снова, слышишь меня?! Я обещал тебе выжить, и надо было с тебя то же слово брать! Взбалмошная рогатая девчонка!» — он готов был сорваться с битвы, однако защищать крепость, значить, защищать и ронию.       Йеннифер залечивала рану Койона, когда Эскель, зажимая левый бок, по которому вскользь прилетело когтями, двинулся вглубь крепости.       — Эскель, стой. Нужно залечить рану.       — Потом, — буркнул он. — Пока не буду уверен, что эта безумица не принесла себя в жертву очередной раз, никакого лечения.       — Безумица? — удивление слышалось в голосе чародейки. Ах да, она ведь не знала вовсе о том, что в Каэр Морхене обитает рония.       — Есть тут одна. Ходячее самопожертвование.       Влекомая одновременно и любопытством, и желанием помочь Эскелю, Йеннифер шла следом. Остановившись у одной из запертых дверей, Эскель снял знаки и буквально ввалился в комнату. Комнату, в которую кто-то по ошибке перенес кусок летнего луга с алыми цветами на нем.       — Олька… — прохрипел Эскель, опираясь плечом на стену.       Чародейка протиснулась мимо и присела на корточки у бездвижного тела, лежавшего на полу. Кровь на маленьких ладонях давно запеклась, но девушка была бледна. Впрочем, она была жива и дышала. Йеннифер, шепча на эльфийском заклинания, провела пальцами по ранам ронии, и те медленно принялись затягиваться.       — Жива. Вымотана, но жива. Ей поспать бы, и не на полу, — Йен поднялась на ноги и двинулась к ведьмаку. — Позаботься о себе в первую очередь, иначе не сможешь позаботиться о ней. Она замерзла, ей нужно тепло.       Хаос внутри заполнял пустоту, съедавшую ее столько долгих месяцев. Залечить рану на боку Эскеля не составило труда, но, едва тот почувствовал себя хоть сколько-нибудь лучше, он без всякой благодарности отодвинул чародейку в сторону. Сорвав с кровати тонкое одеяло, он укутал в него Ольку и подхватил ее на руки. Наличие в комнате травы и цветов его волновало в последнюю очередь. Йен же не преминула заметить такие перемены в старом камне.       — Какая древняя и красивая магия, хоть и построенная на жертвоприношении, — чародейка скрестила руки на груди. — Полагаю, она обменяла все на одного тебя. Даже теперь она отдавала свою кровь ради того, чтобы попросить помощи у своих богинь.       — Говорю же, ходячее самопожертвование. Прими в сторону, будь так любезна.       Йен вышла из комнаты и взглядом проводила ведьмака. «Не это ли — истинная любовь?»       Ее ладони были пугающе бледны и холодны — не то от потери крови, не то от того, что на столько времени пролежала на каменном полу. Эскель сидел на кровати, закутав ронию в два одеяла и прижимая к себе, пытаясь согреть хоть немного. Рыжие ее волосы вновь спутались. На бледном лице ярко проступали мелкие веснушки. Короткие пушистые ресницы, чуть рыжие на кончиках, не дрожали, как у спящего человека. И все же он слышал слабое поверхностное дыхание и бьющееся в груди сердце.       — Сумасшедшая, — проворчал ведьмак. — Не пустили тебя напрямую защищать свой дом, так ты обходными путями это сделала. Надо было брать с тебя обещание, что ты не станешь вообще влезать в эту битву.       Эскель осторожно заправил за ухо ронии выбившуюся из копны прядь, упавшую на ее лицо. Олька выглядела совсем еще ребенком. И все же… они почти ровесники. Такие же долгожители, как ведьмаки. Разве что с виду остаются такими лет до ста, а потом хорошеют, чтобы завлечь мужчин и получить возможность родить.       А ей это было уже ни к чему. Впрочем, она даже такой — нескладным утенком — привлекала раньше внимание и других. Эскель знал об этом. Знал и то, что она отшивает всех до единого.       — Ты только живи. Хватит с тебя жертв ради моей шкуры.       Короткий стук в дверь был скорее предупреждающим, а не спрашивающим. Йеннифер вошла, шурша длинной юбкой, и окинула взглядом столь непривычную картину.       — Она, похоже, немало крови отдала, чтобы вызвать такую силу, — чародейка прикрыла за собой дверь и поставила на тумбочку у кровати пару пузырьков. — Ей нужна поддержка извне. Так ты с ней неделю просидишь.       Взяв один из пузырьков, Йен открыла его под самым носом Ольки. Жидкость во флаконе пахла неимоверно дурно и одновременно тошнотворно сладко — не то гнилым мясом, не то еще чем-то. Однако запах подействовал незамедлительно — рония зашевелилась, закашлялась и с трудом разлепила глаза.       — Холодно…       — Ну, если бы ты еще больше крови отдала, было бы еще холоднее, — резонно заметила Йеннифер. Закрыв флакон, она убрала его куда-то в складки юбки и протянула девочке второй флакон. — Пей. Не отравлю я ее, — Йен поймала настороженный взгляд Эскеля. — Такое мне раньше готовить не приходилось, но уверяю — рецепт соблюден в точности.       Чародейка приставила флакон к губам девочки и наклонила, заставив выпить все до капли.       — Следи за ней. Ее начнет знобить, потом озноб сменится жаром. Не позволяй ни в коем случае вылезти из одеял — этот жар будет обманчивым. После приступа жара она уснет на пару часов. Когда проснется, будет мучать жажда и голод. Если так — значит, пойдет на поправку.       — Откуда ты знаешь столько об этих рогатых? — ведьмак не доверял этой странной чародейке с фиалковыми глазами.       — Из книг. Упоминаний о рониях было немного, оттого и врезались в память. Одна из древних рас, что сосуществовала с другими Старшими Расами в этом мире еще до прихода людей и эльфов. Когда люди попытались изучить секреты их магии, ронии не стали встревать в конфликт и просто исчезли вглубь континента. Где-то в трактатах упоминалось во войне роний и краснолюдов — первые бунтовали против вскрытия горных богатств и вырубки лесов. Ты лучше у нее сам спроси, как в себя придет.       Йен забрала пустой флакон и вышла из комнаты. Эскель проводил ее задумчивым взглядом. С чего такая внезапная забота? Кажется, Геральт говорил о ней, как не о самой доброй в мире женщине. Неужели что-то изменилось и в ней? А ведьмаку казалось, что такие уже не меняются…       Олька сонно моргала, потирая замерзшие ладони, и Эскель поспешил укутать ее еще сильнее и прижать плотнее к себе.       — А Цири… С Цири все хорошо?       — Да. Мы смогли изгнать Волет Меир. А потом случилось что-то странное. Она, Геральт и Йеннифер словно пропали на мгновение.       — …Дикая охота. Цири нужна им. Она многим нужна. Неудивительно — с такой-то силой.       — А ты не равняйся на нее. Что было бы, если бы ты погибла там сегодня?       Олька не ответила, а только зябко поежилась и ткнулась холодным носом в шею ведьмака, даже не замечая того, как заставила Эскеля вздрогнуть. И совсем не от холодного прикосновения. Какое же Олька все еще дитя.       — Какое дурное зелье. Наши такое варили, когда кто-то рожал плохо и от потери крови погибал. Сколько гибло оттого, что в жар и бред упустили…       Мысли ее были тяжелы и отрывисты, Эскель слышал их внутренним ухом не как обычно, а словно сквозь тонкую стену. Маленькая холодная ладонь легла на его израненную щеку в поисках тепла, но он тут же перехватил ее и обхватил своей рукой.       — Тебе поспать надо.       Олька не ответила, лишь заерзала беспокойно в попытке согреться. Через одеяла ведьмак чувствовал, что ее знобит.       — Память предков, о которой говорила чародейка. Это древний ритуал, Река Крови. Когда нам исполняется десять лет, мы все должны внести свою кровь на Алтарь Предков и испить крови из него. Но если нас изгоняют, то матроны проводят обряд, вычеркивающий нас из племени. И мы начинаем все забывать…       — Спи лучше. Потом расскажешь.       Рония прерывисто вздохнула, и ее дыхание, коснувшееся шеи Эскеля, заставило того стиснуть зубы. Слишком близко, но отстранять ее от себя он тоже не хотел, ибо для нее он сейчас — единственный источник тепла. Но природу и влечение преодолеть непросто.       Олька молчала, и, кажется, задремала, только вздрагивая порой и зябко ежась. Эскель и сам прикрыл глаза — ночь выдалась тяжелой во всех смыслах. За дверью то и дело слышались чьи-то шаги и переговоры. Прошуршала юбка чародейки, что несла очередную порцию зелий. Потом где-то вдалеке раздалось бряцанье лютни болтуна-барда, что, похоже, сочинял очередную балладу про «одержимую деву и деву-защитницу». Виршеплет поганый, нашел время.       Эскель проснулся от того, что создание в его руках заерзало, скидывая с плеч одеяла и усаживаясь на его бедрах далеко не в самой приличной позе.       — Это что еще за выходки? — он перехватил руки ронии, когда она настойчиво попыталась залезть ими под его рубаху.       Взглянув в ее глаза, Эскель едва не вздрогнул. Голубую радужку полностью занимали черные расширенные зрачки. Олька явно была не в себе, ибо взгляд ее был полупустым, стеклянным.       — Жарко… — мысленно протянула она и попыталась вытянуть руки из захвата.       — Я тебя запеленаю, как маленьких детей, — пригрозил девушке ведьмак, но та не то не слышала, не то не понимала. Ее настойчивость пугала. Когда чародейка упомянула о жаре, она совсем не упомянула про жар подобного рода.       Кожа ронии была холодна, как снег. Видимо, жар действительно обманчив. Изловчившись, Эскель опрокинул девушку на кровать, вновь заворачивая в одеяла. Бредившая Олька лишь беспокойно ерзала, то и дело пытаясь вывернуть руки из захвата.       — Не пущу, не надейся даже. Ты не в себе, — хмурился ведьмак. Вот же чародейка, не могла предупредить, что ли?       — Эскель…       Ведьмак от удивления потерял бдительность и выпустил девчонку из захвата. Олька впервые назвала его имя вслух, не прибегая к передаче мыслей. А ей этого замешательства более чем хватило. Ослабив суетливыми движениями плеч хватку одеял, она приподнялась на локте и, выпутав руку из плена, холодными пальцами скользнула по затылку ведьмака, притягивая того к себе. Опешивший Эскель не успел и глазом моргнуть, когда одурманенная зельем девчонка прижалась к его губам своими в требовательном, алчущем поцелуе.       В иной ситуации он бы, пожалуй, и поддержал такую неожиданную инициативу. Его влекло к этой простоватой, наивной даже девчонке, вот только как к ней подступиться — не знал. Но только не теперь, когда разум Ольки заволокло напрочь дурацким зельем. Может, оно и поможет, вот только расхлебывать все теперь ему, а не хитрозадой ведьме.       Эскель решительно перехватил наглую ручонку и вновь прижал Ольку к кровати, отстраняясь от холодных губ.       — Эскель… — в голосе слышалась почти что мольба.       — Ну уж нет, больше этот фокус со мной не пройдет. Как придешь в себя, тогда и поговорим.