Второй шанс

      Следы от его грубоватых поцелуев горели алым на ее бледной коже — на ключицах, шее, а Эскелю было мало. Она не была похожа ни на похотливых бордельных девок, ни на простых неряшливых крестьянских дочек. Первые были просто любопытны, вторые — влюблены в героя, которого создали в своем воображении. Олька ничего себе не воображала, ведьмак это знал. Откажи он ей — она бы ушла, ни разу не напомнив об этом случае больше, и просто оставалась бы рядом. А может, и совсем покинула бы Каэр Морхен после того, как все разъехались бы по разным сторонам света.       Но она была здесь, потому что хотела быть с ним. Смущалась, как и любая целомудренная девица, но не закрывалась от него. Ее прерывистые вздохи от каждого прикосновения только распаляли еще больше. Дрожащими пальцами она развязала тесемки на своей рубахе, позволяя лишней уже одежде сползти по спине, тонким рукам, высвобождаясь из рукавов и вновь обнимая плечи Эскеля.       Шершавые от тренировок и боев ладони скользнули по ее спине, и Олька ощутимо дернулась. Раны на ее спине уже успели зарубцеваться, но это напоминание о наказании местами еще было ощутимо. Эскель чувствовал эти следы от плети, видел их по чуть исказившемуся гримасой мимолетной боли лицу.       — Это… ничего. Заживет, — она чуть качнула головой.       Но Эскель вполне догадывался, что ее смущает сейчас больше, чем собственная нагота. Эти самые следы, которые Олька понесла в наказание за содеянное. Очередное подтверждение ее уверенности в своей правоте. Подтверждение тому, что она не отступит с выбранного пути.       Теперь его пальцы скользили по спине ронии куда осторожнее, но эта неожиданная осторожность и нежность заставляли ее лишь больше прогибаться навстречу изучающим тело губам. В прикосновениях этих не было жалости — только бережная нежность. Ни за что в жизни Эскель не хотел бы причинять ей боль.       Каждое прикосновение губ к светлой коже распаляло лишь сильнее. Тонкие пальцы нервно сжимали рубаху на плечах ведьмака. Улучив момент, Эскель сбросил чертову подушку с кровати и мягко уронил ронию на постель, нависая над ней. Голубую радужку вновь почти полностью закрывал черный зрачок, но теперь взгляд ее был осознанным. А теперь еще и чуть растерянно-удивленным.       — Моя, — выдохнул он, не отводя взгляда от ее прекрасных глаз.       На мгновение промелькнула мысль о том, что он, простой ведьмак, вовсе не заслужил такое создание, однако легкие теплые ладони на его лице заставили отринуть все размышления. Мешающая одежда была скинута вслед за подушкой.       Эскель читал ее целомудренность по робким прикосновениям, по смущенному лицу. И вел происходящее действо сам, направляя, подсказывая губами и руками, словно умелый флейтист. Маленькая скромная девочка, которая и взгляд-то на него боялась поднять, становилась все откровеннее. А ему и этого было мало.       — Не смотри даже в ту сторону, — решительные руки Ярвы, что заботилась об Ольке и Никче после смерти их матери, легли на плечи младшей из сестер. — Ведьмаки не умеют давать — только забирают все без остатка. Вспомни свою мать.       — Мама сама решилась на это, — ответила маленькая Олька, отдергивая плечи. — Она любила, и потому отдала все ради ведьмака.       — Вся в мать, — нахмурилась Ярва и попыталась схватить Ольку за руку, но та изловчилась и маленьким шустрым олененком поскакала вниз по тропе. — Гнилой плод. Не родится от гнилой яблони добрых яблок…       — Сорча, малявка снова удрала к крепости ведьмаков. Все следит за ними, как выжидает кого.       — Подстрелят — будет знать. Следи за ней, как-никак, Денека была твоей подругой. Все они, человеческие огрызки, такие… Хоть Никча не в мать пошла…       — Что ты бегаешь туда то и дело? Мхом тебе там поросло, что ли?       — Не ваше дело!..       — Сдурит Олька, как пить дать. Теперь сестра ее ушла искать продолжение рода, и молодка совсем от рук отбилась! То хоть Никчу слушалась!       — Сдурит — засеку до смерти. Погань…       Какую глупость всегда несли ей старшие. Ничего-то они не смыслят.       Происходящее было словно сладкой пыткой. Она путалась в ощущениях, как бабочка в паучьих сетях. Эскель давно был для нее центром ее мира, но сейчас она была центром его мира, причиной его вожделения, и это дурманило еще больше. Лишь отголоски стыда все еще заставляли ее сдерживать стоны.       Ведьмак же наслаждался ее робостью, ее рваными, едва сдерживаемыми выдохами. Наслаждался каждым прикосновением к нежной светлой коже, тем, как она в немой мольбе извивалась от его ласк. Олька могла охмурить любого — но выбрала принадлежать ему. Сколько последних дней он втайне ото всех мечтал сделать ее своей? И вот она здесь, в его руках, открытая, доверчивая.       Он подался вперед, накрывая ее своим телом, вновь приникая губами к ее шее. Почувствовал, как инстинктивно напряглись худенькие бедра, и успокаивающе, почти просяще провел ладонью по влажной разгоряченной коже. И она доверилась.       Громкий несдержанный стон выходил за все рамки стыда и целомудрия, и мог бы, пожалуй, перебудить половину замка. Олька в невольном страхе зажала рот ладонью. Однако Эскель тут же перехватил ее тонкое запястье, прижимая к смявшейся простыни.       — Плевать, — нетерпеливо прошептал он. — Пусть слышат, что ты моя.       Все приличия и остатки стыдливости были выставлены куда-то на задворки сознания. Ни одна женщина прежде не вызывала в ведьмаке столько чувств и эмоций разом. Ни одна из целомудренных влюбленных глупышек не шла ни в какое сравнение с той, что на каждое его движение отзывалась дрожью и полустоном-полувздохом.       Эта близость дурманила не хуже «Белой чайки». Опьяненный ее телом, звуками ее голоса, ее податливостью, Эскель потерял всякий контроль над собой. В крепкое плечо впились короткие ноготки, лишь обостряя ощущения до крайности. Воздуха словно не хватало. Он выпустил тонкое запястье из хватки лишь затем, чтобы сжать почти до боли мягкое девичье бедро. Больше. Ближе.       Кипевшая страсть достигла своего апогея. Тугой узел внизу живота распался на сотни и десятки осколков, заставляя Ольку содрогнуться и почти вскрикнуть, выгибаясь, словно натянутая тетива лука. От вида потерянной, дрожащей в сладкой судороге девушки, Эскель хрипло простонал, завершая дикую пляску двух разгоряченных тел.       Но отпускать ее из своих объятий он не собирался, даже опустившись рядом на скомканную простынь. Ощущать ее горячую кожу, ее мягкие руки было ему необходимо, как воздух. Поймав маленькую ладонь, нежно оглаживавшую его плечо, Эскель прижался губами к тонкому запястью, словно извиняясь за причиненную боль.       Олька слабо улыбнулась и попыталась выскользнуть из крепких рук, но оказалась прижата широкой груди еще сильнее.       — Я тебя не отпускал, — хриплым шепотом заметил ведьмак. — Ты нужна мне.       Он поймал ее удивленный взгляд. Из уст Эскеля подобная фраза звучала почти как признание. И подобное удивление со стороны маленькой ронии сначала вызвало недоумение, а затем — тяжелый вздох понимания.       — Ты подумала, что я решил воспользоваться тобой. Мне впору принять это за оскорбление.       Олька молчала, но он ощутил ее осторожный облегченный выдох, почувствовал, как расслабились напрягшиеся было плечи.       — Я удивляюсь, как в тебе сочетается порой упрямая решительность и подобные нелепые страхи. Спи.       Сам же Эскель еще долго не мог уснуть. Он любовался уснувшей на его плече девушкой, упрямо откидывая мысли о том, что весной ему снова придется уйти в Путь, где на его дороге вновь окажутся трактирные девки и бордельные шлюхи, о том, что осенью он и вовсе может не вернуться. Хотя, пожалуй, именно из-за последнего он и хотел жить здесь и сейчас. И принимать тот подарок, что так любезно подкинули ему Жизнь и Смерть.       Олька проснулась от мерных тяжелых шагов за дверью и тихих переговоров. В комнатах сложно было определить, что сейчас — день ли, или ночь. Осторожно соскользнув с кровати, чтобы не разбудить Эскеля, рония ловко натянула свою рубаху и неслышно, как тень, выскользнула из комнаты. Перед тем, как проводить свою подругу, все же стоило переодеться.       Цири с грустью рассматривала стены замка. Ольки нигде не было, даже попрощаться не удастся, видимо. А рония стала ей даже подругой за такой короткий срок. Однако быстрый-быстрый стук сапог по камням заставил княжну повернуть голову только для того, чтобы вовремя поймать бросившуюся ей на шею девушку.       — Я не могла не попрощаться, Цири, — Олька, кажется, даже всхлипнула. — Мы свидимся однажды, я знаю. Но ты уже будешь совсем другой, ласточка.       Цири крепко обняла подругу за плечи. В ронии что-то неуловимо изменилось, вот только что — понять было сложно. А разбираться времени уже не было. Мимо тяжело прошел Геральт, а за ним — Йеннифер.       — Мне пора, Олька. Я тоже надеюсь, что мы увидимся с тобой!       Рония выпустила подругу из объятий. Цири грустно улыбнулась и направилась следом за чародейкой и ведьмаком, когда по зале разлетелся голос, усиленный эхом от каменных стен:       — На рассвете путь твой ждет —       За битвой битва, стали холодной лед.       Ты летишь средь гор, городов и забытых навек земель…       Мчится Белый Волк по следам за тобой, слышишь, Зираэль.       Троица обернулась на запевшую ронию. Однако та, едва порыв ее души смолк, круто развернулась, взметнув рыжими косицами, и исчезла где-то в путанных коридорах крепости.       — Зираэль… Меня давно так никто не называл, — растерянно проговорила княжна.       — Нам пора, Цири, — воззвал к ней Геральт. Все эти путанные предсказания, пророчества, с каждым шагом которых становилось все больше, начинали раздражать. Лишь Йеннифер задумчиво посмотрела вслед странной девочке с рожками на голове, словно запоминая сказанное.       К большому неудовольствию кое-кого из выживших ведьмаков, в замке остался Лютик. Как он сказал, «чтобы набрать материал для своих баллад». Ламберт уже окрестил его нахлебником и пустобрехом.       — Только жрать горазд, никакого толку, — бухтел Ламберт, стоя у стены и наблюдая за тем, как рыжая вертихвостка ловко управляется с ухватом и нелегкими горшками, отправляя их в жерло прожорливой печи.       Олька лишь усмехнулась. Бард ее забавлял, пожалуй.       — Отправь его дрова колоть или коз доить, чтоб не путался под ногами, — рония утерла лоб рукавом.       — Ага, чтоб он себе ногу оттяпал или вымя козам оторвал? Больно надо. Ничего, найдем и ему применение.       Пристальный взгляд младшего из ведьмаков несколько смущал, но девушка старалась не подавать виду.       — Что-то с тобой, рогатая, не то сегодня. То была угловатой, как мальчишка какой, а тут и впрямь на девку похожа стала. А это на шее что? — Ламберт вдруг протянул к ней руку и оттянул в сторону ворот девичьей рубашки. Олька вздрогнула, стукнула по руке ухватом и отскочила. — Хе-хе, не Эскель ли ночью постарался?       — Вот же завистник ехидный! — Олька замахнулась ухватом. — Сгинь, развратник, а то спляшет ухват по загривку!       — Ну что вот ты пристал к девочке? — ворчливо заметил подошедший Весемир. — Койон на охоту собрался. Составил бы лучше ему компанию.       Ламберт хмыкнул и направился во двор. Дождавшись, пока он отойдет подальше, старый ведьмак посмотрел на девушку.       — Будь осторожнее, дочка. Ты в пору вошла. Тебе и так внимания доставалось, а теперь и подавно.       — Знаю, дядюшка. Знаю, — вздохнула Олька, опираясь на ухват и задумчиво глядя в печку. — Я знаю, зачем ты пришел. Хочешь навестить могилу моей матери.       — Ты становишься все больше похожа на нее, — с грустью в голосе проговорил Весемир, тоже переводя взгляд в печь. — Жаль, что не сумел я тогда оценить ее жертвы. И только спустя годы, увидев тебя, следившую за Эскелем, понял, что потерял.       Олька грустно улыбнулась. Отставив ухват в сторону, она повернулась к старому ведьмаку и крепко обняла его. Не ожидавший подобного, старик растерялся, а затем осторожно погладил девушку по голове.       — Я не лелею пустых надежд, дядюшка. Ни для ведьмаков, ни для роний нет семьи, нет оседлости. Мне ли не знать.       Весемир кивнул. Девочка и в самом деле достаточно умна, и зря он опасался, что ей вздумается удерживать Эскеля в Каэр Морхене по весне. Скорее, она станет причиной его желания жить, выжить и вернуться осенью.       — А могила матери здесь, недалеко. Мы сами хоронили ее вместе с Никчей. Она того хотела. Завтра сходим, дядюшка.       Олька отстранилась от ведьмака, смахнула со лба рыжую челку и закатала рукава, принимаясь замешивать тесто на хлеб.       Эскель проснулся от того, что в дверь комнаты остервенело колотил Ламберт.       — Хватит спать, герой-любовник! Подъем, мы на охоту собрались.       Ронии рядом не было, но по разлетающимся в замке ароматам хлеба и еды было понятно, что она опять за работой. В голове тут же всплыли события прошлой ночи, и ведьмак коротко выдохнул, ощущая вспыхнувшее вожделение. До боли захотелось вновь прижать ее к себе, сорвать с припухших от поцелуев губ несдержанный стон.       — Кыш-кыш, рогатая, — послышался вновь голос Ламберта. — Если ты в его комнате объявишься, ему охота будет только до тебя.       Хитрый девичий смешок, тяжелый вздох младшего из ведьмаков, а затем вновь удар в дверь.       — Вот же девка…       Эскель все же переборол свое влечение, и, даже заглянув в кухню, ограничился лишь короткими, но крепкими объятьями. Отчасти потому, что не хотел дразнить самого себя близостью Ольки, отчасти потому, что девчонка возилась с опарой и была по локоть в муке.       Койон заметил неподалеку от крепости стадо горных баранов, которых они теперь и выслеживали по совсем еще свежим, не припорошенным даже снегом следам.       — Ну и как она тебе? — не сдержался все же Ламберт.       — Ты о чем? — увлеченный охотой Эскель даже не сразу сообразил, о чем речь.       — О девке твоей рогатой, само собой.       Эскель тяжело вздохнул. Это — последнее, что он собирался обсуждать даже с другом детства.       — Неужто все так плохо? — ехидно прищурился Ламберт.       — Не считая рогов, Олька — самая обычная девушка, — терпеливо объяснял Эскель. — Не хуже других. А в чем-то и лучше. Хотя бы в том, что ее тянет к ведьмаку не потому, что захотелось диковинки или денег платят.       Ламберт хмыкнул и пробубнил что-то про то, что все бабы одинаковы, и зашагал быстрее по сугробам. Эскель лишь укоризненно качнул головой. Куда уж Ламберту понять… Для него женщины всегда были на одну ночь. Младший из ведьмаков ни к кому никогда не привязывался. И уж тем более вряд ли любил.       На секунду Эскель замер. Ему показалось, что за ними наблюдают чьи-то пытливые глаза, но поблизости никого не было. Поселение роний далеко, и к ведмачьей крепости не сунутся. Но странное чувство его все равно не оставляло.       — …Она иногда выходит оттуда, к проруби белье стирать или рыбачить. Дальше озера не высовывается. На охоту теперь только сами ведьмаки и выходят.       Сорча сжала кулаки. Ничего, рано или поздно она высунет свой любопытный нос из этой каменяги. Пусть матрона просчиталась, но ее задача — исправить эту ошибку. Место жрицы — в роду, в семье, а не быть служанкой и подстилкой кучки выживших по случайности ведьмаков.