Расскажи обо мне

Лиза вернулась поздно. Она часто возвращалась поздно, когда была обижена. Дин подозревал, что ей просто нужно оставаться наедине с собой, подальше от любовника и сына, но ответственность не даёт ей просто отправиться, например, к подруге или по магазинам, вынуждая сидеть на работе и делать вид, что она страшно занята. Дожидаясь её, Дин то и дело заглядывал в почту. Он, конечно, понимал, что вышедший с ним на связь Кастиэль вполне может быть занят, и следующее письмо придёт не сегодня, но почему-то испытывал по этому поводу волнение. Может, ему стало понятно, что перед ним действительно единственный шанс написать хорошую статью, ничем при этом не жертвуя, а может, ему действительно стало интересно, что может рассказать человек с таким странным именем. Едва войдя в дом женщина объявила, что уже ужинала, и сразу же направилась к Бену, после чего заняла ванную. Прождав её примерно полчаса, Дин осознал, что Брейдон явно не намерена с ним разговаривать, а потому теперь просто ждёт, когда же он заснёт. Со стороны мужчины было бы благородно уйти спать на диван, но он справедливо решил, что если Лизе это всё же понадобится, то пусть разбудит его, а потому устроился всё-таки на кровати. Засыпая, он услышал, как открылась дверь и кто-то вошёл в комнату, но подниматься и включать свет не стал, давая возлюбленной возможность избегать разговора так долго, как она этого хочет. Утром Лиза отчасти сменила гнев на милость и даже разбудила его, когда отправилась на кухню готовить завтрак. Судя по всему, сегодня принимать пищу они будут всё-таки вместе, а потому до того момент, как завтрак будет готов, у Дина было несколько минут, чтоб проверить почту. Обычно он не делал этого с самого утра, но сегодня общаться с Беном и Лизой до завтрака не хотелось, а ещё было ужасно интересно, пришло ли письмо от этого Кастиэля. Оно на самом деле пришло. Увидев его, Дин облегчённо выдохнул, и собрался было закрыть почту, так как пара часов определённо ничего не решила бы, но почему-то не смог. Щелкнув мышкой, он прокрутил колёсико, оценивая размер письма, и принялся быстро поглощать строчки. "Приятно видеть, что Вы хоть немного заинтересованы. Я понимаю, что моя история не так интересна, как история какого-нибудь знаменитого гея, что в ней нет событий невероятно ярких, изменивших бы что-то в этом мире. Но, может быть, этим она и хороша. Кому-то пришлось хуже, чем мне, но кому-то повезло больше. Я не жалуюсь на жизнь, по крайней мере стараюсь этого не делать, но я немного завидую тем, чей путь был проще, чем мой. Думаю, моя история самая обычная, возможно, чуть хуже, чем средняя по статистике, но она такая, что я могу рассказать её. Словом, самая обычная история самого обычного гея. Так, наверное. Я думаю, что есть две стороны, опасные для человека. Два направления, две вещи. Абсолютная тьма и абсолютный свет. В темноте, конечно, ничего не видно, ничего нельзя найти и почти ничего нельзя сделать, но слишком яркий свет тоже не даёт нам возможность видеть хоть что-то, да ещё и режет глаза. Проблема в том, что, борясь со злом, человек часто ищет путь к совершенному добру, достижение которого так же опасно. Мой отец был из таких. Он видел очень много проблем у этого мира. Культы тела и молодости, секса и денег, наркотиков, выпивки и развлечений... Чтобы бороться с этими идолами, ему нужен был другой, противоположный, более мощный и более древний, но при этом не устаревающий. И он выбрал Бога. Религия всегда, независимо от моды, найдёт себе место в любом обществе". - Дин, иди завтракать, - предложила Лиза, появляясь в дверях. Дин не обернулся. Он просто не мог отпустить глазами строчки на экране. Ему нравилось, как писал этот парень. Ему нравилась его манера выражать свои мысли. Пожалуй, тот вполне мог бы и сам про себя написать, но уступил эту возможность Дину. - Сейчас, - отозвался Винчестер, пожирая глазами буквы. Этот парень сделал почти невозможное: он заинтересовал Дина. Не самой историей, её пока не было, но своими суждениями, которые вполне можно было использовать в будущей статье. Дина давно волновал вопрос религии, он несколько раз затрагивал эту тему в своих постах, упоминая, что религия мешает человечеству, а религиозное помешательство и вовсе должно лечиться в принудительном порядке. Именно поэтому он надеялся, что в своей статье сможет воткнуть очередную иголку в тело "надгробного камня веры". "Моя мама не считала себя умной, но никто не смог бы спорить с ней в том, что она была мудра. По крайней мере, она утверждала, что в совершенстве познала такое явление, как женская мудрость. Она заключалась в простом "делай вид", в котором она воспитала и нас. Мы, мой старший брат и я, должны были делать вид. Не хочешь идти в школу? Пожалуйста, только сделай вид, что ушёл, чтобы папа поверил в это. Не хочешь делать домашнее задание или читать Библию? Как хочешь, только сделай вид для отца, что занят именно этим. Отец всегда старался нас ограничить. Воскресная школа, чтение Библии, никакого интернета, никакой агрессии, никаких компьютерных игр, комиксов, боевиков, ужастиков... Но у нас всё это было, просто за спиной отца. Мой брат привык к этому лучше, чем я. Он прекрасно делает вид, а вот мне это до сих пор неприятно. Я верю в Бога. Не знаю почему, но верю. Но религия... Меня от неё тошнит. Я боюсь даже этого слова. И я не думал о том, чтобы "сменить веру", перейти в какую-нибудь другую церковь, даже в ту, которая приняла бы меня. Нет, я просто не хочу больше делить это с другими людьми. Не хочу правил, ритуалов, священных книг... Я хочу верить в Бога, который не осуждал бы меня, раз уж создал меня таким. Впрочем, речь не о моём отношении к вере. Речь о моём отце и нашей семье. Отец не был религиозен до тех пор, пока не появился на свет мой старший брат, Гейб. Наверное, поэтому брату повезло. У него довольно простое имя, а в первые годы его жизни отец только входил в религиозный круг. Тогда, мне рассказывали, всё было позитивно. Так всегда бывает. Музыка, от которой кажется, что душа летит в небо, высокие потолки, гладкие скамейки, приветливые люди, отрицающие пороки, нарядные детишки... Потом стало хуже, строже. Появилось множество запретов. Стала заметна внутренняя грызня среди прихода. Плюс поборы, склоки, споры. Отец стал гораздо более закрыт, общался только с самыми ортодоксальными представителями паствы. Походы в церковь перестали быть праздниками, превратившись в обязанности. Мне дали имя Кастиэль. Потому что это никому не пришло бы в голову. Ненавижу это имя, не понимаю, почему не сменил его. Хотя нет, понимаю. Мне до сих пор страшно из-за того, что я разрушу созданное моим отцом. Мы с Габриэлем жили в разных комнатах, пока ему не исполнилось тринадцать. Мне тогда было только восемь. Мы не понимали, зачем это, но отец, позвав меня вскоре после этого переезда, велел бежать к нему и рассказывать, если вдруг я буду замечать странные движения под одеялом брата или буду слышать какие-нибудь непривычные звуки. Теперь я понимаю, чего он хотел. Но тогда ночь стала для меня ужасом. Я лежал в постели и молился о том, чтобы ничего не услышать. Меня охватывала паника при мысли о том, что я окажусь перед выбором: обманывать отца, игнорируя звуки и движения в постели брата, или вылезать из кровати, бежать по дому и стучаться в двери родительской спальни. Мне было страшно. Каждый раз, когда отец спрашивал меня, не слышал ли я чего-то необычного, я с облегчением говорил, что нет. Думаю, Габриэль знал о том, что я должен за ним шпионить. И, я думаю, у него хватало ума пользоваться ванной. Когда Гейбу было четырнадцать, отец позвал нас в гостиную и рассказывал про отношения женщины и мужчины, про секс, про брак и детей. Он рассказывал о сексе как о естественном процессе, не стыдном, но возможном только в браке. О эрекции он говорил как о неприятности, вроде заболевшего зуба или несварения, он говорил, что с этим надо бороться, подавлять в себе, пока не найдёшь достойную женщину. Я мало что понимал из того, что он говорил, потому что говорил он больше с Габриэлем. Но, судя по всему, ему было так мерзко и сложно говорить об этом, что он не хотел поднимать эту тему дважды. Я помню, когда мы поднялись в нашу комнату, брат засмеялся. Он очень долго смеялся. А потом сказал, что родители поженились за пять месяцев до его рождения. Я понял, что я гей, только в шестнадцать. До этого мне подобное даже в голову не приходило. Я всегда ощущал потребность иметь нежные и близкие отношения с мальчиками. И в этом отношении немного завидовал девчонкам, для которых объятья и поцелуи были очень естественны. Впрочем, в воскресной школе у меня было двое друзей, которые, в отличие от большинства мальчишек, не видели ничего плохого в том, чтобы касаться друг друга и меня. Мы катались по траве, прижимались друг к другу, я до сих пор помню, как пахли волосы одного из них. Но они ходили в другую школу, а в классе все мои друзья (а в начальной школе у меня их было немало) предпочитали драться или грубо хлопать друга по спине и пожимать руки, чтобы доказать свою силу. Меня это очень расстраивало, но я не показывал этого. Я ещё хорошо помнил, что надо делать вид. И тогда всё будет замечательно. Половое созревание... Мне было мерзко. Я был отвратителен себе во всём. Или почти во всём. И меня настолько сильно волновало то, почему я не могу справиться со своим телом, что мне было не до того, почему я реагирую именно на парней, а не на девушек. Габриэль тогда уехал из дома, и отец начал особенно пристально следить за мной. Он был против того, чтобы я запирал дверь в ванной, он мог войти среди ночи, утром или вечером, он проверял постельное бельё и мою одежду. Мне начали сниться неприличные сны. Никакого секса. Секс мужчины и женщины был мне не интересен, а секс двух мужчин я не мог вообразить. Нет, в этих снах были обнаженные мужчины, поцелуи, прикосновения. Но я знал, что это пошло и грязно. И две недели у меня была паника. Мне всё время казалось, что отец может прочесть мои мысли. Тогда я начал думать, что если он узнает, что у меня в голове, мне лучше будет умереть". - Дин, время! - Лиза снова появилась в дверях, на этот раз она, кажется, была ужасно недовольна. Дин нашёл в себе силы отвернуться от экрана, но понял, что все его мысли сосредоточены на письме. Он просто не может подобрать нужных слов и боится, что вместо ответа Лизе из его рта вырвется ответ Кастиэлю. - Я поработаю из дома, - быстро сказал он и отвернулся. Кажется, Лиза задала ещё пару вопросов. Он вроде бы даже ответил, но уже не помнил, что именно. Все его мысли были устремлены в это письмо, которое уже подходило к концу. "А в шестнадцать лет я понял, что я гей. Точнее, не так, я не знал этого слова, а потому не мог назвать себя геем. Я просто осознал, что меня тянет к мужчинам. Это было очень странное осознание. Однажды отец показал мне порно-журнал, чтобы узнать, как я отреагирую. И я остался практически спокоен, только смущен. Тогда он показал мне очень откровенную картинку с женскими половыми органами. Она вызвала у меня отвращение, мне хотелось никогда не видеть нечто подобное больше. Отец похвалил меня. В первый раз за всё время я видел, что он по-настоящему мною гордится, целиком и полностью. А ещё он гордился собой, тем, как воспитал меня. Я вернулся в свою комнату, сел на пол. И вот так, сидя на полу, я стал вспоминать ребят, с которыми я общался. Я просто думал о том, как они отреагировали бы на те картинки. И, думая об этом, я понял, что я хотел бы это увидеть. Можно много говорить о том, что гомосексуализм навязывают, что его рекламируют и прививают детям. Я не знал даже такого слова "гей", не знал, что есть люди, которые любят свой пол. Но я в тот момент точно понимал, что я хочу только мужчин. Что я хочу быть с ними, целовать их, делить с ними постель, пусть я и не понимал, как именно это делать. А ещё я очень чётко понимал, что отец не только не поймёт, он не простит мне этого. Никогда. Я знал в тот момент, в свои шестнадцать, что моя жизнь - а отец был её центром - закончилась. И вот я сидел на полу и думал о том, что есть люди, которым повезло меньше, чем мне. Есть инвалиды, нищие, те, кто умирает от голода, есть дети, которых вынуждают заниматься ужасными вещами, есть люди, потерявшие близких... Я понимал, что им повезло гораздо меньше, чем мне. У меня были крыша над головой, деньги, семья. И я не мог перестать винить себя за две вещи. За то, что я всё испортил, и за то, что я хотел умереть". Дин откинулся на спинку кресла и тяжело выдохнул. Его пробрало. Ничего подобного он не ожидал. Думал, человек расскажет о том, как его травили в школе, как не брали на работу, как ненавидели соседи. А тут, выходит, такая история. Теперь Дин вполне понимал Лизу, которая хотела как можно раньше рассказать Бену о том, какая может быть любовь. Винчестер не пожелал бы, чтобы его сын, пусть даже приёмный, испытывал нечто подобное. Теперь, когда он почти уверился в том, что ориентацию не отменишь, он начинал думать, что если бы Бен оказался геем, они могли бы всё решить. Как-нибудь нормально. Поговорить, обсудить всё, разложить всё по полочкам и сохранить нормальные отношения. Потому что то, что он прочитал, пугало. Неужели через нечто подобное проходят многие и многие подростки-геи? "Здравствуйте. Ваше письмо получил. Я постараюсь как можно скорее оформить его в виде статьи. Вы не ответили на вопрос о гонораре, но, я думаю, мы сможем решить его и позже. Я очень благодарен Вам за помощь в написании статьи, постараюсь не упустить детали, когда буду обрабатывать Ваш рассказ. И, надеюсь, наше сотрудничество продолжится дальше и будет таким же плодотворным. Жду продолжение, пожалуйста, напишите его как можно раньше. Чем больше информации у меня будет сразу, тем лучше я распределю её в статьях. Статей будет несколько, но, я думаю, материала вполне хватит. И, я думаю, Ваша история достаточно увлечёт читателей, чтобы те выслушали её полностью. С уважением, Дин Винчестер". Отправив нейтральный и вполне вежливый ответ, Дин открыл текстовый файл и принялся придумывать заголовок. За время своей работы он понял, что заголовок - самое важное. Человек смотрит на заголовок и уже решает, интересно ли ему то, что под ним. Именно поэтому сейчас надо было, с одной стороны, привлечь внимание читателей, а с другой - не задеть ни Лизу, ни Кастиэля излишней резкостью. "Между светом и тьмой", - набрал Дин, но тут же стёр. Получится, что религия - свет, а гомосексуализм - тьма, такого ему не простят. "Как я стал геем", - Винчестер стёр прежде, чем дописал последнее слово. Нет, заголовок нужен был яркий, но не оскорбительный. И тут Дину пришло в голову, что если ничего, что было бы связано с главным вопросом текста не придумывается, надо просто написать как можно более загадочный заголовок. "Расскажи обо мне", - вывел он и удовлетворенно кивнул. Теперь нужно было придумать имя. Обычное, которое не вызвало бы никаких подозрений и которое нельзя было бы проверить. Дин попытался припомнить имя, которое не носил бы никто из его близких знакомых. "Мужчину, написавшего письмо в нашу редакцию, зовут Джимми..."