Я вытрясла душу в унынии комнат Чтоб больше не думать и больше не помнить Я вытрясла душу в унынии кресел Скажи что ты счастлив, скажи что весел
Забыть, какая роскошь это была бы, какая отрада. Кощей мог бы - и заклятья подходящие есть, и зелья. Выкинуть из головы в самом прямом смысле. Но он не хочет отказываться хотя бы от этого. Мимолетный флер былого: его запах, смех, голос, чувство тепла его кожи, злобный, яростный взгляд исподлобья, взгляд разомлевший и влажный, тихий стон на грани всхлипа, ноги на пояснице, руки на шее, вкус его крови, вкус его губ- все что в нем было, сокровище, запечатанное глубоко внутри. И это же- яд, травящий по капле, ежедневно. С глаз долой- из сердца вон, разве ты не знаешь? А у нас даже и сердца нет. «Любовь…», — коготь очерчивает край бокала, — «Она ли это? Почему люди вечно считают ее благом, воспевают ее, пишут оды и песни… Я отпустил тебя от того, что люблю? Или от того, что все стало слишком невыносимым? От того, что не в силах был продолжать эту муку для тебя, или от того, что не получал то, что хочу? Я не хотел видеть твое затухание… Это любовь или раздражение ненасытного? Что ж, в любом случае, дело сделано… Да и о чем говорить: пройдет лет сорок, и тебя уже не будет, так, песчинка в океане бесконечности…». Бессмертный опускается в кресло, равнодушным взглядом всматриваясь в пламя камина. Были дни, когда это упрямое златокудрое сокровище смотрело туда же, сидя на его коленях. Сначала упрямо и злобно, потом напряженно и скованно, затем с вкрадчивой внимательностью и иллюзорной покорностью, а после- отчаянно-тоскливо. Царевич прислонялся к его груди, обвивая руками шею, позволял скользить руками тут и там, но взгляд- пустой и отсутствующий, упирающийся в невидимую точку вдалеке. Райские птицы в неволе не поют. Он свою отпустил, убирая холодные когтистые руки с тонкой шеи, давая сделать живительный вздох. Такая красота должна жить, но в руках смерти она закономерно умирала. «И неужто ты ни на один миг не почувствовал хотя бы мельчайший отголосок того, что чувствую я?.. Хотя, с чего бы… Я был жесток к тебе, и пусть я окунул тебя в самые глубины телесных удовольствий, едва ли это тронуло твою душу или сердце… Хах, лучшее, чем мне уготовано остаться в твоей памяти- безжалостным и бессердечным любовником. Будет ли у тебя лучше?» — Кощей ощущает как невольно в груди помимо тоски и печали разливается злость. Даже думать об этом болезненно-яростно. Он должен был принадлежать ему и только ему. Он и принадлежал. Но этого оказалось недостаточно. Это действительно просто смешно, правда. Где твоя гордость? Это жалко, ты невыносимо жалок. И это весьма странное решение, я не ожидал от тебя. Если уж играл- надо было доигрывать до конца, а потом избавляться. Бессмертный запрокидывает голову назад, упираясь в спинку кресла, закрывая глаза. «И как все же угораздило? Я думал, все это мертво, отцвело и усохло во мне… Но нет. Что ж, ты хотел свободы- ты получил ее. Вернулся к своей дражайшей лицемерной семейке… Как у Мстислава вообще мог родиться такой сын как ты, явно не в его породу… И в правду, слишком губительно для себя я погрузился в это все- воистину стоило прервать, обрубить. В моих руках власть и сила, и такие чувства непозволительны для меня. Ты не хотел быть моим рабом, ты не хотел быть моим любовником, ты не хотел быть моим возлюбленным- ты не хотел быть моим никем и ничем, хотя я мог бы дать тебе все… Какое ужасающие упрямство», — по губам мужчины пробегает усмешка, — «Но на это ведь я и повелся… На твою гордость и упрямство, на твое достоинство и честь, на твою чистую душу… Столь далёкую от моей».Не холодно хоть? Не грустишь? Не измучен? Зима, говорят, будет нынче суровой! На всякий пожарный, на экстренный случай, Я вытрясла душу в унынии слова,
Я рад, что тебе хватает ума держать лицо пред всеми остальными. Если бы твои подданные знали, каким ничтожеством тебя сделали эти чувства, твоя корона слетела в ту же минуту. О да, держать лицо- один из главных его талантов. Эту печаль и тоску он делит лишь со своей внутренней тьмой. Позволяет ей литься и скользить лишь в мыслях, наедине с самим собой. Иногда это даже отступает, почти забывается. Но нет-нет и кольнет той или иной иглой- пустотой комнаты, холодом стен, найденной служанкой сережкой, случайно оставленной в складках покрывала, кудрявым светлым волоском, затерянным в меховом вороте собственной шубы. «А оставь я тебя, как бы было? Ты не доверял мне, моя нежность травила тебя сильнее моей жестокости…», — Бессмертный открывает глаза, поднося руку к лицу, перебирая когтями, ловя отблеск пламени, — « Смирился бы? Сломался бы окончательно? Нет, я бы не хотел это узнать… Я столь многое отнял у тебя, думаю, ты даже не против был бы если бы я отнял жизнь, но все же…когда ты смеялся, я сам чувствовал себя живым. Такая мелочь и глупость, право слово, чувствовать себя живым, будучи мертвецом», — Кощей всматривается в золото оплетающих пальцы колец, ощущая в груди томительную тяжесть, — « И мести не получилось, и…смешно даже. Ничего, забудется, сотрётся, все забывается и стирается, и не такое…» Тебе нужно было убить его. «Успокоился бы…», — Бессмертный потирает переносицу, морщась, — «Все уже закончилось». Ага, все закончилось, но карнавал никчемных мыслей в твоей голове не останавливается. Найди себе симпатичную нежить и развлекись хорошенько- в нем нет ничего особенного. И не было никогда. «Да, в общем-то ты не столь далек от истины… Красота, конечно, но мало ли красивых? И характер придурошный, но все же… Было в нем нечто… что играло на контрасте, что задевало струны», — с губ Кощея слетает едва слышный в пустой комнате тягостный вздох, — « Гадко вышло, так или иначе- он разворошил во мне то, что должно быть мертво». Умерло единожды- умрет и снова. «И то верно, затухнет, так же как разожглось. Вопрос времени, так что можешь так не переживать», — хмыкает Бессмертный. Взгляд скользит по столу- бокал с вином, пара книг в дорогих переплетах, свиток, перо и…зеркало. Даже не думай. Ниже и так падать некуда. Когти осторожно постукивают по подлокотнику кресла.Тебя хоть там любят? Лелеют? Целуют? Тебя обнимают? Ты счастлив? Ты весел? Нет-нет, не печалюсь, нет-нет, не тоскую: Я вытрясла душу в унынии кресел!
Чтоб больше не выглядеть слабой и скучной.
«Да, это определенно так себе затея». И все же, рука тянется и берет предмет в руки. Секунда сомнения, задумчивости — и он проводит ладонью над зеркальной поверхностью, от чего на ней бежит рябь. Кощей видит лицо- до боли знакомое и сейчас бесконечно далекое. В яви, за тридевять земель пир, и не-его-царевич, кажется, отлично проводит на нем время- улыбается, смеется, подле него сидят люди- пожалуй, даже слишком близко- они говорят о чем-то. Ни тени тревоги, ни тени тоски. «Что ж…» — когти сжимаются на стекле, сильнее и сильнее пока оно наконец не трескается, разрушая образ, — «Каждый при своем», — Бессмертный отбрасывает испорченное зеркало прочь, не меняясь в лице, позволяя лишь уголку губ дрогнуть.Но помни: родных не бросают, не губят! Ну что же молчишь ты? Скажи мне, не мучай:
Тебя хоть там любят? Тебя хоть там любят?..
Иван оглядывает полную гостей обеденную залу. Заморские гости, очередные переговоры отца, и, кажется, все прошло удачно, если сейчас веселье льется через край. Веселье. На его губах- дружелюбная улыбка, вполне искренняя, вокруг привычный и знакомый двор, и почти весь вечер он действительно проводит в спокойном и расслабленном состоянии. В какой-то момент его взгляд цепляется за одного из гостей- высокого и статного мужчину, с раскосыми глазами, темными волосами, чужестранца. Его взгляд ловят- и улыбаются в ответ. Потом они переговариваются о чем-то, и в какой-то момент его руки осторожно касаются- и он вздрагивает всем телом. Обычно человеческое касание. Обычное человеческое тепло. Иван отдергивает ладонь, неловко улыбается, находит какие-то вежливые, отстраненные слова и торопливо выходит прочь из зала, из терема на улицу, ощущая как сердце бешено колотится. «Так…клин клином вышибать я явно еще не готов», — юноша оказывается на крыльце, глубоко вдыхая и выдыхая. «Вот черт… Да я даже зацепился взглядом за кого-то, кто отдаленно похож на него!» — Иван ощущает, как в груди разливается злость и досада, и следуя за этим чувства не сдерживается, впечатывая кулак в деревянный брус, — « И ведь даже в голову не пришло приглядеть симпатичную девицу, ну что такое-то…». Он гонит это от себя, гонит каждый день. И оно уходит, но как волны, омывающие берег, все время возвращается. «Твою мать, как же я ненавижу тебя!» — юноша сжимает зубы, — «Все это уже закончилось, ты- просто прошлое, грязное и неприглядное, и какого черта ты всплываешь в моей голове снова и снова?». Где-то за спиной шумит праздник, полный людского тепла. Но в его душу все равно заползает отголосок того холода. «Просто…нужно чуть побольше времени», — Иван выдыхает, всматриваясь в сумрак, покрывающий очертания зданий, — «Я знатно замарался там, и не удивительно, что сейчас трудно». — Вань, все в порядке? — его окликает встревоженный голос Серого, — Ты как-то больно резко ушел. — Да, все хорошо, — он оборачивается с безмятежной и привычной для всех улыбкой, — Просто там народу тьма, захотелось свежим воздухом подышать. — Ты же знаешь, что если не хорошо, то мы можем поговорить об этом? — серые глаза всматриваются в него с вниманием и тревогой. — Да, — ему он улыбается искренне, и эта улыбка не лжи недоверия, он запечатывает ей собственную неготовность раскрывать и разбирать это. Серый улыбается в ответ, но в глазах друга он отчетливо видит нечто неспокойное и мучающие — волк видит, что царевич лукавит. Однако Иван несколько раз твердо пресек более настойчивую попытку расспросить подробнее, и Серый не лез в душу- а просто был рядом насколько мог, и это было более чем ценно. Царевич просто не мог, не знал, как рассказать об этом. Это было запечатанной под семью замками тайной, постыдной и мрачной. Страшен и жесток Темный Князь? Мучил он тебя? — любопытствующие расспросы, жажда узнать подробности, как там все в мире нави? Оттуда никто не возвращается живым, как у него вышло? Бывало— он пожимает плечами, хмурится, переводит тему на любую другую. «О да, более чем мучил. Но не так, как вы думаете», — внутри расцветает колючим цветком усмешка, обращенная к самому себе. Повезло тебе выйти сухим из воды, вернулся целым и невредимым - радостные улыбки, подбадривающие похлопывания по плечу. Он улыбается в ответ, думая про себя как внешнее может разительно отличаться от внутреннего. Он ощущает себя испачканным с головы до ног, но эти пятна видны лишь ему одному. Они возвращаются в парадную залу, и пир течет своим чередом, заканчиваясь глубокой ночью. Иван входит в свои покои, запирает дверь, усталым и сонным движением стягивает одежду, забираясь в постель. «По дурацки вышло все же…» — в голове всплывает лицо чужестранца, а за ним, почти сразу- то самое, его. Юноша морщится, переворачиваясь на другой бок, укутываясь в покрывало. Ощущение тепла. Ощущение холода. Контраст между двумя телами, обжигающий и распаляющий. Царевич ощущает, как внизу живота предательски закручивается тугой узел возбуждения. «Блять», — он переворачивается на спину, утыкаясь взглядом в потолок, — «Черт, он вел себя как последняя мразь, и все равно при мысли о нем меня уносит совсем не туда… Он мучил меня, играл со мной как с игрушкой, укрощая то жестокостью, то насмешливой благосклонностью и издевательской лаской, довел почти до крайней точки, чтобы просто отпустить, не удосужившись бросить финальную насмешку… Видимо, приелась моя прокисшая мина», — юноша сглатывает, чувства болезненную тяжесть в груди, — « Я позволил сделать столько всего с собой, а мог бы…что мог бы? Да что я вообще мог сделать на самом деле?» Насмешливый оскал, обнажающий острые клыки. Когти, наточенные лучше любого меча. Взмах руки, заключающий в себе темную, глубокую силу, неподвластную человеку. «Я даже умереть там не смог! Тоже мне, герой… Надо было подыхать еще на границе, всяко лучше было бы». Иван закрывает глаза, пытаясь отогнать воспоминания, но они упорно возвращаются. Это правда мука- он не может коснуться себя и не ощутить призрачную россыпь царапин, тысячами появлявшихся и исчезавших с его тела. Что, скучаешь, царевич? — этот голос буквально звучит в голове. Едкий, колкий, но одновременно бархатный и глубокий. Закусив губу, царевич переворачивается на живот, утыкаясь лицом в подушку. «Пошел прочь из моей головы!». Руки, уверенно скользящие по его телу, разводящие его колени в стороны. Тяжесть тела, придавливающего сверху, буквально впечатывающего в поверхность, ощущение что его обволакивают, и не сбежать, не дернуться- и языком по шее, клыками за загривок. «Вот же черт…», — царевич вцепляется зубами в подушку, ощущая как возбуждение расходится и разливается по всему телу, — «Ненавижу… Хотя…учитывая, сколько у нас» — это «нас» мгновенно отдается в груди липким, отягощающим чувством- «…было секса, не удивительно, что меня это заводит все еще…мерзко и грязно, но в целом, понятно почему. Ну сколько времени нужно… Может, стоит все же переспать с кем-то?», — Иван, испытывая жгучее отвращение к себе скользит рукой к низу живота, обхватывая уже вставший член, — «Желательно с девушкой, чтобы не сравнивать. Боже мой, какое же это дно, просто ниже падать некуда. Просто сделаю это быстро, и все». Царевич закрывает глаза, скользя по возбужденной плоти. Сияющие ярким, нечеловеческим блеском глаза, нависающее прямо над ним. Укус в шею, ставшим таким привычным и обыденным, за которым следует порой жадное, а порой медленное и чувственное движение языка по дорожке крови. И порой, после- поцелуй туда же. У тебя такая нежная кожа. Мощная, властная хватка на бедрах, оставляющая синяки, принуждающая двигаться в ритм. Иван прикусывает губу, ощущая как по телу прокатывается дрожь, а с губ срывается сиплый выдох, милосердно утопающий в подушке. Тебе нравится так, верно? — насмешливый поцелуй в лодыжку, когда его ноги закидывают на плечи, — погрубее, но не слишком? — толчок, проклинающий его тело наполненностью, срывающий стон, — да, я хочу слышать твой голос,— запястья, крепко сцепленные над головой, и нельзя вцепиться зубами в ребро ладони. Он почти на физическом уровне чувствует эти касания- холодные и обжигающие одновременно, расплывающиеся в диапазоне от пронзающих удовольствием до окропляющих болезненностью. ох, видел бы ты сейчас свое лицо, — бархатный, обволакивающий похотью и тьмой шепот над самым ухом, — одна рука соскальзывает с запястий, чтобы зарыться в волосах, оттянуть голову, открыв шею для поцелуев и укусов, — это лицо, которое буквально просит большего, — усмешка, и толчки бедрами, вдавливающие его в кровать, мощные и глубокие, срывающие сквозь сжатые губы стон, — разве я могу отказать тебе, свет мой? Иван ощущает, как с каждым следующим образом по телу разбегаются мурашки удовольствия, и каждое движение собственной руки заставляет буквально вгрызаться в подушку. Поцелуй, развязный и собственнический, язык, буквально врывающийся в его рот, — какой ты все же сладкий, так бы и сожрал тебя — и все это одновременно, его руки, голос, запах, он внутри, он снаружи, он буквально везде, в каждом движении и каждом вздохе, — кончи для меня, Ванечка. Финальное, дерганное, судорожное движение, глубокий стон — и он изливается в свою руку, ощущая волну глубокого удовольствия, приходящуюся по всему телу с головы до кончиков пальцем. «Да, и в правду быстро…», — с болезненной усмешкой думает юноша, обтирая ладонь об простынь, ощущая как на место схлынувшего возбуждения приходит липкий, обволакивающий стыд и смущение. «Это ненормально все», — Иван вновь переворачивается на бок, опустошенным взглядом скользя по комнате- столь знакомой и привычной. Она и сейчас не кажется чужой, но проблема в том, что он чувствует себя чужим самому себе. «Тогда мне казалось, что я готов отдать и сделать все, чтобы получить свободу. Сейчас я готов пойти на это же, лишь бы навсегда забыть о тебе и том, что ты сделал со мной», — царевич сворачивается клубочком, — «И о том, что делал я… Ради чего? Чтобы изображать себя прежнего и мучиться ночами?.. Что мне нужно сделать, чтобы избавиться от этого, чтобы вытравить из себя? Ясно было, что это оставит отпечаток, но не настолько же… Надо напроситься в первый же ближайший военный поход, занять чем-то руки, голову». Иван закрывает глаза. Весенняя, теплая ночь- но несмотря на тяжелое, призванное согревать покрывало внутри расползается давящий холод. «Знаешь, Кощей…я ненавижу тебя бескрайне сильно. Ты отравил мое имя, услышав от кого-то ласковое обращение, я не могу не вздрогнуть, ты отравил для меня нежность, ты как будто каждую частичку моего тела наполнил ядом. Сильнее я ненавижу только себя за то, что позволил тебе пробраться так глубоко в себя», — царевич кутается плотнее, пытаясь согреется, — «Но это все лишь низкое, телесное- я привык к твоим рукам, но как привык так и отвыкну», — Иван в злости сжимает зубы, — «И буду снова абсолютно нормальным, и настанет день когда ничто во мне не дернется при мысли о тебе- и даже мысль такая в голову не придет». И все же, несмотря на то, что он накормил этого дикого, голодного монстра вожделения внутри, воспоминания не уходят. Объятье когтистых рук, обхватывающее его разгоряченную кожу, мягкий, едва ощутимый поцелуй в плечо — спи, царевич, — тихий, ласково-насмешливый шепот над ухом, прежде чем он проваливается в сон, ему тепло, ему жарко в этих холодных руках. «Как бы он злорадствовал, если бы знал… Я прямо вижу это выражение лица. Признай, тебе это нравится», — с горечью внутренне передразнивает юноша, — «Нет, ничего, пройдет время и все наладится. Я могу быть сильнее этого и я буду». Иван еще плотнее заворачивается в покрывало, по самую шею, чувствуя как внутри растекается тревога, смешанная со стыдом и смущением, отблёскивающая печалью и горечью.Я вытрясла душу в унынии комнат Чтоб больше не думать и больше не помнить
О Господи, дай мне короткую память!