Второй шанс

      Весна приближалась неумолимо, неотвратимо, как подкрадывающийся к добыче зверь. Февраль выдался на редкость теплым — последние его дни горы потемнели от растаявших снежных шапок, словно хмурые девицы.       Первым из Каэр Морхена уехал Койон. Едва с дороги, ведущей в крепость, начал сходить снег. Запрягая свою кобылу ранним утром, он вдруг увидел в полумраке конюшни грустные голубые глаза.       — Не грусти, малая, — подойдя к девочке, он улыбнулся и потрепал по рыжей макушке вышедшую его проводить Ольку. — Может, еще свидимся.       Рония молчала. Затем, тяжело вздохнув, она протянула ему небольшой узелок.       — Спасибо, — пряча за улыбкой печаль, отвечал Койон, принимая последний подарок. — Обещаю скучать.       С Койоном уехал и Лютик. Хотя ведьмаки и называли его нахлебником и болтуном, поэт помогал, чем мог. И втайне от всех увозил в мир балладу о деве, что отдала свое сердце в обмен на жизнь того, кто ее не знал.       Через несколько дней уехал и Ламберт. Тот сетовал, что за зиму его раскормили и его не выдержит собственная лошадь. Но за привычным ворчанием и руганью и он скрывал странную печаль от прощания. Олька вышла проводить и его, и напоследок Ламберт все же сгреб девчонку в крепкие, почти медвежьи, объятья.       — Ну все, хватит нежничать. Брысь, рогатая. А то как бы я напоследок из твоего Эскеля рогоносца не сделал.       Девочка улыбнулась сквозь плохо скрываемые слезы.       Когда горы стали покрываться молодой зеленью, уехал Весемир. Сетуя в шутку на старость и на ломоту в костях, он тоже отправился в Путь.       — Не задерживай долго Эскеля тут, дочка, — напоследок наставлял он. — Зима кончилась.       Зима и правда кончилась. Близился весенний Эквинокций. Эскель понимал, что задерживаться в крепости не стоило, но каждый день, приближавший его отъезд, становился костью в горле.       Обнимая в последнюю ночь спящую Ольку, он отчего-то вспоминал свое пробуждение после смерти. Вспомнил жгучую боль в груди от огненного меча Геральта — от него даже остался шрам на груди и на спине.       Боль разлилась по телу и замолкла, обволакивая благодатной тишиной и пустотой. Ни вздохнуть, ни пошевелиться, словно его бросили в воду или заковали в камень. Ни боли, ни ощущений. Словно бы погрузился в глубокий сон, из которого нет возврата.       А затем, сквозь пустоту, он услышал голос. Сначала тихий, затем уверенный. Девичий, обволакивающий, успокаивающий. Вдруг почувствовал, как тяжело собственное тело. Глубоко вздохнул, словно бы вынырнул из глубины. Открыв глаза — как же они болели тогда! — он увидел над собой чье-то лицо. В память врезались рыжие взлохмаченные прядки волос, обрамляющие его, и ясные голубые глаза, словно звезды на утреннем небе. А затем он снова провалился в короткий сон.       Проснулся он тогда от холода камней. Его одежда лежала рядом, на ней покоился ведьмачий медальон. Все казалось каким-то странным чудным сном. На теле не было и следа заражения от лешего — только болящий немного шрам на груди от меча. Перед глазами все плыло. Он с трудом поднялся, натягивая свою одежду. До крепости добрел почти по памяти, и лишь знакомые камни заставили проснуться окончательно и понять, что он, вопреки всему, жив. Дышит. Видит.       Эскель притянул Ольку к себе поближе. Маленькая, смелая, обменявшая все, что у нее было, на его жизнь и на то, чтобы просто быть с ним рядом. И вот теперь он должен ее оставить здесь. Одну.       Седлал Василька он с тяжелым сердцем. Каковы бы ни были мутации, выжечь чувства и эмоции до конца они не могли. Как и не мог сам Эскель отрицать, что любил. И что уезжать — равносильно мечу в грудь.       Олька была совсем спокойна с виду. Не было ни слез, ни уговоров остаться. Она все понимала. Молча стояла, наглаживая лошадиную морду. Потом тяжело вздохнула, наблюдая, как Эскель выводит коня из стойла.       — Мне пора, — наконец, проговорил ведьмак, и Олька лишь кивнула. — Даже не скажешь ничего?       Она отрицательно качнула головой, глядя куда-то в землю. Да и нечего было говорить — они оба знали, что эта встреча для них может быть последней. А обещать вернуться… Не в обычаях Эскеля давать обещания, которые он не мог точно сдержать. Жизнь ведьмака не позволяет подобного.       Он тяжело выдохнул, и вдруг рывком притянул девушку к себе, желая урвать в последний раз хоть каплю ее тепла. Олька вздрогнула от неожиданности, вцепляясь дрожащими пальцами в его куртку.       С трудом разжав объятья, он обхватил ее лицо ладонями, заставляя поднять взгляд на него, желая запечатлеть в памяти ее ясные голубые глаза.       — Уезжай, тебе пора.       Стук копыт по дороге звучал хуже похоронного набата. Он боялся даже оглянуться, зная, что она провожает его взглядом. Скрипнув зубами, Эскель пришпорил коня, едва его слуха коснулся знакомый до боли голос, разящий хуже меча или стрелы.       — В длинные косы свои ты вплетаешь звёзды,       В рыжие косы свои ты вплетаешь месяц.       Я бы пропел тебе, что люблю, но поздно.       Я бы сказал тебе всё, но не быть нам вместе.       Солнце в твоих глазах усмехалось мне злою усмешкой,       Я был молод и глуп и предан своим идеалам.       Но обратилось в прах всё, что было надеждой,       И моей веры в себя в одночасье не стало…       Семь месяцев спустя       Едва на горизонте показались камни Каэр Морхена, сердце защемило одновременно сладко и больно.       Невольно Эскель всякий раз пытался разглядеть в трактирных девках знакомые черты. Невольно всякий раз выбирал рыжих. Но ни в одной из них не находил того, что знало сердце. Ни одни глаза не смотрели на него так, как она. И всякий раз он корил себя за слабость.       Въезжая в ворота, он искал глазами присутствие Ольки. Хоть малейший знак, что она еще здесь. Что не ушла вновь к своим родичам, что не оставила крепость. Во дворе во всем чувствовалась рука Весемира. В конюшне дремали три коня. И ни следа. Ни намека.       Спешиваясь, Эскель заставлял себя принять то, что ронии здесь нет. Может, оно и к лучшему? Останется навсегда в его сердце, в его памяти, словно юношеская любовь. Может, эту зиму ему удастся пережить только воспоминаниями, а весной легче отправиться в Путь снова.       Из зала донесся гогот Ламберта. Значит, он тоже здесь. Кто же третий? Геральт ли? Эскель вошел в залу, щурясь от света свечей, который из темноты малость слепил.       За столом сидел Ламберт, хохотавший над очередной шуткой Койона. Весемир сидел во главе стола, слабо улыбаясь в седые усы. На столе между ними стояло блюдо с запеченными зайцами, еще курившееся ароматным дымком.       — Эскель! — Весемир поднял кружку в его часть, словно салютуя. Койон также приветственно отсалютовал новоприбывшему, подражая старому ведьмаку.       — Явился таки, дамский угодник, — хмыкнул Ламберт, поднимаясь из-за стола и приветствуя старого друга. — Геральта только не хватает, да слухи ходят про него не самые добрые. Падай за стол. Все остальное потом.       За весь вечер Эскель не посмел даже спросить об Ольке.       — Ты даже о девке своей рогатой не спросил, — с упреком проговорил наконец Ламберт, залпом осушив кружку с травяным чаем. — Что, прошла любовь?       — Выросла за год сестрица, — заметил Койон. — Вымахала будь здоров.       — Она здесь? — пересилив себя, все же спросил Эскель, словно еще не веря этому.       — Здесь, разумеется, — кивнул Весемир. — Крыс в кладовке гоняет, наверное.       — Не в кладовке, дядюшка, на конюшне. Иначе они начнут жрать подпругу.       Голос не звонкий, каким его помнил Эскель. Глубокий, грудной, женственный, от которого внутри свернулся тугой узел. И все же — знакомый до боли. Родной. Но Эскель отчего-то не мог даже повернуться и взглянуть на нее.       В залу почти неслышно выплыла высокая девушка. Она шла так, что не шелестела даже простоватая, перешитая ведьмачья одежда. Лицо обрамляли две рыжие чуть вьющиеся прядки. Две тонкие длинные косы спускались на плечи и небольшую, высокую грудь, ниспадая почти до самой талии. Голову украшали небольшие рога с четырьмя ветвями. В одной руке был легкий меч, в другой — окровавленный мешок.       — Три десятка взрослых, четыре гнезда с крысятами, — проговорила она, щурясь на свету. — И это еще не все. Ничего. К декабрю всех выведу. Здоровые, как кошки.       Мешок и меч легли на соседний стол. Девушка вытерла руки об импровизированный передник, которым служила старенькая холщовая тряпка. Голубые глаза еще невидяще щурились от огня и чуть слезились.       — Кто еще приехал? Я в темноте не разглядела.       Эскель на ватных ногах поднялся из-за стола, и рония охнула, отступив на шаг назад.       Маленькая девчонка и впрямь вымахала за год — сейчас она была только едва-едва ниже самого Эскеля. Девчачье лицо стало взрослее. Лишь глаза словно бы стали больше и ярче. Все те же звезды.       В следующий же миг он ощутил знакомое тепло и тонкие пальцы на плечах. Руки сами сомкнулись вокруг девичьего стана, притягивая Ольку ближе. Он был бы рад больше никогда не выпускать ее из своих объятий.       — С возвращением. Я ждала тебя, Эскель.