phantom

Уже битый час Намджун сидит на диване, пытаясь унять накатывающую волнами тревогу и головную боль. В этот раз всё идёт по плану, он сам не знает, почему дёргается. «Однажды Корпус доберётся до всех, кто им неугоден. Это только начало, Джун», — призрак прошлого грустно улыбается ему в воспоминании. Намджун только сильнее обнимает его. «Но не до нас, Гуки, я тебе обещаю». Намджун качает головой. Нельзя бросаться обещаниями, которые не можешь выполнить. Нельзя. С тех самых пор он больше их не раздаёт. Никому, даже Хосоку. Намджун ждет его в богом забытом отеле такой же забытой жалкой планетки. Но именно такие места лучше всего подходят, если ты скрываешься от Тактического корпуса. Они с Хоби вместе почти сто пятьдесят гребаных лет, из которых чуть меньше сотни женаты. За это время они даже успели побывать в заморозке пару-тройку десятков лет и сбежать оттуда, спасибо Чимину и Юнги. В этот раз они заранее разделились, чтобы запутать следы и встретиться уже здесь в новых телах. Это стало нормальным. За такой срок — пришлось привыкнуть. Когда ты смотришь на человека, но видишь чуть больше, чем просто оболочку, то, что действительно важно, то что за ней, хотя такое до сих пор навряд ли возможно физически, но ощущается именно так. Намджун наконец слышит чужие шаги и оборачивается. На какие-то секунды он абсолютно уверен, что у него просто галлюцинации, хотя выбранное для перемещения тело совершенно точно было «чистым». «Наверное, однажды, мы все сойдём с ума. Нельзя прожить столько и не рехнуться в какой-то степени. Я хочу одну жизнь, с тобой и только с тобой», — говорил тот, в чьи ладони Намджун однажды вложил свою душу — и потерял ее, — потому что тоже хотел этого. А потом у него все отобрали. Неужели правда сошёл с ума? Он медленно моргает один раз, и второй, и третий. Видение не исчезает. Тот, кто говорил это — прошло сколько? Двести тридцать, двести пятьдесят лет? — сейчас прямо перед ним. — Джун, это я, Хосок, в чём дело? Быть того не может. «В чем дело?» — эхом звенит в голове голос Хосока — нет, Чонгука, — и Намджун не может сказать ни слова. Он смотреть перестать не может и не может начать дышать. Кажется, его голова сейчас разлетится на куски от диссонанса того, что он видит, и того, что он знает. Чонгук умер. Чонгук погиб, спасая его, больше двух веков назад. Чонгука больше нет. Но вот же он, стоит смотрит взволнованно, и Намджун наконец выхватывает какие-то слова: — … что с тобой? Кажется, Хосок повторяет это уже не в первый раз. И — да, это Хосок, все еще самый близкий человек, все ещё тот, с кем он состоит в браке. Все ещё тот, кого он любит. Но… Перед глазами вспышки-вспышки-вспышки. Чонгук впервые касается его руки, переплетает пальцы, смотрит на него, целует его, извивается под ним, стонет вместе с ним. Ведёт его за руку к озеру, где они целуются, занимаются любовью, пьют вино и встречают самый прекрасный в жизни — во всех жизнях — рассвет. Где он смеётся, запрокинув голову, а Намджун отпечатывает этот момент в своей памяти навсегда. Где он гладит его по щеке, ерошит волосы и обещает любить вечно. Его запах, голос, смех, тепло. Как будто Намджун снова в одном из тысячи похожих снов, преследующих его до сих пор, правда этот не заканчивается, а тот, кто перед ним, наконец не тает. Чонгук, Чонгук, Чонгук — все, что бьётся в голове и пульсе Намджуна. — Хоби, — еле выговаривает он, потому что хочется произнести другое имя, — все нормально. Просто это тело, кажется, странно реагирует на твоё. Так бывает, ты же знаешь. Самая хреновая отмазка, но на что-то большее он сейчас не способен. Хосок кивает, все ещё слегка обеспокоенный, а Намджун с трудом закрывает глаза, чтобы этого не видеть. Это не его взгляд, не его губы, не его лицо. «Это не он», — повторяет про себя Намджун до тех пор, пока не теряет смысл этих слов. Намджун не понимает, как Тактический корпус добрался до них, но это точно их рук дело. Ни у кого больше не было власти сохранить его тело. Это невозможно. Он собственными глазами видел, как взорвался джет. Но если они все же сохранили тело, это значит… Господи боже. Это значит, что его стек может быть все ещё цел. Намджуну буквально плохо. У него кружится голова и дрожат руки так сильно, что он сейчас даже при нападении будет не в состоянии держать бластер, хотя теперь надо быть начеку каждую секунду. Протекторат добрался до них, хотя, казалось бы, они и так уже у черта на куличках. Намджун старается не смотреть на Хосока и одновременно не вести себя подозрительно. Он не может рассказать Хосоку, не мог все сто пятьдесят лет, а сейчас и подавно не сможет. — Джун, ты точно в норме? Я схожу пополнить запасы и разживусь местными деньгами. Пока Хосок говорит, у Намджуна волосы встают дыбом. Этот голос Хосоку не принадлежит. Он кивает. — Мне нужно время немного оклематься, я подожду тебя здесь. Хосок подходит, наклоняется и — нет-нет-нет-нет — губы Чонгука целуют его. Намджун не отвечает на поцелуй, потому что, кажется, что если он сделает это, его сердце разорвётся в ту же секунду. Хосок уходит, и Намджун ничего не может поделать ни с собой, ни с оболочкой, когда глаза застилают слезы до такой степени, что он перестаёт видеть что-либо. Губы печёт так сильно, словно он обжег их кипятком. Намджун себя ненавидит, потому что в этом прикосновении он чувствует ничего от Хосока. Сейчас существует только одна мысль, которая имеет значение, — Чонгук может быть жив. Намджун в бессилии сжимает и разжимает кулаки. Гребаный Корпус. Как всегда — действуют наверняка. Они точно знали, на что давить, чтобы выманить его. О, это срабатывает превосходно. Потому что становится плевать на всё: на то, что это ловушка, на риски, на последствия, на собственную жизнь. Если Чонгук действительно где-то там, Намджун перероет тысячи планет и оставит от них пепелище, если это поможет найти его. Хосок возвращается через пару часов, и Намджун перестаёт бороться. Он никогда не был хорошим человеком. Боже, он работал на Протекторат, он гребаный посланник, о чем вообще может идти речь. И только Чонгук делал его живым. Так что сейчас он взгляд отвести больше не может, когда Чонгук — «прости меня, Хоби, прости меня, прости меня», — как молитву шепчет про себя Намджун — улыбается ему. — Ох, я смотрю кто-то уже в порядке и соскучился. — Ты представить себе не можешь, насколько, — задушенно выдыхает Намджун. «Господи, Хоби, я тебя не заслуживаю, но ты на самом деле не можешь представить». Хосок толкает его на кровать, садится сверху, снова касается губами — и это пытка, это край, это предел. Это конец. Намджун целует его с такой силой и с таким напором, что Хосок удивлённо выдыхает. Намджун переворачивает их, оказываясь сверху, открывает глаза и то, что он видит перед собой, врезается в его грудь так, что он едва не отключается. Он даже мысли себе не позволял, что это когда-нибудь снова станет реальным. Он прячет лицо в изгибе родной до одури шеи, кусает, целует, гладит ладонями все тело, а собственное, кажется, горит. Он изводит — не в состоянии насытиться — касаниями, оставляя их на каждом участке кожи, и растягивает Чонгука — сейчас существует только он — так долго, что тот начинает умолять сделать уже хоть что-нибудь, и Намджун делает, он осторожно входит, но надолго его не хватает, темп становится все быстрее, каждый поцелуй — жарче и больнее. Ещё одно касание губ, еще один удар сердца, еще один толчок. «Я буду любить тебя, пока не погаснут все звезды во вселенной. Но даже потом осяду пылью в твоих лёгких». Когда Намджуна ломает от удовольствия, он на выдохе шепчет «Чон…», изо всех сил прикусывая губу до крови, чтобы сдержать рвущееся сквозь столетия «гуки».