tell me your problems

      Лютик шагает вперед, прежде чем Эскель успевает даже спросить, куда он направляется.       Ведьмак, несомненно, в замешательстве; он садится на Скорпиона и следует за Лютиком, предполагая, что бард пока хочет держаться на расстоянии.       Они погружаются в устойчивую тишину, часто нарушаемую Лютиком, который то и дело начинает что-то напевать, и, казалось бы, передумав, замолкает.       Эскель поначалу не задает вопросов, но решает вмешаться, когда понимает, что Лютик не сочиняет что-то новое, а просто снова и снова напевает знакомые мелодии, тут же обрывая их.       — Ты можешь, эм, напевать, если хочешь. Или петь, если нужно. Не обязательно быть тихим.       Лютик останавливается.       Он разворачивается, смотря на Эскеля с читаемым недоумением во взгляде.       — Ты уверен? — в итоге спрашивает бард, переплетая пальцы в замок в ожидании ответа.       Эскель более не пытается понять, почему Лютик нервничает, и просто кивает.       — Конечно. У тебя хороший голос.       При этих словах лицо Лютика снова сияет, а его глаза подозрительно ярко блестят, когда он прочищает горло и подмигивает.       — Рыбак седой, рыбак седой…       Эскель слегка фыркает по ходу песни, но не жалуется — смеется, когда Лютик продолжает, и его голос становится громче и ярче с каждым припевом, который он поет; сладкий аромат уверенности становится все сильнее и сильнее.       — Итак, дорогой, твоя оценка? — задыхаясь, спрашивает Лютик, как только перестает петь.       Эскель, по правде говоря, больше внимания обращал на голос Лютика, нежели непосредственно на текст песни.       — Мне нравится твой голос, — бормочет ведьмак.       Лютик приподнимает одну бровь в насмешливом изумлении.       — Что-то новенькое.       — Да? Разве ты не собираешь таверны, полные людей, которые восхищаются твоим голосом? — подчеркивает Эскель.       Спустя достаточно долгий промежуток тишины Лютик качает головой.       — Ну, что-то вроде того, но чаще всего они отпускают фразочки о голоде дочери рыбака, прежде чем даже подумают, чтобы высказать свое мнение о моем голосе, — признается бард, каким-то образом звуча одновременно и гордо, и печально.       Эскель хмыкает в ответ, не совсем понимая, что он собирался сказать, поскольку не уверен, доволен ли Лютик его мнением или нет.       Но Лютик, похоже, не возражает; он тянется за своей лютней и притормаживает.       — Ты не против, если я сыграю?       Странное ощущение, но Эскелю довольно болезненно дается представление, что кто-то заставил Лютика думать, будто его игра на лютне может быть раздражающей.       — Конечно, только если ты не собираешься снова петь про этого рыбака, — отвечает Эскель, надеясь, что не заденет этим своего барда.       Лютик не обижается.       Он ухмыляется ведьмаку, как будто тот только что осыпал его монетами, и выполняет какой-то сложный маневр, очень впечатляюще вынимая свою лютню из чехла, но при этом не снимая ремень с плеча.       Эскель присвистывает.       — Хорошая лютня.       — Она само очарование, — соглашается Лютик, — и я премного благодарен за нее Филавандрелю.       Как будто он даже не осознает, что получил подарок от лидера эльфов. Но Эскель предпочитает не указывать на это — все знают, что это история Посады. Он не хочет, чтобы Лютик снова сбежал.       — Докажи, — просто говорит ведьмак.       Лютик ахает в притворном ужасе.       — Ты смеешь сомневаться в красоте моей лютни и моем мастерстве? Будут тебе доказательства!       Его доказательства включают в себя пение практически без остановки в течение следующих трех часов.       Эскель никогда в жизни не слышал так много метафор, и хотя все они перемешиваются между собой в его голове, он ценит то, как голос Лютика заполняет тишину — даже Скорпион иногда меняет темп, подстраиваясь под музыку барда.       Но когда Лютик запинается на аккорде и замедляется, Эскель останавливает лошадь, спрыгивая на землю.       — Перерыв на обед?       Лютик моргает, хмурясь.       — Перерыв? Почему?       — Потому что ты устал? — отвечает Эскель, уже ведя Скорпиона за поводья на ближайшую поляну в стороне от главной тропы.       — Разве? — спрашивает Лютик, догоняя ведьмака.       Эскель разворачивается и медленно кивает.       — Ты пел и играл часами, и у меня, возможно, не найдется лишней монеты для тебя, но дай мне десять минут, и я найду нам кролика.       — Что?       Хотя он уже собирался уходить, чтобы найти упомянутого кролика, Эскель все же поворачивается обратно к Лютику, когда запах замешательства усиливается почти до невыносимости.       — Что не так?       Пальцы Лютика перебирают струны лютни, когда он качает головой.       — Ты останавливаешься… потому что я устал?       О.       Эскель делает мысленную пометку ударить Геральта дважды, когда они снова встретятся.       — Нет. Мы останавливаемся, потому что я не хочу, чтобы ты свалился где-нибудь по дороге, — поправляет Эскель. Он опускает ту часть, где чувствует себя ужасно по отношению к Лютику, сидя верхом на лошади, когда он лучше сложен для ходьбы, будучи ведьмаком.       Лютик усмехается.       — Я никогда и нигде не имел чести быть униженным, рухнув в обморок! Ну, ладно, может быть, несколько раз… Но я действительно не настолько устал, нам не нужно…       — Лютик, — перебивает Эскель, — мне нужно. Хорошо?       После небольшой паузы Лютик слегка улыбается и кивает.       — Хорошо.       Эскель качает головой, оставляя барда, чтобы найти им обед. На это у него уходит чуть больше десяти минут, потому что он все еще занят мыслями о том, каким идиотом, похоже, был его брат.       Он совсем не ожидает, что к его возвращению Лютик разожжет небольшой костер.       — О, — вырывается у Эскеля.       К сожалению, Лютик совершенно не заметил приближения ведьмака, а потому подскакивает с места, пошатываясь, и чуть ли не падает прямо в пламя.       — Святая Мелитэле…       — Прости! — вскрикивает Эскель, роняя кролика. Он хватает Лютика, утягивая его от возможности обжечься.       Лютик медленно выдыхает.       — Все в порядке, я просто… Ты напугал меня, вот и все. Я забыл, насколько тихими могут быть ведьмаки.       — В следующий раз наступлю на ветку, — обещает Эскель, понятия не имея, говорит ли он это всерьез или нет.       В любом случае, он чувствует откровенное облегчение, когда Лютик смеется.       Вскоре они заканчивают с готовкой и трапезой, снова погружаясь в уютную тишину. Когда их желудки наполняются пищей — Эскель тушит огонь.       — Ты все еще хочешь идти пешком? — спрашивает он, когда Лютик поднимает чехол с лютней.       Лютик прыскает, как будто ведьмак сказал что-то глупое.       — Ну а какие еще варианты у меня есть, дорогой? Не похоже на то, что у меня вот-вот вырастут крылья, правда?       Внезапно Эскель понимает, что ему нужно ударить Геральта трижды.       С легким вздохом он указывает на Скорпиона.       — Ты можешь поехать со мной?       Лютик моргает.       Он переводит странно напряженный и хмурый взгляд с Эскеля на Скорпиона; его рот приоткрывается и тут же закрывается, а пальцы снова начинают суетливо дергаться.       — Она сильная лошадь и более чем способна удержать двух наездников, — добавляет Эскель и позволяет Лютику собраться с мыслями, чтобы обдумать его предложение. У барда занимает это долгие, очень долгие две с половиной минуты.       — С радостью, — в конце концов соглашается Лютик с неуверенной улыбкой.       — Как и для меня, — поспешно отвечает Эскель — по своему мнению; он знает барда меньше дня и уже близок к тому, чтобы признать наличие у себя чувств, как любят говорить люди.       — Могу я привязать свою лютню рядом с твоими сумками? — спрашивает Лютик, вырывая Эскеля из размышлений.       Он моментально кивает.       — Конечно. Было бы не очень практично, если бы тебе пришлось ее придерживать.       — О, ты такой милашка, — заявляет Лютик; они вдвоем садятся на Скорпиона — Эскель впереди.       Он не знает, что на это ответить, поэтому просто понукает лошадь к движению, слегка удивляясь, когда не чувствует рук Лютика на своей талии — ему казалось маловероятным, что Лютик смог бы удержаться в вертикальном положении, если он никогда не ездил верхом на Плотве.       Но Лютик держится просто отлично, оставаясь тихим и практически незаметным, пока дорога не разветвляется надвое.       — Поверни налево, — тараторит Лютик, даже не давая Эскелю возможности обдумать выбор.       — Почему?       Он чувствует, как Лютик неловко ерзает.       — То есть, ты можешь повернуть и направо, если у тебя в том направлении контракт, но тогда придется высадить меня здесь, потому что я не могу пойти в ту сторону.       — Что?       Эскель смутно осознает, что односложные вопросы — не лучшая форма для разговора, но Лютик просто пожимает плечами, по-видимому, не сильно обеспокоенный недостатком красноречия.       — Возможно, я нажил себе там несколько врагов? Всего несколько, заметь, большинству из них понравилось мои выступления. Но так уж получилось, что у тех немногих, кому не понравилось, очень острые мечи, с которыми я действительно не хочу снова встречаться…       Эскель смеется.       Он ничего не может с этим поделать.       Он все еще смеется, когда направляет Скорпиона по тропинке слева, и все еще смеется, когда Лютик многозначительно подталкивает его локтем.       — Что именно ты находишь таким забавным?       — Ты настоящая загадка, птенчик, — усмехается ведьмак.       Лютик просто мычит в знак признательности, и это, кажется, наводит его на какую-то мысль; он начинает напевать мелодии, которые Эскель ощущает так же хорошо, как и слышит, даже если он и в малейшей степени их не узнает.       Пока они продолжают путешествие, Эскель задается вопросом, как голосовые связки и легкие Лютика могут функционировать так хорошо в течение столь длительного времени.       — Птенчик?       Эскель определенно не удивлен тем, что Лютик, наконец, разговаривает, а не напевает. Ведьмак кашляет, чтобы скрыть свое удивление, и пожимает плечами, зная, что бард может видеть его жест.       — Я просто…       — Смею тебя заверить, что я один из самых уважаемых бардов на континенте и определенно не новичок в своей профессии.       Немного напуганный серьезными нотками в голосе Лютика, Эскель не отвечает, надеясь, что он не всерьез оскорбил своего барда. Он даже не обратил особого внимания на этот термин — если честно, он просто вырвался сам по себе.       — Но если это одна из тех ведьмачьих штучек, когда ты хочешь выразить привязанность, не желая признавать, что ты на это способен, то что ж, я это ценю, — продолжает бард, переключаясь с угрозы на чуткость так же легко, как Эскель меняется между сталью и серебром.       — Ведьмаки не чувствуют, — отзывается Эскель.       Лютик усмехается.       — Сказал ведьмак, который употребил ласковое прозвище.       — Я что сделал? — спрашивает Эскель, начиная всерьез сожалеть о жизненных выборах, которые привели его к этому моменту.       — Ну, может быть, не совсем, но это было достаточно близко… — Лютик замолкает, и без предупреждения воздух вокруг них наполняется беспокойством.       Эскель качает головой, пытаясь физически избавиться от этого запаха.       — Я знаю, что ты профессионал, — медленно чеканит ведьмак. Хотел бы он знать, как донести до Лютика, что он не желает, чтобы бард расстраивался или нервничал.       Каким-то образом у него, кажется, именно это и получается; напряжение вокруг Лютика рассеивается, когда он смеется и вдруг обвивает талию Эскеля руками, осторожно сжимая в объятиях.       — Спасибо, Эскель.       Он не понимает, как прикосновения Лютика могут быть такими теплыми, когда ведьмаки биологически теплее большинства видов, населяющих континент. Но жаловаться он явно не собирается. В конце концов, это означает, что Лютик его не боится, и это — само по себе чудо.       — Всегда пожалуйста, птенчик.