Подмастерье

      Тонкая полоска света проникает сквозь плотный занавес, упирается в меня как перст обвинителя. Что я здесь забыла? За что расплачиваюсь? Сентфор и окрестности наверняка огорошены оглушительной новостью — в это захолустье прибыл самый настоящий цирк! Представляю, как удивятся любопытные горожане, когда увидят, что мы для них приготовили. Мне все еще непривычно находиться здесь, под красочными сводами, среди сверкающих огней и множества звуков… Всё это — поистине грандиозная иллюзия. И сейчас, наблюдая из-за кулисы за людьми, забивающими шатёр, не могу не восхититься мастерством Человека в маске. Хожу кругами на подгибающихся ногах, иногда подскакиваю от тревоги — успокаивает. — Волнуешься? Вот и он, лёгок на помине. Одеяние, как всегда, безупречно. Смотрит оценивающе, победно ухмыляется. В этот момент мне так хочется выцарапать ему глаза. Ждет ответа, откровенно издеваясь. — Ни капли. — Что бы ты ни говорила, Северина, в душе ты — цирковая. — Все мы в душе ненастоящие. Смеется как над удачной репликой в театре — мягко, почти сердечно. — Пора на сцену, маленькое чудовище. Опираюсь на галантно протянутую ладонь, и выхожу на свет, к людям — как в худших моих кошмарах. Встречаюсь с целым сонмом недоуменных взглядов — еще бы. На мне истрёпанный временем, заляпанный костюм Арлекина — сшитые меж собой разноцветные лоскуты, рубашка и панталоны. Даже шапка с дребезжащими бубенчиками при мне. Лицо неряшливо измазано белилами, губы чересчур велики для носа и глаз — ярко-красные. Жоззи недурно управилась, да что там, постаралась на славу. Сажусь прямо на подмостки, совсем близко к зрителям — в глазах рябит от всех этих лиц, перелистываю их как зачитанные книжные страницы. Они ждут почти с благоговением: никто не бежит в ужасе… То ли еще будет. Запрокидываю голову, чуть отставляю ногу в огромной туфле. — Как же я страшна, как страшна… — бормочу так, что им приходится прислушиваться. — Все зовут меня маленьким чудовищем, но разве это так? Слышу первый смешок. Это дородный мужик в простой рабочей рубахе, стоит у самого входа. Поднимаюсь, неловко хромаю взад-вперед по маленькой сцене. — Неужели я так некрасива? — То шамкаю по-старушечьи, то срываюсь на фальцет. Взрывы громкого смеха слышатся то с одной стороны, то с другой. Это унижение и… упоение. Какие же они все маленькие, мерзкие, как тараканы! Я уже не хожу, а кружусь по полу, ужасная шапка слетает с головы, топчу её босыми ногами, воздеваю кверху обнажённые ладони, как будто позирую художнику. — Бу, — скалюсь в месиво лиц трёхпалой рукой, замечаю, что кто-то все-таки убегает, скрываясь в сумрачном мареве вечера. Но большая часть остается: он говорил, что так будет. Наклоняюсь близко к первым рядам, мужчины и женщины отшатываются, кто-то закрывает лицо ладонями, однако несколько взоров прикованы ко мне неотрывно. Этого он так хотел? Мне хочется сбросить с себя их глаза, отодрать, как корку со старых ожогов, не выходит. Разворачиваюсь, смотрю почти с вызовом… И замираю. Нет, это просто бред, очередная картинка, выдуманная Человеком, чтобы наказать меня за сострадание. Я встречаю эти глаза, просыпаясь, вижу их, когда ухожу в небытие на десять лет — и сейчас они передо мной. Вне всяких сомнений. Это женщина с лицом, испещренным морщинами, но черты ее по-прежнему красивы. Роскошные светлые волосы пропустили в себя седину, взор затуманен прожитыми годами, но в нем все еще можно увидеть холодную твёрдость. Рядом с ее правым глазом, в уголке очередной морщины — маленькая мушка. Я всегда говорила ей, эта метка — к добру. Мария… Кто-то швыряет мне в лицо гнилой помидор, от неожиданности не успеваю увернуться вовремя: раздутый овощ разбивается о плечо. За ним как по команде сыплются еще и еще — некоторые пролетают мимо цели, на другие я бросаюсь сама: что угодно, лишь бы посмотреть на неё ещё раз. Особенно метко пущенный снаряд заставляет упасть на колени; я радую обезумевших зрителей. Очередной сочащийся гнилью овощ в вытянутой руке Марии — и я умоляю, не разжимая губ — ну же, брось. Брось, я ведь заслужила! Я оставила тебя одну, ты росла, не зная любви родных, я не защитила тебя, хотя клялась! Она не узнает меня — молю, чтобы не узнала. Прости, Мария-Мария-Мария-Мария… Её пальцы разжимаются сами собой, помидор падает под ноги беснующейся толпы. Боюсь смотреть, но уже замечаю — она хочет уйти: другие отталкивают ее, теснят. Лишь бы нога ее больше не ступила на этот порог! Если есть еще хоть один бог, способный меня услышать — пусть будет так. Ничего больше не прошу. Медленно поднимаюсь — силы во мне вспыхивают и тут же гаснут. — Было приятно провести с вами время, дамы и господа. Но, увы, все имеет свойство…заканчиваться. Меня вот-вот стошнит прямо на сцену, потому бегу за кулисы, забыв уродливые туфли разбросанными по подмосткам. Вслед слышится задорное улюлюканье. Шоу удалось. *** В глазах темнеет, стоит лишь оторваться от шума и света. Кто-то хватает меня под руки, пытается волочить вперёд, но перед этим меня все-таки выворачивает чуть ли ни себе на ноги. — Ну и воняет от нее, — мерзко хихикают Мэри и Дэри, жемчужина коллекции maschereri. Грожу кулаком из последних сил — они у меня еще попляшут. Позже. Оседаю у ближайшей стены, почти падаю, но сильные руки не дают этому случиться. Я узнаю его, стоит этим пальцам только дотронуться до моей обнаженной кожи. Неужели он в очередной раз вздумал со мной возиться? Хочу сопротивляться, мне не нужно, чтобы он видел меня такой, прикасался — но слабость берёт свое. Кусаю до крови пересохшие губы, забывая переставлять ноги — он почти тащит меня на себе, а потом вовсе берет на руки; достоинство разлетается в щепки. Всё плывет, ускользает, пока не оказываюсь в странного вида комнатушке где-то в глубине нашего закулисья. В центре стоит наполненная до краёв деревянная лохань, чем не роскошная ванна? — Я…сама. Сама… — Человек в маске опускает меня наземь, позволяя попытаться раздеться. Перепачканные в липкой жиже пальцы совсем не хотят слушаться, я разрываю ветхую ткань, но это не помогает. Молчу, продолжая возиться с костюмом. Просить помощи — еще чего. Меня переполняет злоба. — Ты знал, что они так поступят. Сам раздал им помидоры или чудики помогли? — Я показал тебе одну важную истину, драгоценная, — он медленно подходит ко мне со спины, холодок его дыхания пробегает по шее. Не спрашивая, помогает избавиться от дурацкого балахона: он смотрит на меня так, будто не видит, что я перепачкана в грязи и гнили — будто мы просто беседуем о малозначительных вещах. — Ты жалеешь людей. Они же безжалостны к тебе. Вскидываю голову. — Ты знаешь, это другое. И даже больше. Ты сам хотел помочь тем детям. Только никогда не признаешься. И наказываешь меня за то, что я тебя разгадала. Конечно, последнее оставляю в мыслях. А в них действительно царит полная неразбериха — я больше не думаю о васильковых глазах ушедшего мальчика, надо мной властвует взгляд Марии, тот миг, когда мы посмотрели друг на друга. Что было в нем — горечь или отвращение? Что, если это все же не она? Мне было бы лучше, если бы время забрало ее. Медленно погружаюсь в горячую воду, мерзостный запах, пропитавший меня насквозь, смешивается с горячим паром. Представляю, как Человек в маске становится за моим плечом, резко хватает за волосы, утягивает вниз, прижимая ко дну лохани, и держит мёртвой хваткой, пока не перестаю дышать. Если он узнал Марию, ей конец. …Его ладонь бережно касается моего плеча, стирая с него грязные красные разводы. — Не надо… Останавливает меня властным жестом. Щеки горят, прикрываю лицо волосами, стыд заставляет замереть неподвижно. Он окунает мягкую губку в уже порядком помутневшую воду и помогает мне отмыться — зажмуриваюсь, слыша лишь мягкий плеск, чувствую прикосновения его окольцованных пальцев к локтям и ребрам. На пару мгновений забываю обо всем, ощущаю себя совсем маленькой песчинкой, уцепившейся за край камня, который летит в пустоту. Мне нужно сберечь сестру во чтобы то ни стало. Человек в маске по-прежнему осторожно натирает мои волосы мыльным огрызком, остается лишь наблюдать и подчиняться. — Твой дебют был великолепен, — позёрски щелкает пальцами, на краю лохани появляется небольшой жестяной ковш. Вода обнимает лицо и тело, принося с собой не только желанное очищение, но и уверенность. В этот раз все получится… иначе и быть не может. — Нашел парочку отъявленных мерзавцев? — интересуюсь как бы невзначай. — Пожалуй. Его ловкие пальцы, привыкшие к вылепке масок, перебирают мои волосы, умело промывая каждую прядь. Он похож на садовника, подстригающего буйную живую изгородь — сейчас моё тело интересует его лишь в таком ключе. Только он один может смотреть на меня так, точно видит произведение искусства. Или — снова возвращаюсь к этой поганой мыслишке — на моём месте он представляет её. Наконец отступает, и я могу вылезти из ванной — даже синяки не так сильно саднят. Наверняка это всё его фокусы. Вот и сейчас с совершенно уморительным видом — мол, не знаю, как так получилось — протягивает мне длинную белоснежную рубашку, чтобы одеться. Знаю, она с его плеча, правда, он такое давно не носит. — Жду тебя в трапезной. Мы стоим так близко друг к другу, и на долю мгновения мне кажется, что сейчас он обнимет меня по-отечески мягко — стряхиваю наваждение, опускаю глаза, зная, что он уже прочитал моё неосознанное желание. Неожиданно, замечаю совершенно случайно — ладонь его вздрагивает, однако прежде чем я успеваю сделать хоть что-нибудь, он спешит уйти. *** Устройство цирка изнутри почти полностью повторяет наше пристанище, потому общую комнату нахожу без труда. Чудики уже расселись вокруг стола, их немного, но шума и гама от них как от целой орды берсерков. Первыми меня приветствуют Мэри и Дэри — одна гаденькая ухмылочка на два лица. Улыбаюсь в ответ: наконец-то вернулась домой. В тусклых свечных отблесках все мы наверняка кажемся страшнее, чем есть на самом деле. Изогнутые конечности Жоззи сейчас особенно напоминают щупальца, и даже когда она мурлычет притворно-ласковое «Здравствуй», её звериная сущность никуда не девается. Сажусь рядом с ней, напротив злобно пинающих друг друга близняшек. — Ты хорошо выступила, — хихикает Дэри, дёргая сестру за волосы, — была на редкость уродлива. Даже хуже, чем сейчас. Стол разрывается хохотом. — Мне жаль, что забрала у вас все овации, — место во главе стола еще пустует. Кажется, у новоиспеченного хозяина цирка появились дела. Однако мы дружно ждём его появления, не притрагиваясь к пище. Зато обмениваться любезностями никто не запрещал. Намеренно не гляжу назад, в самом конце стола примостились два неотчётливых в тусклом освещении силуэта. Первый — худощавый высокий Пелопс, с головы до ног покрытый гнойными пятнами проказы. Его маска — моя работа: раньше он был видным чиновником, воровал золото, которое должно было пойти на лечение больных. Теперь же он знает, каково это — испытывать муки сродни адским, стоит только открыть глаза. Нет, я не стыжусь и не горюю о том, что сделала с ним — заслужил, и, если бы помнил, непременно был бы со мной согласен. Рядом с ним на высоком табурете восседает тот, кого я всей душой видеть не хочу. Голая голова, уродливое тело, закованное в красный цирковой камзол — отвратительные обрубки на месте рук и ног — и эти хитрые злые глаза, мои глаза. Здравствуй, отец, давно не виделись. Он не помнит нашего мерзкого прошлого, но разве это способно искупить его вину? Лишь в одном я не подвела маленькую Марию — падая в бездну, забрала это чудовище с собой. Мистер Эрик ухмыляется, обнажая гнилые зубы, мне трудно совладать с желанием отвернуться, спрятаться от этого взгляда, которого так боялась, будучи ребёнком. Даже сейчас, видя своими глазами постигшую его участь, я думаю, этого недостаточно. Чудики волнуются, переглядываются, шепчутся — еда так и остаётся нетронутой. Кажется, в этот раз семейной идиллии суждено разлететься вдребезги. — Где же Хозяин? — Жоззи смотрит на меня почти испуганно. Пожимаю плечами, а где-то внутри против воли растёт тревога. Что с ним может случиться? Он проклят, следовательно — бессмертен. И слишком пропитан ядом, чтобы бесследно сгинуть. Мы поднимаемся из-за стола одновременно, едва не сбрасывая посуду. Жоззи смотрит с откровенным презрением, ее светлые глаза совершенно теряют человеческое выражение, она — собака, оставшаяся без хозяина, которую по неосторожности спустили с цепи. Мягко останавливаю разъярённую гончую. — Останься с ними. Накорми. Я скоро вернусь. Маленькая псица бледнеет от гнева. — Почему я должна тебя слушаться? — задевает ногой хрупкий табурет, хотя вполне могла бы на меня наброситься. Но приказ хозяина все еще свеж в её памяти, наказание за ослушание будет суровым. — Жоззи, — неожиданно для себя почти шепчу, — пожалуйста… Что-то яркое, болезненное, живое скользит в остекленевшем взгляде, и я знаю, она видит в моих глазах то же самое. Остальные смотрят на нас, ожидая развязки. Ничего грандиозного не случается, хотя в любой другой вечер она наверняка попыталась бы перегрызть мне глотку. Вместо этого снова глядит с мольбой, понимаю без слов — и спешу к выходу из трапезной. Мы обе знаем, где искать Человека в маске. Но лишь одна сможет найти его. В последний раз оглядываю этот разносортный бедлам, они выглядят совсем потерянными. Неожиданно мне становится жаль их всех — скверных девчонок Мэри и Дэри, обезумевшую от бесплодной страсти Жоззи, молчаливого Пелопса, даже мистера Эрика… Человек прав, называя их детьми. Одно любопытно — какое место занимаю я в этой странной системе ценностей? *** Боль всегда с нами. Она заставляет забыть покой, потеряться среди множества лиц и мыслей, перестать помнить своё место. Я знаю, каково это. Наша вторая ночь безоблачна, лунный свет растекается по окрестностям, как случайно разлитое молоко — отражается от снега, и все окончательно тонет в серебристом свечении. Магнетически красиво. Мои босые ноги совсем не мерзнут — почти единственная радость от того, что мертва. Оглядываюсь: все посетители давно сгинули. Сегодня город спит спокойно. Позади меня чернеет провал входа в шатёр — я могу вернуться. Заняться делом в мастерской, ожидая возвращения maschereri. Шагаю вперед, зная, что ни один житель Сентфора не нарушит моего уединения, я проберусь мимо них клочком тумана. Уже не иду — бегу, что-то больнее лезвия ножа впивается в нутро, подстёгивает, заставляет мчаться быстрее. Я кажусь себе жалкой, бессмысленной и пустой, но едва ли это меня остановит. Рубашка цепляется за какой-то уродливый куст, валюсь лицом в мягкий снег, который даже не обжигает. Сколько убийств готовится на улицах этого проклятого города? Сколько душ мы заберем с собой? Сколько нужно еще шагов, чтобы босые ступни почувствовали знакомую мостовую? Занимается вьюга — ветер бьется об стены домов, закручивает снежные смерчи… а я стою перед пепелищем, которое когда-то было мне роднее дома. И знаю, стоит мне пройти немного, и я увижу еще одного ожившего мертвеца. Это место притягивает его с первого пробуждения. И даже если однажды здесь построят большой светлый дом с красивой дверью, его жизнерадостные обитатели не избавятся от пугающих видений… от ужасной маски с черными провалами глаз, заглядывающей в окна. — Ты снова пришла? — Он донельзя зол на меня, я помню — таким он был, когда глупая девка пожелала вышвырнуть его, как постылую игрушку. Иду легко, почти танцую по обледеневшей снежной корке. Не говорю, только встаю рядом. Он никого не подпустил бы к себе сейчас — и меня ни за что не стал бы. Только я не спрашиваю позволения. Есть вещи, о которых мы оба знаем, но никогда не говорим. Резкий приступ боли заставляет его согнуться пополам, приближаюсь, но знаю — он не вытерпит моих прикосновений. Проклятие мучает его сильнее всех. Только он в этом не признается. Замираю рядом, выжидаю момент, чувствуя себя так глупо, будто все еще дрожу и робею даже лишний раз взглянуть на него. Он берет меня за руку сам, крепко сжимает обеими ладонями. Голос раздается в кромешной тишине, даже ветер как будто останавливается, чтобы слушать. — Что же ты такое, Северина? Мне постоянно кажется, что вот-вот я разгадаю тебя, сломаю, заставлю скрипеть зубами от ненависти. Но что бы ни делал — ты всё равно здесь. — Ты не меня хочешь уничтожить. Себя. Ту часть себя, которая тебе претит, maschereri. Осторожно приникаю щекой к его груди — я не услышу биения сердца, но, надеюсь, уйму его боль хотя бы на череду мгновений. Я тихо пою, хоть и знаю — выходит отвратительно. Впервые дарю эти слова ему, они — всё, что осталось от той девчонки, что едва ли не с первыми лучами солнца прибегала к дверям мастерской масок. Эти строчки принадлежали мне и Марии, я впускаю его в последнюю дверь, сквозь которую он не сумел пробиться. Поэт придет в твой город, и дар его в словах. твоим он станет языком — мой бог, увы и ах; твоим он станет языком — мой бог, увы и ах. Его тело — непроницаемый камень, ледяная глыба, покорёженная, но не разбитая. Слова незатейливой песни тонут в завываниях распалившейся метели. Я должна заплакать, но слёзы мертвецам не положены. Вдруг мне хочется сказать, что я видела её. Поведать, как много морщин появилось на нежной фарфоровой коже моей сестрёнки, как ноет внутри, стоит только подумать о том, что ей пришлось пережить. Одна эта мысль отрезвляет, почти отбрасывает меня от него. Что я делаю, о небеса, что творю? Что-то неожиданно сильно царапает кожу, подношу ладонь к глазам. Угрожающая красота черного морозника — сразу несколько крупных бутонов — обнимают мою изувеченную ладонь. Человек в маске медленно касается нежных лепестков. И вдруг, всего на мгновение я чувствую его — стылый холод, пробирающий до костей — всемогущий и безжалостный.