Подмастерье

      Яркие краски сна меркнут, с ними уходят звуки — я остаюсь наедине с оглушительной пустотой всего на миг. Он кажется мне маленькой вечностью — хотя, по сути, я живу уже множество таких вечностей раз за разом. Сейчас еще ничего — пробуждение выходит достаточно мягким, без рассеченного криком горла и прочих неприятностей. При желании можно вообразить, что я просто вздремнула перед ужином, или как там у аристократов. Правда, пару мгновений спустя отмечаю, что голова гудит так, будто намедни я пыталась перепить по меньшей мере дюжину моряков. Надеюсь, хоть изо рта не воняет. Минуту, не меньше, рассматриваю узорчатый полог, прикрывающий мое ложе от посторонних глаз. Где-то совсем рядом шумит ночной ветер, шелестят травы — слышу ставший привычным запах черного морозника. Он становится сильнее, настойчивее, будто зовёт. Человек в маске все еще пытается выяснить, отчего фиолетовые цветы так меня любят, я остаюсь равнодушна. Такое внимание, мне, конечно, льстит, однако я предпочла бы обойтись без него вовсе. Нашариваю одежду в кромешной темноте, наконец пальцы утыкаются в тяжелую гладкую ткань, судя по всему, это атлас. Не нужно зажигать свечу, чтобы угадать цвет — бордовый. Не сдерживаю гримасы: он же прекрасно знает, что мне больше по душе зеленый. Доиграется, выйду к нему голой. Все-таки натягиваю платье на окоченевшее тело, неумело, с боем — постепенно ко мне возвращается тепло: одежда сидит неудобно, сковывает движения, мешает дышать — кажется, будто я надела броню. Медленно покидаю скромную опочивальню. Знаю, он давно не спит и ждет меня. …Наше пристанище в лесу вполне можно назвать шатром — снаружи. Изнутри же это большой дом с множеством крохотных комнат: отсюда начинается наш путь, здесь и заканчивается. Свое пространство Человек в маске огораживает красной ширмой, так я всегда представляла себе угол балаганного актера; осторожно отодвигаю тяжелую штору, чтобы проскользнуть внутрь. Здесь всего две или три свечи, огня он по-прежнему на дух не переносит. Мгновенно замечаю его размытые очертания у зеркала — он точно не успел до конца принять человеческое воплощение, вот-вот сверкнёт и растворится густой дымкой в стылом ночном воздухе. — Maschereri, — опускаю глаза, улыбаясь. Ему не нравится, когда я так обращаюсь. Не нравится, что иду наперекор. — Здравствуй, маленькое чудовище. Притворно оскорбляюсь. Семнадцатилетняя девчонка давно осталась в прошлом, единственное, что хранит память о ней — никчемное, застывшее во времени тело. Ах, нет. Есть еще кое-что. Иногда я слышу голос Марии в ночи. Сестра напевает одну и ту же песню — когда-то, очень давно, мама пела ее нам. Солдат придет в твой город, Вот меч в его руках, Сожжет дотла, что любишь ты — мой бог, увы и ах! Сожжет дотла что любишь ты — мой бог, увы и ах.* Она не успевает допеть до конца, ноты накладываются друг на друга, сливаются, превращаясь в крик… Я похоронила его в себе, надеясь, что однажды он уйдет, как и все остальное. Человек в маске знает об этом, потому посылает мне сны без сновидений. — Ты не видел мой томик Шекспира? — Стараюсь не выдавать обуревающих меня мыслей, а он рассматривает меня так пристально, что и так проклятая кровь стынет в жилах. Не могу двинуться с места под взглядом этих холодных серых глаз. — Иногда я жалею, что научил тебя грамоте. Шекспир…как старомодно. — О, как же — а твой костюм, между прочим, вышел из моды еще в прошлом десятилетии. — Мягко пробегаюсь пальцами по бархатному рукаву его сюртука. — Не паясничай, — сегодня он, как всегда после пробуждения, благосклонен. Наблюдает за мной с расслабленной сытой усмешкой.  — Ты голодна? Качаю головой — меня всегда немного мутит в первые часы бодрствования. Кажется, в его взоре проскальзывает беспокойство: всё-таки протягивает мне истрепанную книжку. — Иди к себе. Я скоро буду. Потом пойдем будить чудиков. Какое точное слово он подобрал в свое время, чтобы описать нашу…необычную семью. Подхватываю маленький том и одну из свечей, удаляюсь. Истерзанные ладони саднят скорее по привычке. Знаю, явится через пару минут — в первые дни он всегда малость нервничает. Может быть, все дело в безудержном темпе жизни, который обрушивается на нас каждые десять лет с неистовой силой… Он сводит с ума, лишает дара речи — но я ни на что не променяла бы это тянущее, болезненное ощущение клокочущего потока в груди. Мы живем, это всегда больно. Забираюсь на постель с ногами, перелистываю зачитанные страницы. Мы явимся в город, чтобы собрать поспевшую для нас жатву — может быть, даже нарвемся на скандал под конец. Будет весело, как любит говорить Человек, мы сполна насладимся шоу. Слышу резкие шорохи за тонкой перегородкой — что-то падает, грохот перемежается потоком ругательств. Кажется, чудикам наша помощь не требуется. Еще немного, и сами придут, запросят ужина. Кухарка из меня по-прежнему неважная, и все же моя стряпня им нравится. Большой палец правой руки пронзает резкая боль, кажется, неосторожно порезалась бумагой. Смачиваю ранку слюной, продолжая чтение — моя любимая пьеса, «Буря». Просперо и Миранда успели лишь высадиться на остров**, когда я слышу вежливое покашливание у входа в комнату. С лёгкостью принимаю правила игры. Стараясь звучать капризно, выплевываю: — Войдите. Мне нравится его легко скользящий за спиной плащ, нравится его благородная, подчёркнуто отстранённая манера держать себя, нравится, как меняется темп его шага, когда он видит меня. Чуть отодвигаюсь, освобождая место рядом с собой. Мы не виделись целых десять лет — и он совсем не изменился. Мне нестерпимо хочется, чтобы он снял маску, чтобы посмотреть на его лицо, прикоснуться к волосам, лежащим аккуратными волнами на плечах. Опускаю взгляд — раньше непременно покраснела бы. — Сегодня, — прошептал, наклоняясь к моему уху, — уже сегодня… Чувствую, как подрагивают тонкие узловатые пальцы — его ладонь уже на моем плече. Он всегда ждет с детским нетерпением — люди во всей своей порочности доводят его до экстаза. Для меня все это — просто-напросто работа. Плата за жизнь, оттого и не жалуюсь. — Может быть, выйдешь на сцену в этот раз? — интересуется тихо, вкрадчиво. Отрешенно качаю головой. Когда он брал кого-то из чудиков с собой, чтобы выступить с номером на карнавале, я никогда не соглашалась — и не буду. Прошло всего сорок лет. Мы просыпаемся четвертый раз…. Меня сковывает первозданный ужас, стоит лишь подумать о том, что в чьих-то затуманенных праздничным мороком глазах промелькнет тень узнавания. Что, если кто-то хотя бы на миг вспомнит о маленькой уличной воровке Северине? Лучше быть тенью среди уродов, цветов и масок, чем эта жгучая боль в груди. Пусть он припишет мне очередную слабость, может быть, так оно и есть… Я исправно готовлю для нашей большой семьи, привожу в чувство новообращенных, помогаю Человеку с масками. Ничто не заставит меня ступить на подмостки — однажды уже случилось побывать под кинжалами людских взглядов. Аннет была невиновна. Я погибла тогда вместе с ней. Жаль, загробная жизнь длится вечность. — Драгоценная, ты меня слушаешь— Чувствую, как в его тоне проступает раздражение. — Я спрашивал, что ты думаешь. Как будто тебя это действительно интересует! — Я…я… — Мне кажется, время пришло. В этот раз Сентфор посетит настоящий цирк-шапито! Он звучит торжественно, для него эта задумка — святыня, а я — грешник, попирающий ее ногами. Осторожно глажу кончики его волос, улыбаюсь. Он прав. Я знаю точно, время пришло: знаю подспудно, не думая толком, почему, откуда. Понимаем друг друга без слов. Он с легкостью задувает и так догорающую свечу возле кровати, погружая нас в первозданный мрак. Слишком знакомые движения, почти ритуал — тело узнает его раньше рассудка и подается навстречу. Сперва надо насытить плоть, после дойдет очередь духа… Сегодня он порывист и бескомпромиссен, все берет в свои руки. Хорошо, я этого больше не боюсь — позволяю раздеть себя, осточертевшее бордовое платье летит на пол змеиной чешуёй. Обнимаю его обеими руками, ненароком задевая край маски — он усаживает меня на колени; чуть приподнявшись, задергиваю тяжелый полог. Здесь и так ничерта не видно, но мне спокойнее. Он проводит кончиками пальцев вдоль моего обнаженного тела, чувствую, как против воли — слишком рано — отзываюсь крупной дрожью. Улыбается: это ему и нужно. В отместку бережно, но решительно снимаю с него личину. Мягкие светлые волосы падают в руки, ничем не стесненные, я ласково перебираю их, и наконец чувствую, что вернулась по-настоящему. Интересно, что творится в его душе? Пусть он и думает, что ее выжег — вижу в его глазах, все не так просто. Раньше в голове непременно мелькнуло бы затравленное «Это неправильно!». А сейчас этот крик въелся в каждую каплю моего существа. Что сказала бы маленькая Мария, увидев меня?.. Только сейчас это не имеет значения. Он ловит мои запястья, припечатывает их к своей груди, пристально рассматривает руки. Борюсь с привычным порывом спрятать, укрыть такое явное уродство, но его взгляд останавливает. Эти жуткие шрамы, мои три пальца — что-то, ставшее нашим целым. Замечает свежую ранку. — Порезалась, — бормочу сдавленно, в этот же миг оказываюсь под ним на тёплых простынях. Он все еще не позволяет раздеть себя, медленно отводит прядь с моего лица — почти по-отечески целует в лоб. Я вижу его черты такими, какие они были раньше — чистыми, без следа ожогов. Тем временем, его теплые руки опускаются вниз, пальцы танцуют на моей натянутой коже, я становлюсь мягкой и податливой — почти рвусь навстречу так, как он учил в самый первый раз. Человек в маске останавливает меня — порывисто и нежно одновременно. Его пальцы проникают в меня, чувствую себя неживой — маской в руках искусного мастера. Запускаю горящие ладони ему под одежду, ничего не могу сделать, только цепляюсь, впиваюсь ногтями в сильные плечи. Но вот и он желанно обнажается передо мной, выпуская: теряю последние крупицы контроля над плотью. Я покрываю его лицо, шею, торс поцелуями на полувыдохе, пока не теряю воздух, пока он не отстраняет меня, чуть оттягивая за волосы. Боль заставляет остервенеть, забиться в конвульсиях — он угадывает момент, рассчитывает по мгновениям — я чувствую его в себе, запрокидываю голову и кричу, кричу. Это не просто сумасшествие, это — настоящее бешенство. Когда он опускает меня на подушки, долго не могу унять дрожь, она со мной от корней волос до кончиков пальцев. Слышу его рваное дыхание над ухом, чуть позже мы начинаем втягивать воздух в унисон. Как всегда. Я хочу сказать ему что-то важное, но не могу собрать мысли в кучу. Сон накрывает за считанные мгновения — знаю, на то его воля. Все мы в минуты близости уязвимы. Быть может, он боится, что мне захочется спросить что-то, и ему придется ответить правду. А таких вопросов у меня в достатке. О чем ты думаешь, когда спишь со мной? Представляешь ли её на моем месте? Видел ли ты хоть раз кого-то, кого мы оба знали…? Мне определенно не вырваться из сонной пучины — но неожиданно замечаю что-то яркое сквозь тень почти смежившихся век. Вскакиваю и кричу даже прежде, чем успеваю хоть что-то понять. На месте моего крохотного, уже не кровоточащего пореза, цветет крупный фиолетовый монстр. Поднимаю глаза на Человека: он не успел надеть маску, оттого сразу все понимаю. На его безупречных чертах застывает смесь непонимания и…ужаса. Я видела много похожих взглядов. Безжалостно вырываю из себя проклятый морозник. — Смотришь, точно чудовище увидел, — говорю, обращаясь в никуда, потом — хохочу. *** «Пока ты со мной, ничего не случится», — повторяю сказанные им слова про себя раз за разом, пока они не превращаются в набор бессмысленных звуков. Откуда он так уверен? И стоит только на мгновение закрыть глаза, я тотчас слышу зычный чарующий голос за спиной. — А это наш коронный номер! Взгляните, уважаемые дамы и господа — эта девушка в буквальном смысле посвятила себя прекрасному… Смотрите же, смотрите внимательно, эти цветы проросли сквозь ее кожу, они питаются ее кровью и страхом… Вам жаль ее? Поверьте, это несчастное создание заслуживает жалости. У меня до сих пор слишком бурное воображение… Ощупываю себя в поисках новых цветков, успокаиваюсь, когда ничего не обнаруживаю. Все происшедшее кажется ненастоящим — выдумкой, кошмаром. Босые ноги дрожат, едва справляясь с моим одеревеневшим непокорным телом. Эта дрожь — единственное напоминание о том, что случилось перед моим коротким полусном. Я запечатлела бы это навеки, и одновременно хочу забыть навсегда. Чуть мешкаю, собираясь выйти из комнаты — замечаю застывший у входа силуэт. Узнаю раньше, чем она успевает выдать себя. — Жоззи. Если она здесь, значит, сон давно отпустил наш уютный дом, все только меня и ждут. Девушка выходит на свет, чуть помахивая перекрученными руками: она по-прежнему угрожающе красива. Скалится, даже не пытаясь изобразить улыбку. — Хозяин велел тебя разбудить. Какое слепое подобострастие слышится в этом слащавом контральто! Она на все пойдет, чтобы выслужиться перед своим господином — только одного ему не может простить. Меня. — Прекрасно. Я уже почти готова, а ты можешь идти, — улыбаюсь, лениво, играючи поднимая с пола платье, одеваюсь также, не торопясь. Мне не нужно видеть ее лица, чтобы знать — Жоззи свирепеет, точь в точь маленький гремлин — это забавно. Несмотря на ее скверный характер, мне нравится эта девчушка — она хитра и проворна, а еще ненавидит делиться. Превращение пошло ей на пользу — одной из немногих. Ей не хотелось бы иметь со мной ничего общего, однако мы слишком похожи. Последний, но не менее важный элемент гардероба дожидается меня на столике у постели — маска, идеально подходящая к лицу, усмехаюсь: это Баута. Квадратная форма, дивный серебристый узор по бокам возле глаз — чёрная. У maschereri хорошее чувство юмора. Я прекрасно знаю, для чего Человеку в маске нужно видеть меня. Так повелось, что в первую ночь пробуждения мы пробираемся в спящий город. Луна наливается кровью, а темнота удерживает Сентфор в своих объятиях чуть дольше обычного. Это наша вальпургиева ночь, время бесов и обезумевших теней. Так тянет на воздух, к чёрному небу, к луне, я поддаюсь искушению, выхожу из шатра. Под ногами хрустят налившиеся цветом бутоны; знаю, как только погибнут эти, полезут новые. Он стоит спиной к шатру — стараюсь идти неслышно; все равно замечает меня. — Как думаешь — они удивят в этот раз? — Неопределенно кивает в сторону расстилающегося за нашими спинами Сентфора. — Вряд ли, — натужно выдыхаю холодный воздух, но не вижу даже крохотного облачка пара. Меня это раздражает. — Пора, — вглядываюсь в антрацитовый покров облаков, напрочь закрывший звёзды. Человек в маске кивает. В этот самый миг наши ноги отрываются от земли. Я забываю обо всем, когда лечу, и чувствую себя свободной легкой пушинкой, а иногда — героем детской сказки. Воздух подхватывает меня, несет, и это совсем не страшно; свободно раскидываю руки, переворачиваюсь на спину, дурачусь — мне плевать на то, что я проклята, смех раздирает внутренности, прорывается наружу, сливается с холодными завываниями ветра. Там, внизу — бесконечное полотно леса, пристанище призрака Писадейры. Машу деревьям рукой — о, как же мне весело! Ни за что на свете не спущусь на эту гадкую землю. Искоса наблюдаю за Человеком в маске, он, разумеется, спокоен — но ни капли не холоден. Только его кровь будоражит нечто иного толка: он предвкушает увидеть разгул порока на ночных улицах. Дай ему волю, давно утопил бы Сентфор в слезах его обитателей. Ненависть еще жива в нем, и скоро этот огонь обрушится на беспечных горожан. Наши ладони встречаются — я не забыла об изящных перчатках. Он пристально рассматривает, изучает мягкую холодную кожу. — Маска тебе идет, — я понимаю, он говорит вовсе не о Бауте. — Благодарю, — голос звучит глухо, совсем на меня не похоже. Ощущение легкости теряется, понимаю, пора снова распрощаться на время с небом. Это всегда так ранит… Если земля носит таких как мы, то почему воздух не может? *** Старина Сентфор совсем не изменился: разве что появилось еще больше домов из камня. Все те же бедные переулочки и широкие мощеные аллеи для богатеев. Все тот же запах тухлых яиц и грязного тела, доносящийся из закопченных подворотен, смешивается с ароматом свежей выпечки в богатых домах. Так пахнет каждая душа — ведь известно, у всех нас по два лица. Сначала все здесь кажется пустым, вымершим — не слышно ни звука. Но постепенно город оживает вокруг нас, где-то поодаль в полумраке снуют проворные тени, стрекочут сверчки, шумит неугомонный ветер — мы окунаемся в жизнь. Нам не так уж интересны широкие главные улицы, спускаемся вниз, к лабиринту трущоб. Фонарей здесь не водится, только в одном из домов — вскоре я поняла, что это бордель — тускло горит что-то, напоминающее керосиновую лампу. — Пожалуйста, не надо! — Тонкий, но определенно мальчишеский голос разрывает дикую тишину. Что-то заставляет меня дёрнуться слишком резко, судорожно. — Не трогайте ее… Что-то подсказывает мне, этот крик — отчаянный, последний. Оборачиваюсь к своему спутнику: кажется, он заинтересован. Потому мы пускаемся в путь. …Я видела жён, обманывавших мужей, видела насильников и убийц, прячущихся за личинами послушных закону граждан. Видела безжалостных живодеров и расчетливых ростовщиков, способных на все ради денег. Но никогда прежде мне не доводилось смотреть на трясущееся в конвульсиях тело ребенка — мальчишки лет тринадцати: он закрывает собой маленькую девочку. Крепко сложенный мужчина, нависший над детьми с палкой в руках, не выглядит виноватым. Мальчик умирает — я вижу кровь на тонких губах и остекленевший взгляд ярких голубых глаз. Его душа слишком светла, она ослепляет меня, не могу смотреть без рези в глазах. И все равно наклоняюсь над ним: слабость подкашивает ноги. Мне не должно быть больно, я ведь тоже чудовище, эта жертва — одна из многих. Никто кроме маленькой души и того, кто пришел со мной, не видит, как я обнимаю дитя за плечи: проклятье подарило мне кое-что полезное. Облегчаю боль уходящего, мягко вкладываю в его ладонь яркий фиолетовый цветок — проводник в Мир Грёз. Там будет лучше, поверь мне, милый. Зверь в человеческой шкуре швыряет палку наземь, бросается к обезумевшей от страха девочке. Мужчина хватает ее за ворот, точно котенка, зажимает маленький рот сильной рукой, готовясь задрать юбку… И не успевает даже обернуться, Человек в маске хватает его за волосы и одним выверенным движением сворачивает шею. Поднимаюсь на ноги, не в силах скрыть дрожи. Спрятанные под перчатками ладони ноют, будто горят заново. Зажмуриваюсь, стараясь выгнать из памяти эти широко раскрытые глаза, этот мерзостный запах запустения и жестокости, который так жаждала забыть. — Ты прогадала. Люди все же не разучились удивлять. Он специально не дает понять, о чем именно говорит. — Спа…сибо… — Теперь ты у меня в долгу, маленькое чудовище. Как же я его ненавижу. — Называй цену. Сейчас. — Завтра ночью состоится первое представление нашего цирка-шапито, — наклоняется к самому моему уху, касается его сухими губами, — и ты непременно выступишь.