phantom

Юнги сидит в своей студии. Он накидывает тексты, быстро печатая на клавиатуре: вдохновения — хоть отбавляй. Ему столько не нужно. Юнги им давится практически, но никаких мокрых глаз, нахуй это дерьмо, просто нахуй. Он пиздец как устал. Он допечатывает строчку, откидывается в кресле, делает глоток виски, трёт глаза. Ему хочется спать, курить и исчезнуть. Ни одно из трех не выполнимо по разным причинам. Одна из них заходит в студию, и Юнги разворачивается на кресле к нему лицом. Хосок выглядит ещё более злым, чем когда уходил, очень сильно, очень громко хлопнув дверью. Юнги следом не пошёл. Это не про него. Это не про них. Никогда не было и не будет. Удивителен сам факт того, как они умудряются существовать вместе, не взорвав и не испепелив каждый дюйм каждого помещения, в котором оказываются. Им не стоило начинать все то, что между ними. Не стоило даже пытаться. Они оба в этой паре — кусочки совершенно разных пазлов. Как ни крути, сколько ни мучайся — не подходят. Один — потерявшийся во льдах и холоде, ставший глыбой сам. Второй — солнце, на вид красивое, но на деле гаснущее, яростно сжигающее все на своём пути. Юнги правда от такого солнца больно. Ему спрятаться теперь хочется, потому что боли ему достаточно и без этого. Но зачем-то все равно остаётся с Хосоком рядом. Как будто сгореть до тла менее болезненно, чем превратиться в ледяную статую. Кажется, ему придётся проверить на собственной шкуре. Поцелуи у Хосока под стать ему — обжигающие, но больные, Юнги бы сказал — злые. И он сам до крови кусает в ответ. Лёд тоже может делать больно. Они друг друга разрушают, Юнги прекрасно понимает очевидное, им бы в идеале разбежаться по полюсам разным. Так и было однажды — никакого взаимодействия за гранью. Но когда Хосок приходит, садится на его колени, жжет своими поцелуями, льнет и ластится так просяще, что Юнги не в силах оторваться, отказаться, остановиться. Уйти. А надо бы. — Чего ты хочешь от меня? — наконец выдаёт Хосок, сникая и переставая сверлить злым взглядом, как будто силы покидают его на одном только выдохе. Хотя, скорее всего, так и есть. Юнги дергает уголком губ. Ничего особенного, наверное. Просто не быть ебаной заменой. Он не говорит этого вслух. В конце концов, сам виноват. Сам знал, на что шёл. И сейчас требовать чего-то от Хосока — глупость несусветная. Он отдаёт всё, что может. И не его вина, что Юнги этого недостаточно катастрофически. У Юнги в голове мыслей — вагоны, которыми всю планету опоясать можно, но он просто кидает: — Остынь, ничего я не хочу, успокойся уже. — Голос отрепетированный: жёсткий, холодный, равнодушный. Юнги привык так делать, даже когда буря внутри грозится сломать ребра. Даже когда они действительно идут трещинами. Интересно получается, думается ему. Как все иначе в жизни, вне экрана и вне сцены. Вечно улыбчивый, добрый, понимающий Хосок забивает ему гвозди в сердце, даже не моргая. И сам Юнги, холод и неприступность для всех, очень даже по-человечески ломается от этого. Возможно, ему хочется хотя бы подобия нормальности, хотя бы один ебаный раз в жизни ему хочется чего-то, за что не надо бороться, вгрызаться зубами, терпеть, плеваться кровью, себя перемалывать. Сколько ещё надо вытянуть и вытерпеть? Сколько ещё нужно продираться через тернии, пока окончательно не рухнешь без движения? Он смотрит на Хосока и понимает — не вышло никакой нормальности. Он и тут умудрился облажаться. Забудь, парень, ты весь неправильный, покромсанный и перешитый сотню раз. Ничего другого тебе не светит, смирись уже, идиот. Но не получается. Там, за этой сотней стежков, бинтов и швов — упрямый, живой кусок отвратительной бьющейся мышцы. И она кричит истошно — текстами, музыкой, ви́ски, бессонницей. Юнги не хочет продолжать эту ссору. Ребра вот-вот трухой к ногам Хосока осыпятся. Он молча отворачивается, поднимается и подходит к окну. На улице закат. Красиво. Но спокойствия не приносит. Слишком хорошо Юнги знает, как эта красота может убивать — стоит в нескольких шагах от него. Хосок подоходит и обнимает его со спины. — Прости, пожалуйста, — и целует в шею с той нежностью, от которой сдохнуть хочется, от которой больнее, чем от палящих адским пламенем лучей. Потому что нежность эта — из-за страха потерять (что останется без него у Хосока?), нежность эта — никогда по факту ему не предназначенная. Но Юнги позволяет себе обманываться в этом (что без Хосока останется у него?), кутаясь в нее, как в спасение. Но, как жаль, ни одному из них его не достичь. Юнги накрывает его руки на своей талии и прикрывает глаза. Всё нормально, всё хорошо. Может быть, завтра смерть будет милостливой. Или нет. Или не завтра. Но сегодня они оба ещё дышат друг другом.