Расскажи обо мне

- Как поработал? - уточнила Лиза. Бен отправился в свою комнату, и у них, взрослых, первый раз за вечер появилось время, чтобы поговорить наедине. Лиза, до этого собиравшаяся как можно дольше держать оборону своей обиды, теперь вдруг заметила, что Дин как-то странно напряжён и углублён в себя. И теперь она опасалась, что он начал слишком переосмыслять их отношения и скоро может прийти к выводу, что им нужно разойтись. Брейдон, понятное дело, ничего подобного не хотела. Она если и не любила Дина, то, по крайней мере, чувствовала свою ответственность перед Беном, которому не хватало мужского воспитания прежде. - Плодотворно, - коротко отозвался Винчестер. Прошло уже достаточно времени с тех пор, как он получил письмо. Он разобрал каждую строчку, переписал всё, что было нужно, уложил всё в первую статью из цикла, но всё равно никак не мог прекратить думать об этом Кастиэле. Его было жалко, очень жалко. И дело тут было не в религиозном отце, нет. Дело было в том, что гею нелегко принять себя вообще, а общество устроено так, что только усложняет эту задачу. Дин понимал, что его отец, которым он гордился и восхищался, точно так же не принял бы его или Сэма, если бы кто-то из них оказался геем. Да и сам Дин, не будь этого письма, не смог бы принять Бена, заяви тот подобное. - Знаешь, я раньше не задумывался о том, как геям на самом деле сложно в семье. - А теперь задумался? - Лиза присела на диван, подавляя зевок. На что-то подобное она и рассчитывала, когда давала Дину задание и вынуждала начать писать статью на эту тему. Вот только она надеялась на несколько более позитивный результат. На то, что её супруг осознает, что геи - такие же люди, как и все остальные, открыто поговорит о них с Беном и всё такое, а не на то, что он будет сидеть с таким задумчивым видом. Хотя, может быть, прошло просто недостаточно времени. - Мне написал один парень. Его зовут Кастиэль, - почему-то сказал Дин. Сейчас у него не вдруг совершенно пропало желание хвастаться тем, что он нашёл "материал" для статьи. Ему вообще стало как будто противно, что он изначально воспринял историю Кастиэля не как человеческую судьбу, а как текст, на котором можно основываться при написании статьи. Хотя этот человек сам попросил рассказать его историю, теперь Дин чувствовал из-за этого лёгкий стыд. Возможно, ему следует проявлять больше чуткости и участия, когда он будет писать следующее письмо? - И что? - уточнила Лиза. Она была слишком озабочена тем, что происходило между ней и Дином, что не могла связать незнакомое имя с той статьёй, которую сама же поручила. Мысли в ее голове двигались слишком быстро, а с логическими цепочками у неё, как у любой женщины, было множество проблем. - Я буду писать про него. Основываясь на его истории, - сообщил Винчестер, уже потеряв интерес к разговору. Он вдруг понял, что всё ещё не готов обсуждать с Лизой эту сложную тему. Тогда как, по её предположениям, они должны были прийти к согласию в вопросе отношений однополых пар, сейчас Дин чувствовал странное отторжение и к позиции Лизы. Ему чудилось в ней что-то искаженное, что-то неправильное, но он никак не мог понять, что именно. - Уже начал что-нибудь? - уточнила она. Ей нравилось первой читать статьи Дина, ещё до того, как он отредактирует их. В этом Лизе чудилось что-то интимное, какая-то особая степень доверия. И сейчас ей важно было получить подтверждение того, что их отношения оправляются после скандала. Таким подтверждением могла бы стать возможность просмотреть первые строки и страницы новой статьи Винчестера, ещё совсем свежей, только что вышедшей из-под его пальцев. - Да, - Дин открыл стоящий на журнальном столике ноутбук и повернул его к Лизе, а сам быстро направился на кухню. Он не любил находиться в одном помещении с человеком, который читал его статьи. Не мог ни на чём сконцентрировался, только всматривался в реакцию и ждал каких-то слов. Да и сейчас ему, если честно, не хотелось, чтобы Лиза читала ещё сырой текст. Но отказать ей журналист не мог: она почувствовала бы себя обиженной и холодная война продолжилась бы, причём обрела бы более серьёзные черты. "Мужчину, написавшего письмо в нашу редакцию, зовут Джимми. Знаете, только что я набрал "он гей", а потом стёр. Конечно, я пишу это именно потому, что Джимми - человек с нетрадиционной сексуальной ориентацией. Но прежде всего он человек. Такой же, как и все мы. И то, что случилось с ним, могло случиться с каждым из нас. Этот человек написал мне историю. Наверное, такую же историю мог бы написать совсем недавно человек, который полюбил кого-то, кто принадлежал к другой расе, национальности, религиозной конфессии. Глядя на мир нашими глазами, мы думаем, что с нами такого никогда не случится. Но если попытаться увидеть мир так, как его видят эти люди, невольно задумаешься о том, каковы мы сами, какую роль мы играем в таких историях, как эта. Джимми родился и вырос в религиозной семье. Религия для его отца была светом, разгонявшим тьму порочности и мерзости, которых так много в нашем обществе. Но этот свет был обжигающим, уничтожающим, таким, на который нельзя смотреть незащищёнными глазами. У его отца такая защита была - опыт более или менее порочного и разгульного прошлого. Старшего сына в семье, очевидно, спасли относительно спокойные первые годы жизни и мать, заслонявшая его своей тенью. У Джимми не было никакой защиты. А ещё в его доме никогда не наступало спасительной ночи, в которой можно было спрятаться. Даже обычному подростку в таких условиях было бы сложно. Ведь каждый из нас, если он вспомнит свои подростковые годы, найдёт в своём прошлом то, что он хотел бы скрыть от родителей. Не всегда это было что-то страшное, порой нам с высоты возраста это кажется даже смешным, но тогда мы не хотели бы, чтобы родители знали об этом. И даже ребёнку со вполне традиционной ориентацией было бы непросто выжить в доме, где любое отступление от правил, созданных человеком, слишком углубившимся в религию, является грехом. В доме, где отец диктует суровые правила, выполнять которые практически невозможно, а мать лишь делает вид, что исполняет их. В доме, где сыновья следят друг за другом, где не допускаются даже обычные для подростка проявления сексуальности. И вот в этом доме растёт парень с нетрадиционной сексуальной ориентацией. В своём письме Джимми рассказал, что в тот момент, когда он осознал свою ориентацию, он даже не знал, что в мире есть такие же, как он. Никто и никогда даже не говорил ему о том, что можно любить человека своего же пола. Никакого навязывания, никакой моды, никакого влияния телевизора. Я не могу сказать, что знаю, почему этот парень стал геем. Но, наверное, он им и не становился. Он им был, с самого начала. И лично для меня было странно признавать и понимать это. Читать это. Верить в это. Потому что мне, как мужчине, как отцу, как члену общества, наверное, хотелось бы верить, что геями становятся только потому, что выбирают это. Чтобы досадить родителям, чтобы быть не таким, как все. Чтобы выбиться из общества. Чтобы попробовать всё. Или потому, что в детстве кто-то повлиял, внушил, рассказал и показал, разрекламировал. А сейчас мне приходится поверить, что геями просто рождаются. Как рождаются темнокожими, альбиносами, высокими, некрасивыми и вообще разными. Отличающимися. Я не хочу, чтобы моему сыну рекламировали гомосексуализм как новое модное течение. Я не хочу, чтобы он видел на улице гей-парады, которые демонстрируют похабность и порочность. Я не хочу, чтобы к нему приставали взрослые мужчины. Но когда я читал про шестнадцатилетнего мальчишку, желавшего умереть только из-за веры, что он на планете один такой неправильный, который не понимал, почему с ним происходит нечто совершенно непонятное, который не знал, где и как найти поддержку и понимание... Я не хочу, чтобы мой сын испытывал что-то подобное. И я буду стараться не допустить этого, даже если мне придётся рассказывать ему о нетрадиционной сексуальной ориентации как о чём-то хорошем и таком же правильном, как любовь между мужчиной и женщиной. Сначала я думал переработать историю Джимми и изложить её здесь как собственный текст, но понял, что таким способом я лишил бы вас возможности увидеть этого человека так, как увидел его я. Понять его. Осознать, что он не то зло, с которым мы должны бороться, оберегая наших детей. Не прочитав эти строчки вы не поймёте, почему добро может стать худшим злом, чем что-либо ещё". Ниже шло письмо, написанное Кастиэлем. Именно такое, каким Дин получил его сегодня утром. Разве что имена были изменены, на всякий случай. Так, Кастиэль стал Джимми, а Габриэль - Ричардом. Лиза, дочитав последние строчки, жадно втянула носом воздух и, закрыв крышку ноутбука, вышла на кухню. Дин сидел за столом, грея руки о чашку с горячим чаем. Лиза не решилась подойти и прикоснуться к нему, а вместо этого села напротив, подтянув к себе ноги. - Я думаю, ты превзошёл сам себя, - она прикрыла глаза. Раньше Дин писал о простом и, в общем-то, понятном каждому. Он заработал популярность на том, что доступно рассказывал о том, о чём все и так говорили и думали. Его стиль написания походил на рассуждение какого-нибудь мужчины в баре, которого собираются послушать все посетители заведения. Лиза раньше не подозревала о том, что он может вот так писать о чём-то настолько сложном. - Я хочу, чтобы это было в следующем номере, - сообщила она решительно. Вообще-то она планировала дать Дину куда больше времени, но сейчас, увидев это, просто не могла сдержаться. Она чувствовала, что статья - бочка с порохом. Её нужно было взорвать, пока она не взорвалась сама или порох не отсырел. - Я не уверен, - покачал головой Дин. Он не знал, стоило ли публиковать письмо без переработки. Ему начало казаться, что в этом письме можно увидеть душу того, кто его написал. - Я хочу спросить, не против ли он, что мы напечатаем всё письмо целиком. - Он же сам просил, чтобы ты о нём рассказал. Думаю, он хочет именно этого, но ты, конечно, можешь спросить, - пожала плечами Лиза. Она не думала, что Кастиэль откажет, волновалась лишь, что переписка по рабочим вопросам слишком затянется. Впрочем, давить на Дина в такой ситуации было бы неправильно. Может быть, дело было вообще не в этом человеке и его истории. Дина читало достаточно большое количество мужчин, в том числе весьма консервативных. И Винчестер вполне мог бояться того, как отреагируют на эту статью его читатели. - Я напишу ему прямо сейчас, - Дин поднялся и вышел из кухни, оставив чашку наедине с Лизой, остывать. Вообще-то было необязательно писать это письмо прямо сейчас. Вечер уже начал переходить в ночь, и вряд ли Кастиэль открыл бы почту сейчас, а не утром. Дин выиграл бы максимум несколько часов, и эти несколько часов не имели критического значения. Просто журналисту хотелось оставить Лизу одну. Его что-то тяготило в её присутствии. Открыв почту, Дин сразу же заметил новое письмо с уже знакомого адреса. И тут же понял, что очень странно дышит. Его дыхание не прервалось, просто обычных вдохов почему-то перестало хватать, чтобы в должной мере наполнить его лёгкие. Да, он испытывал волнение. Непонятно почему, непонятно, с чего, он волновался, как девчонка, первый раз получившая валентинку и боящаяся её открыть. Щёлкнув мышкой, Дин на мгновение прикрыл глаза, словно напрягся перед стартом. В тот момент, когда он будет читать, не хотелось даже моргать. "Говорят, ничего нельзя добиться без некоторой жёсткости и строгости. К себе и к окружающим. Не знаю, так ли это, мне тяжело судить. Иногда в интернете я сижу на сайтах, где люди просят помощи и поддержки, моральной и физической. Я стараюсь помочь, когда могу. Потому что я многих понимаю. Даже тех, у кого ситуация не такая, как у меня была. Просто потому, что всякое горе чем-то похоже на другое. И каждый человек, нуждающийся в помощи, так же беззащитен, как другой. И вот на таких сайтах я часто вижу людей, у которых хватает жёсткости и строгости. Они всегда знают, как поступать правильно. И всегда дают советы, которым сложно следовать. И ещё они любят говорить о том, какие слабые и глупые все остальные. Почему я говорю об этом? Потому что в шестнадцать лет я решил уйти из дома. Я просто понимал, что сойду с ума, если останусь. Я знал, что даже если отец не узнает, я буду постоянно бояться, постоянно думать, не выдаю ли я себя, я не смогу даже сделать вдох, не задумываясь о том, как я это делаю и кто меня видит. Я не мог оставаться там. Мне нужно было быть где-то ещё, подальше от отца. И знаете, я часто сталкиваюсь с тем, что люди, о которых я писал выше, советуют молодым людям и девушкам уходить из дома и жить отдельно. Шестнадцать ли им лет, восемнадцать, двадцать один... И всегда говорят о тех, кто не может этого сделать, как о жалких слабаках. Но, я думаю, они просто не понимают, как это. Как можно уйти из дома, если тебя всё детство держали в строгости и пугали окружающим миром? Да, Габриэль смог уйти. Да, он сильнее и умнее меня. А я вот просто не мог. Куда мне было идти? Карманных денег мне никогда не давали, а о том, чтобы работать, живя в родительском доме, не могло быть и речи. У меня не было денег на то, чтобы снять комнату в отеле или хоть какой-нибудь угол. И занять тоже было не у кого. Конечно, у меня были какие-то друзья. Но это были хорошие ребята из хороших семей. Те, кого мог одобрить мой отец, более или менее. Они не могли пустить в свой дом подростка, вырвавшегося из-под контроля отца. Их родители не позволили бы им, конечно. И одолжить мне денег они тоже не могли, у них просто не было таких сумм. Я мог рассчитывать только на себя. Ах да, у меня был брат. Габриэль уже жил отдельно, наверное, я мог бы обратиться к нему. Но я не знал, где он. У меня не было его номера. Я знал, что мама общается с ним, но она давала понять, что будет против, если я захочу поговорить с братом. Почему? Отношения матери и отца были сложными. Я думаю, он догадывался, что она соблюдает не все его строгие требования. И если бы я, как Габриэль, ушёл, она осталась бы один на один с отцом. С его гневом, его контролем, его правилами и его ощущением, что он не смог правильно воспитать своих сыновей. И, честно говоря, я сам не хотел беспокоить Габриэля. Я любил его, а он любил меня, но близки мы не были. Мы не могли делиться друг с другом проблемами и переживаниями, потому что отец слишком контролировал нас обоих. Слишком давил, чтобы мы могли против него объединиться. Нет, мы доверяли друг другу. В том смысле, что знали, что мы друг на друга не стучим. Но мне было стыдно даже лишний раз поговорить с ним. Потому что я знал, что отец постоянно наблюдает и контролирует. И я не мог представить, что буду говорить с ним по душам. Даже если бы я знал, где мой брат, я не поехал бы к нему. Я ушёл из дома в никуда. Я не знал, куда идти, где взять денег. Я просто собрал вещи, ушёл утром как будто в школу и не пришёл ночевать. Остался на вокзале. Я думал, там я не буду привлекать к себе внимания. Всего лишь парень с сумкой вещей, мало ли, может, едет куда-то. Я помню, мне очень хотелось есть, и я всё думал, где бы взять хоть немного денег. Ближе к утру ко мне подошёл полицейский. Я не знаю, обратились ли родители в полицию, или он просто посчитал меня подозрительным, но он потребовал показать билет и документы. Я не знал, что врать, что говорить, у меня был просто какой-то ступор. Меня отвезли в участок. Отец приехал через час. Он был очень холоден и когда забирал меня, и по дороге домой. И я боялся. Помню, в участке была женщина. Она спрашивала, почему я убежал из дома. Она спрашивала, били ли меня родители, приставали ли ко мне, вынуждали ли работать. Я ответил нет, и она, наверное, посчитала меня обычным подростком, которому рано захотелось свободы. Наверное, я таким и был. Не знаю. Я помню только, что мне было очень страшно, что отец заберёт меня. Но я не мог ни соврать, ни попросить не выдавать меня. Я просто делал всё, что мне говорили. И кивал, когда старый полицейский рассказывал мне о том, как я заставил своих родителей волноваться и почему не должен был убегать. Мне было стыдно. Помню, в машине отец ничего не говорил, вообще. В участке он говорил какие-то дежурные фразы. То, что от него ожидали услышать полицейские. Он выглядел обеспокоенным отцом, строгим, но справедливым. Отцом, который не понимает, почему его сын мог уйти из дома. Он, наверное, на самом деле не понимал. Всю дорогу в машине он молчал. Я тоже не сказал ни слова. Не пытался объясниться или оправдаться. Просто смотрел в одну точку и мял ремень своей сумки. А дома он первый раз в жизни избил меня. Как Вы представляете себе избиение? Когда человека бьют по лицу, он пытается защититься, дать сдачи, убежать, а его валят и продолжают бить руками и ногами? Когда в человека кидают предметами, когда его толкают, когда идёт драка, где один заведомо проиграет? Когда человека таскают за волосы, тянут за руки и стараются сбить с ног? Наверное, так. Но это был не наш случай. Не было никакой драки, было холодное и рассудительное наказание. Он велел мне снять рубашку, подойти к дивану со спины и упереться руками в спинку. И я сделал это. У меня не возникало даже мысли о том, чтобы ослушаться или сопротивляться. Он снял ремень, сложил его пополам и начал бить меня по спине. Я не знаю, сколько он бил. Я не считал ни время, ни удары. Мне было просто больно. И я не могу сконцентрироваться ни на чём другом. Мне не было обидно, нет. Я не думал о том, что на меня поднял руку самый близкий мне человек. Было больно и всё. Он никогда прежде не поднимал на нас руку. Мог кричать, мог унизить, мог ругаться, но он не бил нас. Даже не сильно, даже те оплеухи, которые взрослые часто отвешивают детям, себе не позволял. Но я почему-то не был удивлён. Я всегда знал, что он может, в один прекрасный момент. И этот момент настал тогда. Он сам обработал мне раны, когда закончил. И ушёл в кабинет. Потом приехал Габриэль. Думаю, ему позвонила мама. Тогда она на самом деле испугалась, что отец что-то мне сделает, что-то серьёзное, я имею в виду. Габриэль посмотрел на меня, взял сумку, которую я не успел разобрать, и отвёл меня в машину. Я не знаю, хотел он этого или нет, но он сказал, что мы теперь будем жить вместе. Я был не против. Мне в тот момент, если честно, было вообще всё равно. Так я оказался в доме моего брата. И началась новая веха в моей жизни. Да, с тех пор я, кстати, ни разу не видел отца".