Гостиница "Алая нить"

      Сюда мог прейти любой. Любой, кому необходима была помощь: дух, человек или демон. И её оказывали. Иногда открыто, иногда ненавязчиво и мягко, что до последнего не понять, а была ли она?       Сюда мог прейти любой. Даже такая вот душа, что смотрит на мир слегка растерянно. Такие не понимают, что с ними не так, не осознают ни смерти, ни преображения. Вот и этот потеряшка оглядывается, почти не моргает, словно не помня, что это необходимо. И щуриться, когда заставляют сухость и резь в глазах, а после катятся по впалым щекам кровавые слезы. Белоснежная одежда слегка покрыта алыми каплями на вороте и груди, пылью по подолу. Пальцы хватают воздух в поисках оружия, которого нет.       Духи-прислужники гостиницы шепчутся меж собой, переглядываются. Гость слишком странный даже для них. Не жив, но и не мертв; не монстр, но и не человек. Какой-то ломанный переломанный жизнью, что даже в смерти необретший покоя. Жалость вызывает, потеряшка, но и опаску. Неправильный эгуй, да ещё и совершенно молодой, только рожденный, неопытный, нестабильный. Короткие, но острые коготки украшают тонкие пальцы. Узкие губы словно чернилами обведены, а глаза то провалы тьмы, то вполне человеческие. Растерянные. Спутанные едва ли не в колтун темно-каштановые волосы, плохо подвязанные белой лентой. На шее косой шрам от меча, болезненно красный, воспаленный, словно никак не желающий заживать.       — Тебя не должно быть здесь, — замечает хозяин гостиниц и белоснежный веер, с тихим шелестом нарисованного бамбука, раскрывается в его изящной руке. Мастер лениво обмахиваясь им, плавно спускается со второго этажа чайного зала. Глаза, скрытые за полумаской, внимательно и цепко следять за душой. Оценивая и взвешивая её.       — Наверно вы правы, господин, — склоняет голову гость, неловко и запоздало вскидывает руки пред собой, складывая их для поклона. И смотрит на этот бессознательный жест с удивлением. Словно не понимает, зачем он это делает?       — Но ты здесь, — задумчиво тянет Мастер, замирая на последней ступени лестницы. И садиться у его ног белоснежный кот с льдистыми глазами, такими умными и внимательными. Разумными.       — Могу я узнать, где именно? — говорить гостю приходиться с трудом. Клычки упираются в нижнюю губу, мешая словам, а ведь мгновение назад их не было. Ладонь испуганной птицей взметается вверх, прикрывая за краем широкого рукава безобразие. Тьма сгущается в провалах глазниц, пряча панику в карих очах.       — Уж точно не в Вансычэне, — замечает кто-то из слуг и тут же тушуется, прячется за другими от легкого укора со стороны своего господина. Тот вздыхает, качает головой и жестом отсылает всех из зала, безмолвно прося вернуться к своей работе. А после так же легким взмахом изящной руки предлагает потеряшке присесть за низкий столик.       Кот благовоспитанно забирается на отдельную подушечку, предназначенную явно для него. Подбирает под себя лапки и смотрит неотрывно на монстра в человеческом облике.       Слуги, привычные к тому, что некоторым гостям приходиться объяснять их новые реалии, приносят легкие закуски и чай. Сложенный веер опускается на край стола, ароматный напиток разливается по пиалам.       — Как давно ты убил себя, эгуй? — мягко и ласково, стараясь не спугнуть или напугать, задает первый вопрос Мастер приюта заблудших душ. Никакого традиционного разговора, полного витиеватых фраз с кучей подтекста. Зачем? Здесь и сейчас сидят не два высокомудрых господина, что пытаются выгадать для себя побольше плюшек. А просто Хозяин странного места и новорожденное существо, совершенно себя не осознающие.       — Не знаю, — шелестит в ответ растерянный голос. Плохо гнущиеся пальцы обхватывают хрупкий фарфор. — Не помню. Каша в голове и боль в душе.       Его собеседник кивает и изящно подхватывает свою пиалу с чаем. Он не хвастается своими движениями, легкостью этого просто действа, оно само выходит. Лишь тактично делает вид, что не видит чужого смущения и попыток справится с собственной неловкостью. Мастер знает, что это окоченение пройдет и эгуй станет куда лучше, чем при жизни человеком.       — Как тебя зовут? — делает первый короткий глоток Хозяин гостиницы и задает очередной вопрос. Пусть он знает много, пусть что-то, что связано с этим местом и его душой, шепчет тайны мироздания, но это не значит, что мужчина ведает все. Да и личное мнение о потеряшке стоит составить.       Гость хмуриться, смотрит черными провалами глазниц на чашу в своих руках, шевелит беззвучно губами. Силиться вспомнить. Мертвые все равно помнят свою жизнь и редко меняют свои имена.       — Даоджан, — наконец выдыхает самоубийца и смотрит робко, словно надеясь, что собеседник подтвердит его право на это имя. И тем хуже разбивать немую надежду. Кот фыркает, садясь на задние лапки, хвостом прикрывая передние.       — Это не имя.       — Не имя? — эгуй даже не удивляется тому, что кот говорит. Просто не помнит, что такое невозможно. Да и сейчас его тревожит собственное состояние, своя неопределенность, чем белоснежное животное с разумными глазами. — Но кто-то звал меня так.       — Можно сказать, это титут, — вздыхая, поясняет Мастер, даже не ведя бровью от того, что кот решил поучаствовать в разговоре. — Имя, это нечто более личное. Например, Хайтан.       И узкая ладонь ложиться на голову маленького зверька, ласкает мимолетно меж ушек. Тот лениво дергает хвостом, слегка кивая, словно соглашаясь, но в льдистого цвета глаза мелькает и тает искра непонятного чувства.       — Личное… — медленно тянет эгуй, провалы глазниц вновь утопают во тьме, а по бледным щекам стекают кровавые слезы. Шрам на шее выглядит болезненно красным, воспаленным. Слова шелестят тихо, с нотками отчаянного ребенка, что потерял нечто большее, чем просто набор букв и звуков. Но так оно и есть. Имя унесло и память о земной жизни.       — Тогда я не знаю, как меня зовут.       Молчание накрывает обеденный зал. Мастер и кот переглядываются, решение оставить у себя потеряшку даже не обсуждается. Если алая нить привела его сюда, значит так надо и не им противиться. Они лишь думают о том, какое имя дать этой душе, дабы её смог найти тот, кто предназначен.       — Что ты помнишь? — интересуется Хайтан. — Может что-то есть о прошлом.       Эгуй молчит и смотрит на чашку с чаем в своих руках. Напиток едва ли испит, жажды человеческой еды в демоне нет, как и тяги к плоти. Он думает, перебирает крупицы памяти у себя в голове, чувствует в груди неясную тоску и скорбь. Слышит в ушах звонкий девичий смех под стук бамбукового шеста, чей-то хриплый голос, зовущий его «даоджан». Помнит тяжесть меча в руке и боль в глазах. Аромат еды и сладость конфет на чужих губах. И это все драгоценно, но тянет тоской и предательством. А имена… их нет, лишь лоскуты, обрывки.       — Чэн… Сяо… — самоубийца не уверен, но все же озвучивает то, что крутиться на языке. Нерешительно примеряет словосочетание на себя.       Мастер склоняет голову на бок, словно прислушиваясь к чему-то. Кивает и вспыхивает алым нить, на краткий миг становясь видимой для всех. Ложиться невесомо на руки эгуя, обвивает пальцы крепкими узлами и стекая ручейком крови, устремляется куда-то прочь свободным концом. Истончается и исчезает.       — Не бойся, все так и должно быть, — успокаивает завороженного чудом демона. — Это нить твоей судьбы. Новое имя приняла и связала с прошлым. Теперь тебя найдут.       — Кто? — в голосе новоявленного Чэнсяо сквозит любопытство, пальцы сжимают пиалу, скрывая взволнованную дрожь надежды. Если этот кто-то придет, сможет ли он вернуть утраченные воспоминания? И хочет ли вспоминать, если все чувства кричат о том, что забытое прошлое полно боли и лжи?       — Кто-то очень важный, — замечает хозяин гостиницы и делает знак рукой, подзывая кого-нибудь из слуг. Отдает распоряжение. — Отведите нового постояльца в свободные комнаты и объясните правила проживания. Ах, и подготовьте еще две, скоро будут гости с Цанцюн.       Девушка-прислужница откликается на просьбу, с поклоном заверяя, что все исполнит. Для них это не первый гость, которого стоит устроить в комнатах и подсказать, что делать дальше. Да и заклинатели здесь не чужие, считай уже как свои.       Эгуй уходит, но место напротив Мастера не пустует. Человек в белом упускается на низенькое сиденье, чашу на столе расторопные духи сменяют на новую. Две кротких улыбки отзеркалены друг другу. И уютное молчание разделенное на двоих. Шелест раскрываемого веера заставляет чуть дернуться кошачье ушко на темной макушке.