Секунду назад было нежно и тихо Летали, шептали, любили, затихли И так без конца
Секунду назад оборвали все нити Я больше не верю в любовь, извините Жестокий урок
Коридор слегка плывет под его пьяным взглядом, но Лёва бодро шагает вдоль стены, преисполненный алкогольным энтузиазмом. Поднимаясь по лестнице, он успевает забыть, зачем ищет Шурика, исчезнувшего куда-то посреди своей же вечеринки — обычная практика для их большой компании (кому-то всегда время от времени необходимо выходить подышать воздухом или завести задушевные разговоры где-нибудь в туалете). Может быть, это Диана или кто-то другой, такой же размытый в его сознании, натолкнул его на эту мысль, но это тоже вылетело из головы, и осталось только настойчивое — надо. Лёва уже был везде, где только мог, а Шурика нигде не нашел, и хоть в его голове не так много причин, по которым Шурик может быть сейчас в своей комнате, он всё равно туда идет. Обычно каждая из этих причин заставляет его давить жалкий скулеж внутри, и он падает в ледяную бездну, а сегодня под руки попадаются хлипкие, но всё-таки опоры, и всё это кажется невозможным. Мысль о том, что Шурик просто уснул пьяный, выглядит заманчиво, потому что Лёва в таком случае обязательно его разбудит, и там уже… Да, они разругались перед самой вечеринкой, но весь этот долгий вечер Лёва думал-думал-думал и решил, что повод того не стоит (в конце концов, это не первый текст, из-за которого они расходятся в разные углы ринга, и точно не последний, и им пора бы уже повзрослеть и научиться договариваться без страстей). Собственно, от мыслей о том, что они с Шурой и их незыблемое «мы» сильнее любых разногласий, его и переполнило сегодня давно позабытым восторгом. Лёва открывает дверь в Шуркину спальню, не заботясь о правилах приличия, потому что несмотря на грянувшую ссору — это его Шурка, с которым не существует разделения личных пространств. Лёва застывает с дрогнувшей рукой на металлическом набалдашнике дверной ручки и глупой шальной улыбкой от уха до уха. Громкое «Шуркаааа…» застревает в горле, и Лёва хватает воздух ртом, не способный издать и звука. Время превращается в вязкий, перебродивший ягодный кисель, замирая в моменте. Лёва забывает, как дышать. На кровати, спиной к Лёве — голый Шура, на щиколотках которого болтаются джинсы, в спешке даже не снятые. Он смотрит на ритмично двигающиеся бледные бедра, на узкую белую спину, покрытую бисеринками пота, дрожащими от движения. Слушает чужое — такое знакомое — сбитое дыхание, хриплое, загнанное, шумное, смешивающееся с рваными стонами. Чужими. Мужскими. Вызывающе наглыми. Шура не слышит скрипа открывшейся двери, не чувствует Лёвкин взгляд на лопатках, продолжая двигаться в ком-то другом, втрахивая кого-то другого в простыни, которые с их «вчера» даже не успели сменить. Шурик склоняется за поцелуем, открывая Лёве доступ к вихрастой темной шевелюре, в которую зарываются пальцы с мозолистыми подушечками. Лёва закрывает дверь тихо, боясь помешать, боясь быть замеченным, услышанным, увиденным хоть кем-то. Почти на цыпочках он пробирается в свою комнату, так же бесшумно закрываясь изнутри. Дерево двери неприятно холодит спину, когда он съезжает вниз, не в силах устоять на трясущихся ногах. Лёве кажется смешным, что первой его мыслью, пойманной и осознанной, становится упрек самому себе — не надо было его искать. Зачем, Боже блядский, зачем он пошёл его искать? Несколько проклятых секунд назад в его мире было что-то светлое, что-то вечное, что-то, способное пережить любые ссоры, предрассудки, препоны. Теперь он душит собственные всхлипы на подходе, вжимая дрожащие пальцы в горящую кожу, пока острые зубы вгрызаются в губы. Секунду назад у него было всё — а теперь всё, что у него есть — солёные капли на щеках, подгоняемые бешено бьющимся сердце. Так больно, почему так больно? Лёва начинает задыхаться, но не может заставить себя убрать руки с лица — боится закричать, завыть волком, обнаружить своё присутствие в этом доме. В этом мире. Перед глазами только чужая, но до боли знакомая бледная спина, на которой еще остались росчерки его ногтей, а у изгиба шеи — наверняка виднеются красные точки — отпечатки его клыков. Только чужая спина и скользящие по ней чужие ладони, тянущие ближе, просящие глубже, сильнее. Лёва закрывает глаза в глупой надежде избавиться от кадров, которые он никогда не должен был видеть. Которые он никогда не хотел бы видеть. Которые он никогда теперь не сможет забыть. Он тянущимися густой слизью годами верил, что они смогут этого избежать, и так же долго боялся, что когда-то это мгновение его настигнет. Лёва не хочет объяснений, Лёва не хочет оправданий, Лёва не хочет ничего — пусть только не будет больно. Он согласен на черепно-мозговую — чтобы забыть не только последние минуты, но и всю свою жизнь. Согласен на всё — только бы внутри перестала разрастаться черная дыра, стягивающая в пропасть всё, что было для него важно. До этой минуты у него в запасе всегда была надежда, но сейчас она безмолвно покинула его, открывая двери в его душу жадным до страданий демонам. Он стонет в собственные, мокрые от слёз и искусанные до посинения ладони, проклиная себя за слабость. Почему? Почему так? Почему сейчас? Почему с ним? Эти вопросы крутятся в воспаленном сознании бесконечной юлой, но у Лёвы нет ответа — есть только стеклянная крошка разбитых замков, засыпающая внутренности, мешающая дышать. Почему? Он не знает, как много времени проводит на полу. Когда Лёва находит в себе силы встать, то из зеркала на него смотрит кто-то совсем незнакомый, больной и весь серый, но Лёве плевать на красные глаза и всё ещё трясущиеся руки. Он стирается влагу с лица грубым рукавом рубашки, приглаживает волосы, чтобы сильно не привлекать внимание. На плечи ложится тонкая джинсовка, в рюкзаке оказывается молескин. Он, не задумываясь, выбрасывает оттуда медиаторы, и кидает последний взгляд на стоящую в углу гитару. Порыву разбить её Лёва не поддается — только закусывает губу, прощаясь, и выходит из дома через черный ход. На улице хлещет ливень, и уже через пару шагов Лёва походит на мокрую собаку, искупавшуюся в луже. Но его заботит только мокнущий молескин и всё еще хрустящая на языке стеклянная крошка. Он смотрит на себя будто со стороны, движущегося на автопилоте, одеревеневшего и хмурого, и не понимает, где теперь он сам. Перед глазами всё плывет, его трясет так, что сфокусировать взгляд становится невозможным, но свою (свою ли?) тощую фигуру у гаража он всё же старается удержать на прицеле. Ярко-красный кавасаки выруливает на мокрую трассу, набирая предельную скорость. Дождь, подстегиваемый встречным ветром, от души хлещет по щекам, словно пытаясь стянуть с него скальп, но Лёва не останавливается даже для того, чтобы натянуть шлем. Дыхание перехватывает, он глотает злой воздух редкими рывками, но этого смертельно мало. Всё, что он чувствует, собирается в пальцах леденеющей руки, выкручивающей скорость с дьявольским удовольствием. Кинолентой крутятся в голове мрачные воспоминания и мысли, трасса перед глаза плывёт черно-белыми пятнами, и Лёва всё так же со стороны смотрит, как этот «другой» теряет контроль над телом. Тьма захватывает сознание. Последнее, что он помнит — глухой удар и визг покореженного металла.***
Лёва тихо стонет, чувствуя обжигающе-холодные прикосновения к своему лицу. Что-то мокрое и почти ледяное скользит по лбу и щекам, выдергивая его из болота, в котором он увяз. Он снова там, на сырой неприветливой земле под ливнем, смотрит со стороны как из его тела уходит жизнь. — Ради Христа, не спеши открывать глаза, — спокойный голос Яника раздается над ухом, и мокрое и холодное накрывает веки, несильно натирая кожу. Лёва не сразу понимает, что под ним — матрас и мягкое постельное, что сверху не льет нещадно, что всё давно закончилось. Он ждет, пока Ян с лица перейдет на плечи, а собственное тело, наконец, начнет его слушать. — Много? — спрашивает Лёва, с трудом разлепляя саднящие губы. — Если вопрос о времени, то не больше пяти часов. Если о количестве черной херни, которой ты щедро залил сам себя, то мой ответ — дохуя. — Накопилось, — Лёва не говорит о том, что вопроса «долго?» не было (это слишком длинная фраза), только тихо смеется и тут же заходится кашлем, чувствуя, как на губах со слюной оседает вязкая, горькая жижа. Яник стирает и её, и Лёва слышит, как тяжело он вздыхает. — Я жду объяснений? — почему-то спрашивает Николенко без привычного напора и бескомпромиссности в вопросах здоровья. И нездоровья. Лёве бы тоже кто объяснил хоть что-нибудь. — Таблетки перестали действовать, — Лёва пожимает плечами (насколько это возможно) и хочет приоткрыть глаза, чтобы посмотреть на реакцию Яна, но не рискует — либо сожжет сетчатку, либо расстроится, а ни то, ни другое восторга не вызывает. К этому он пришел вчера, когда судорожно искал, куда бы спрятаться от этого мира. Воспоминания о вчерашнем вечере неприятно скребут глотку, и Лёва чувствует, как кроме всего прочего его затапливает еще и стыд. Не выдержался. Опять сломался. — Спасибо, что так вовремя ставишь меня в известность, — Ян фырчит, как дикий еж, и тряпка, которая до этого заботливо стирала все следы его приступа, шлепается с размаху на бледную, в черных разводах, щеку. — Как ты это понял? И как давно? — Я просто… чувствую, — слова даются с трудом, Лёва выплевывает их по одному, едва не хрипя. — С приезда. Чьего — большой вопрос. Лёва замечает это не сразу — если бы не Макс, он бы и дальше не видел очевидного. Но эмоции появляются плавно, почти неощутимо на первых парах. Когда становится поздно, Лёва банально теряется — он не чувствовал ничего больше шести лет, откуда ему знать, что в таких случаях делать? — Когда раздавали инстинкт самосохранения, ты шарился в каталоге «Самые эпичные самоубийства двадцать первого века»? — Ян, судя по звукам, собирается его прикончить — гремят какие-то склянки, по комнате расползается резкий запах больницы. Восемь лет назад Лёва не смог убедить психиатра, который его вел, в том, что та авария не была попыткой покончить с собой. — Я надеюсь, яд быстродействующий? — Язык у тебя быстродействующий, но бесполезный. Это наговор чистой воды, Лёве обычно очень долго заставляет себя что-то сказать, просто хорошо это скрывает. Да и язык его зачастую приносит больше пользы, чем вреда. Сознания снова путается. Всё еще хочется открыть глаза, неизвестность напрягает при всём Лёвином доверии к профессионализму Яна, но если он забыл, как управляться с собственными чувствами, то последствия после приступов еще помнит прекрасно. Поэтому Лёва послушно лежит, пытаясь понять, что за манипуляции собирается проворачивать Яник. На руку ложится жгут, неприятно стягивая кожу, и Лёва понятливо сжимает кулак. Николенко молча берет у него кровь, так же молча накладывает бинт на вену. Лёва не спешит подавать голос — слишком громко крутятся шестеренки в чужой голове, готовясь вынести ему очередную порцию унижений, припечатывая сверху неутешительным вердиктом. Ян как врач гениален, конечно, но получать в моменты лечения по пиздюлятору мало кто из них любит, а это у Николенко как «здрасте» после операций по спасению чужих организмов. Души уже не спасти. — Витаминками вштыримся? — спрашивает он уже мягче, но шестеренки всё еще крутятся, и Лёва согласно мычит. В целом, его согласие здесь никого не интересует. Если Ян что-то решил для себя, то переспорить его бесполезно — Лёва вот восемь лет пробует, пока ни разу не получилось. В вопросах его личной небольшой проблемы Ян вообще всесилен — Лёве просто больше не к кому обращаться за помощью, не считая лабораторных ученых, для которых он не более, чем очередная подопытная мышь. — Есть пара соображения, — говорит, наконец, Николенко, закончив все свои манипуляции. — Можно без прелюдии? — его прокуренный голос уже звучит бодрее, и Лёва даже успевает воспрять духом. — Это ты Лакмусу будешь говорить, а сейчас заткнись, пока я не высказал тебе все, что думаю о твоей самодеятельности, — тряпка снова проходится по лицу, и Лёва меланхолично задумывается о том, что он вообще-то сраный маркиз, а по лицу получает, как пьянствующий конюх. — Так вот, скажи мне, дорогой друг, ты не задумывался о том, что таблетки действовать перестали, потому что ты сам этого захотел? По лицу вижу, что ты вообще ни о чем не задумывался, можешь не отвечать. Но подумать стоит, потому что других объяснений у меня пока нет. — Думаешь, эта херня внутри меня просто блокировала действие твоих неебически особенных пилюль? Шесть лет все было нормально, а сейчас бунт на корабле? — Лёва хмурится, постукивая пальцами по покрывалу. — Эта «херня внутри тебя» называется мутация. И ты сам не знаешь, в чем она заключается. Так может, для бунта есть повод, м? Я, конечно, могу тебе напомнить обстоятельства твоего первого приступа, но ты и сам с этим справишься. Лезть тебе в душу я не собираюсь, мне еще дорога моя жизнь. Но давай ты сам сложишь одному тебе известные единички, хорошо? Можно бегать от себя вечность, Лёвчик, но финишировать ты всегда будешь в исходной точке. Яник замолкает, понимая, что стоит у самой черты, вот-вот постучится во врата персонального Ада, и прием радушным не будет. Яник знает Лёвчика восемь лет, все восемь лет вынужденно храня его тайну (хотя для неё и оснований особых нет), но даже он не может сказать наверняка, что с ним происходит. Яну его искренне жаль, пусть он и оторвёт ему голову за один только намёк на это. Но со всем своим участием Ян бессилен — всё, что с Лёвой происходит, только Лёвина зона ответственности. За эти годы Ян много думал, и единственный вывод, к которому он пришел — чужая душа всегда потёмки. Лёвина душа — какой-то ебучий лабиринт Минотавра, в котором он сам давно запутался, потерял все клубки и трясется теперь, забитый в угол. Ян смотрит на дрожащие ресницы уперто зажмуренных глаз, на сжимающиеся в кулаки пальцы, на черные разводы на простыне и теле, и ничем больше не может помочь. — У меня так много вопросов, Лёвчик, но из уважения к тебе я готов засунуть их подальше. Но мне бы очень хотелось, чтобы ты сам нашел в себе силы на них ответить, — Ян треплет разметавшиеся по подушке волосы, из которых совсем недавно вытаскивал тонкие прутики травинок. — Где я? Кто в курсе? — Лёва переводит тему, как это всегда случается, если речь заходит о его проблемах. Ян даже не закатывает глаза — Лёва будет бежать, пока не разобьет башку о бетонную стену, и кто он такой, чтобы его останавливать. — Макс. А ты у себя в комнате. — Какого хуя, блять? — Лёва резко открывает глаза, подрываясь на кровати. На своей старой, дубовой, с высоким резным изголовьем, кровати, на привычно-мягких простынях с запахом весны. Глаза предсказуемо режет электрический свет, голова начинается кружиться, и прежде, чем упасть на подушку со стоном, Лёва успевает зацепиться за черно-белое осуждающее лицо Яника. — Он не знает, что с тобой, он просто помогал мне тебя найти и перенести, — Ян прижимает ладонь к его глазам, и теплые волны начинают растекаться по ноющим векам. Лёва обреченно стонет. Опять накатывает слишком большое количество эмоций, он чувствует себя сосудом, в котором намешали жидкостей столько, что отделить одну от другой уже невозможно. Внутри — слизкая, мерзкая на вкус и запах каша из мыслей и чувств, и Лёва даже не пытается себя понять. Только думает, что без этого всего существовать ему нравится гораздо больше — никаких метаний, никаких долгих самоанализов, никаких приступов неопределенной природы, никаких черных пятен перед глазами и черно-белых картинок после. Надо же — у себя в комнате. Бежал-бежал, а финишировал на исходной — как точно ты подметил, Яник. Это кажется гомерически-смешным и раздирающе-трагичным, но сил смеяться и плакать всё еще нет — после приступов неизменно приходит слабость, будто её мало перед ними. Пока Ян успокаивает его организм, он успевает подвиснуть на его словах. Лёва, конечно, может прикинуться дурачком, сделав вид, что не понимает, о чем речь. Но он, к сожалению, понимает. Только признавать то, что причиной нового приступа стало то же, что было причиной первого, не хочется. Потому что это всё равно, что расписаться в собственном бессилии — это не он переболел и перерос, это таблетки, разработанные специально для него, всё в нем заглушили. Думать о том, что эмоционально он застрял в прошлом, всё это время абсолютно не развиваясь, не проживая и не проходя тот путь, что должен бы, горько. Чувства, накапливающиеся комом под ребрами, заставляют дрожать пальцы, заставляют заглянуть в глаза собственной беспомощности. Из него сейчас командир, как из Боряна балерина — он сейчас не в состоянии справиться сам с собой, о каких людях может идти речь. — Узнаю хмурилки эти ублюдские, — цокает Яник. — Давай без самоунижения, шеф, я тебя прошу. Эмоции — это не приговор, даже в твоем случае, понимаешь? Ты просто их боишься, потому что это больно и неприятно. Но жить можно, я тебя уверяю. Ты только не размазывайся соплями по ковру, хотя бы не сейчас. И не геройствуй. Лёва, чувствуя себя букашкой, прижатой бетонной плитой к кровати, согласно кивает. Лёва дожидается, когда Яник уйдет, выслушав все его рекомендации, соглашаясь со всем, лишь бы остаться один на один с собой. Первым делом, когда дверь комнаты щелкает замком, Лёва слепо шарит в карманах в поисках таблеток. Когда-то давно ему запретили увеличивать дозу, но тогда лабораторные мучители забыли ему сказать, что в какой-то момент волшебный эффект сойдет на нет. Поэтому плюнув на все рекомендации, Лёва с трудом глотает сразу две пилюльки, запивая собственной скудной слюной и не особо надеясь на эффект. Вообще, если он правильно помнит, то после приступов он и так не много чувствует — все силы уходят на бесконечное проживание какой-то одной яркой вспышки, пока из этого состояние его не выкинет. Пять часов — короткая дистанция, поэтому силы что-то ещё переживать у него остаются. Например — ненависть к самому себе. И еще большую ненависть к Шуре, кислотой разъедающую горло. Лёва прислушивается к себе и, дождавшись, пока упокоится пульс над веками, открывает глаза, спокойно встречая черно-белый мир — это тоже пройдет, всегда проходило. Он с трудом вспоминает, как решил переждать бурю на улице, и сам себе не радуется — должен был быть другой вариант, при котором Яну не придется тащить его на себе в — ну ебанный стыд — его комнату, в которую сам он принципиально не заезжал. Принципиально — потому что страшно, на самом деле. Он тяжело поднимается на локтях, осматриваясь. Со стены, прямо напротив кровати, на него смотрят черно-белые совсем еще мальчишки, даже в серых красках светящиеся восторгом. Ему не нужно напрягать глаза, чтобы различить в уголке размашистую подпись собственной матери и её же с любовью выведенное: «мои мальчики». В этой комнате, оказывается, не изменилось ничего. В приоткрытом шкафу — им оставленные, наверняка маленькие ему, вещи. На стене — первая и последняя его гитара, в комоде — медиаторы, упаковки струн, старая туалетная вода, стопка графических рисунков, бесконечные фотографии. Здесь не изменилось ничего, законсервировалось, застыло, и Лёва, окруженный своим прошлым, тоже застывает посреди комнаты на дрожащих ногах, чувствуя, как заканчивается кислород. У него нет сил для новой агонии, но они ему и не требуются — никакие темные силы внутри не собираются погружать его в транс, чтобы без конца прокручивать одно и то же воспоминание, им достаточно того, как он дергается от каждой новой детали в своей бывшей комнате, настигнутый прошлым врасплох. То, что однажды это случится, он знал всегда, но львиная доля самоуверенности неизменно уверяла, что не сегодня и точно не завтра — и он оказался не готов. Притупленные минувшим приступом эмоции с грохотом булыжников ворочаются внутри, сбивая сердечный ритм. Он не собирается проходить стадии принятия — не собирался тогда и не будет сейчас, потому что всё это не его, ему не надо. Но внутренний голос ехидно смеется, снисходительно наблюдая за его попытками вернуться в былое русло. Мысли вьются вокруг Шурика, того Шурика из далеких, потускневших воспоминаний, которого он так и не простил. Шурика, которому хочется причинить столько же боли, сколько он сам тогда пережил. Шурика, по лицу которого хочется размазать такие же черные слёзы, болью которого хочется вытеснить свою собственную. Шурика, которого он сейчас ненавидит так же сильно, как когда-то любил. Шурика, которому хочется заорать во все горло — прочь из моей головы! Но Лёва молчит — Лёва же маленький оловянный солдатик, а воздух еще недостаточно нагрет, чтобы он начал плавиться. Голова идет кругом, но Лёва упорно дышит — как в самом начале их общей истории учил Яник, спасительно тянущий его на своей спине из всего этого дерьма. Лёве искренне стыдно, что в свои тогда двадцать четыре он оказался абсолютно не готов к самостоятельному проживанию событий. Искренне стыдно и сейчас — он по-прежнему эмоционально-незрелый придурок, только теперь это даже не смешно. Теперь на нем куча ответственности, за его спиной — живые люди, а не тень воспоминаний. Он дышит, убеждая себя, что со всем этим справится, и становится легче — скорее всего, начинают действовать таблетки, но хочется верить, что его роль в этом хотя бы минимальная, но есть. В зеркале отражается загнанный мальчик с блеклыми разводами черных слёз на бледном лице. На тощем теле до самого пояса эти же слезы навели мраморные узоры. Успокоившись, он бредет по черно-белому коридору на кухню, надеясь, что еще успеет в тишине выпить свой отвратительно-горький кофе, пока в доме все спят. На кухне действительно никого, а часы говорят, что до подъема прислуги остается ещё час, и Лёва не суетится, позволяя себе наслаждаться собственноручно сваренным кофе. Горечь бодрит и приятным теплом разливается внутри. За окном не спешит заниматься рассвет, но Лёву это более чем устраивает. Внутри затихает океан, сдаваясь под власть привычного штиля, и Бортник довольно жмурится — хорошо, когда нет ничего, кроме бесконечной пустоты, которой он бесконечные долгие годы хранит верность.***
Никак и ничего не чувствую Ничего не помню, ничего не чувствую Вот только почему толком ни к чему своему Ничего не помню, ничего не чувствую?
Поправив непроницаемые черные очки, Лёва, чистый и благоухающий, бодро шагает по подвальному коридору, ведомый шестым чувством, которое его не обманывает — всю свою шайку он находит в тренажерном зале, заваленном старыми матами, пропахшем пылью и тишиной. Здесь вряд ли появлялся хоть кто-нибудь после того, как Александр Николаевич закончил свои тщетные попытки в борьбу — Лёва всегда предпочитал тренироваться на свежем воздухе, отдавая спортивные штаны на съедение зеленым въедливым пятнам. И это стоило того шального восторга, когда с каждым взмахом руки ты чувствуешь, что сам становишься ветром, свободным от оков. — Отряд, смирно! — командует завидевший его в дверном проеме Лакмус, и развалившиеся, кто где, парни подрываются, выстраиваясь в вычурно-идеальную шеренгу. — Товарищ капитан, отряд особого назначения 47/1 к выполнению боевого задания готов! Лишенные фуражек, они поворачивают голову в его сторону, сдерживая ползущие на лица улыбки. — Ну всё-всё, развели, — Лёвчик качает головой, не сдерживая смех, но парни упорно стоят, и Макс, встретившись с ним глазами, улыбается ярко и тепло. — Вольно! — командует Бортник тогда, сдерживаясь, чтоб не добавить в конце пару витиеватых комментариев про глупые выходки. Он никогда не жаловал официоз, и даже в шутку его это не веселит. Парни довольно выдыхают, посмеиваются и валятся обратно на маты, и только Макс продолжает стоять, едва ли расслабив вытянутую струной спину. — Товарищ капитан, не желаете принять участие в соревнованиях по рукопашному бою? — спрашивает он, сверкая белыми, идеально ровными зубами, и во взгляде его пляшут черти. — Конечно, желает! — отвечает за него занимающий почти два мата Боря, не поднимая головы. — Ты уже выбыл, права голоса не имеешь, — пинает его Звонок, с трудом дотягиваясь коротковатыми ногами до их местного исполина. Лёва качает головой, не переставай улыбаться. — И кто же остался? — Звонок и я, — пожимает плечами довольный Лакмус, едва заметно подмигивая. — Если что, у меня самоотвод! — подает голос Яник, оккупировавший узкую скамью у стены, сжимая пальцами ветхий переплет талмуда, весь вид которого так и кричит о принадлежности к императорской библиотеке. — Медики не воют, Ян Юрич, — отмахивается Боря. — Ну что, капитан, кто первый на пыточный стол, Лакмус или Звон? — Вы только послушайте, как заговорил, — фырчит Звон, рывком поднимаясь на ноги. — Как будто и не он тут полчаса назад истошно вопил под Максом. Препираясь, Боря с Андреем освобождают маты, и Лёва смеется, слушая их ироничный поток ворчаний, и, подумав, с сожалением качает головой. В процессе с него обязательно слетят очки, а отвечать на вопросы об угольно-черных глазных яблоках ему совсем не хочется. — Что за люди, а? Ни хлеба, ни зрелищ, — разочарованно стонет Боря, когда Лёва усаживается рядом с Яном, раскаянно улыбаясь застывшему в ожидании Максиму. — Я не знаю, как вам, но мне зрелищ хватило вчера, — с изрядной долей интриги тянет Звон, косясь на Лёвчика. — Мы что-то пропустили? — Боря, как почуявший след пёс-ищейка, подбирается от нетерпения и любопытства. — Абсолютно ничего интересного, — качает головой Бортник, не горя желанием развивать тему. Неизвестно, что именно успел услышать, увидеть и понять Звон, но общие обсуждения в любом случае поднимут ненужную волну напряжения. — Капитан вчера так на Высочество зыркал, я сам чуть не обосрался, — Звон щурит глаза, скалит зубы и глухо рычит, демонстрируя всем свое видение Лёвкиных вчерашних эмоций. — Ну не прям так, — Лёва невольно смеется. Если говорить начистоту, то сегодня ему даже немного стыдно — в конце концов, неспособность справляться со своими эмоциями — только его проблема, но её проявления могут подвести под монастырь их всех. Шурик, которого он знал когда-то давно, на эшафот их не отправил бы, но Шурик, на которого он рычал вчера — личность неопознанная и неразгаданная. Лёве не то, чтобы жаль — жгучий коктейль страха, злости и чего-то мимолетного, но яркого в Шуркиных глазах всё же греет его темную душонку. Лёва просто остудил пыл и осознал риски, и подводить ребят к воротам штрафбата с волчьим билетом в будущее не входит в его планы. — Ну ты бы извинился всё равно, шеф, — осторожно просит Звонок, когда смех и комментарии парней стихают. — Он же всё-таки… Звон не заканчивает — все они замирают, когда слышат приближающиеся в коридоре шаги. — Доброе утро, господа, — раздается, наконец, от двери, и Боря давится кашлем, автоматически поднимаясь на ноги. Парни неуверенно следуют его примеру, и только Лёва продолжает смотреть в окно, протирая штанами скамью. — Доброе утро, Ваше Высочество, — отвечает за всех Ян, улыбаясь максимально доброжелательно. Лёва видит, как они дергаются, настороженные после разговора и готовые склониться перед Шурой, уверенно шагающему к ним, но бархатистый голос их прерывает: — Не стоит, я не самый большой любитель церемониала в этой стране, — в голосе слышится улыбка, а вместе с ней — выжидающее напряжение, как у клерка, вынужденного беседовать с начальником за пять минут до конца рабочего дня. — А уже пора бы, Ваше Высочество, — Лёва лениво поворачивает голову, наблюдая, как дергаются крылья чужого носа и как медленно расслабляются титаническим усилием воли не жалующего представления хозяина. Лёва думает, что стоило промолчать, но темное желание задеть побольнее поднимает голову раньше, чем он дергает поводок. — Развлекаетесь? — Шура игнорирует выпад с изяществом начинающего политика, окидывая оценивающим взглядом слегка помятых парней, избегая Бортника. — Проверяем друг друга на прочность. Хотите составить компанию? — Лёва честно старается не насмехаться, но возникшая в голове картина раскинувшегося звездой на полу Шурика, желательно измазанного собственной кровью, кажется соблазнительной. Напоминание о том, что свою проверку на прочность он сам вчера завалил, Лёва игнорирует. Он отстранённо замечает, что внутри по-прежнему не колышется ничего, только мозг рисует всевозможные варианты увечий с холодным расчетом. Это, пожалуй, еще более тревожный звоночек, чем яркие вспышки забытых эмоций. — Не отказался бы от пары частных уроков, — говорит Уман с таким явным намеком, что подгоняемые молниями Яниковых глаз парни один за другим начинают пятится к двери, по пути стягивая с поверхностей свои форменные куртки. Лёва улыбается, обнажая ровный ряд зубов — будь он вампиром, в этот самый момент обязательно бы прорезались клыки. Когда Звон с тихим хлопком закрывает дверь, он поднимается с пола бесшумно и плавно, вырастая перед цесаревичем почти критично близко. — Не самый лучший выбор туалета для экспериментов, Ваше Высочество, — Лёва выгибает брови, бросая взгляд на светлые джинсы и явно прогулочные ботинки. — Не самый лучший выбор фраз и жестов для человека вашего положения, товарищ капитан, — оставшись с ним один на один, Шура не скрывает раздражение, всю ночь не дающее ему уснуть. Он с психу даже расчесал себе руку в кровь, пока не понял, что раздражается с самого себя больше, чем с Лёвы, и успокоился. — Ох, прошу прощения, — Лёва изящно кланяется, едва не касаясь макушкой пола, перебарщивая с уровнем преклонения. Он своим происхождением, позволяющим ему в присутствии императорской особы лишь почтенно склонять голову, никогда не кичился, и картинные расшаркивания сейчас — очередной плевок в лицо человеку, переобувающемуся в воздухе. — Ты знаешь, что я не об этом, — Шура, читающий все его невербальные знаки, закатывает глаза. Хочется, конечно, тряхнуть Бортника за воротник, чтобы вот это всё прекратилось, и он хотя бы одну его фразу пропустил без издевки — хотя одной ему не хватит всё равно. — Желаете взять реванш поединком? — Лёва снова хищно скалится, с восторгом понимая, что по-прежнему не чувствует ничего особенного, и за спиной словно раскрываются крылья. Он раскидывается ехидными фразочками, играя с огнем, и это не стоит ему фактически ничего — не шумит в голове, сердце не стучит в горле, не трясутся руки, и не ноет под ребрами застаревшая рана. Только в груди ворочается что-то странное, от чего он с лёгкостью отмахивается. — Не сегодня, но когда-нибудь — обязательно. Сегодня я хотел просто поговорить, — Шура вдруг отступает, дает слабину, и Лёва отчетливо видит, как тяжело ему дается собственное решение, как сжимаются от волнения кулаки и щурятся глаза, как всегда бывало, если Шурик о чем-то всерьез задумывался. И хотя случая удачнее, чем сейчас, им вряд ли найти — Лёва после приступа и ударной дозы таблеток контролирует себя как никогда железно — никто из них не спешит начать. Они, словно два канатоходца, зависают друг напротив друга, натягивая нервы до предела. За каждой фразой — тонны яда, смазанными ударами пролетающие мимо, потому что задеть по-настоящему не хочет ни один из них — Лёва, переживающий за шаткость положения своих парней, Шура…\ Что у него в голове — Лёва в рот ебал трижды, но он, тем не менее, тоже держится определенной границы, даже злость в глазах перестает кипеть. Шура впервые на его памяти не рвется доказать что-то в угоду мимолетного ощущения собственного превосходства, жертвуя этим ради взрослых диалогов и попытки установить мир, и это выбивает почву из-под ног. — Хорошо. Ты взломал кабинет Карася или личные дела парней он отдал тебе сам? — Лёва не так хорош в дипломатии, но пара волнующих вопросов есть и у него, и, прежде чем Шура успевает задать тон этого разговора, он делает первый шаг. Шура неловко садится на маты, скрестив ноги, и, несмотря на явное смятение, выпрямляет спину, вдыхая вместе с воздухом недостающие силы для этого разговора. Лёва знает, что занять положение выше не может, поэтому садится на тот же мат, выдерживая между ними приличную дистанцию. Боже блядский, он в жизни никогда не думал о правилах приличия так много, как за эти два дня, и никогда еще не шел у них на поводу так покорно, как сейчас. И никогда до этого волосы на затылке не вставали дыбом от мыслей, что Шура может озлобиться на то, что Лёва (вот это да) сидит выше, чем он сам. Неизвестность наточила кол и услужливо предлагает устроиться с комфортом, но Лёве такие перспективы не улыбаются. — У меня есть ключ. Если бы он хотел это от меня скрыть, то не оставил бы папки в самом центре стола, — Шура не оправдывается, но и не пытается анализировать ситуацию. Не то чтобы он много времени потратил на размышление об этом. Ну, слил Карась информацию (как вчера выяснилось, неебически секретную), что ему от неё? Ответов на вопросы из серии: «А что было с Лёвой эти восемь лет?» там не было всё равно. Лёва думает, что Карась придурок — поделиться информацией, не выдав инструкцию по её применению хуже, чем держать в неведении. Это путает даже сильнее — Лёва понимает, что кто-то затеял большую игру, но не может понять, за кого в ней играет Карась. Лёва некстати вспоминает, как дрожащими руками вдавливал тяжелый ключ в тёмно-синий кусок пластилина, пока за дверью кабинета его лучший друг развлекал нелепыми шутками своего дядю. — Что было в папках? — Лёва надеется, что у Карася хватило ума оставить племяннику только титульники. — Где родился, где пригодился. Особенности развития мутации, регламентированный порядок использования, — Шура цитирует названия граф с туманящим глаз скептицизмом, будто спрашивает, не шутка ли это. Не только титульники, получается. — Впечатляет? — Бортник склоняет голову, впиваясь взглядом в чужое лицо, отслеживая каждое изменение мимики. Про мутантов Шурик раньше читал только в книжках, околонаучных и запрещенных государством, обсмеивая глупые выводы и цитируя особо удачные вырезки из статей, и то потому, что Лёве в какой-то момент стала интересна фантастика, правда из этого увлечения не вышло даже строчки. — Я охуел, — Шура качает головой, прикрывает глаза. — Не то что бы я думал, что это детские сказки - думал, на самом деле. Но не предполагал, что мутанты используются в таких целях. Лёва не хочет развивать эту тему — бесконечная полемика, да и только. Люди, мутанты, мир, дружба, жвачка — всё это слишком острые и тонкие грани, чтобы делить на черное и белое, на «хорошо» и «плохо» с абсолютной уверенностью. Ему самому это понимание далось тяжело и не сразу, а Шура всегда видел в мире больше хорошего, чем он, и предпочитал солнцезащитным очкам розовые. Парадокс. — Как ты там оказался? — не дождавшись ответной реакции, Шура задает вопрос, который, судя по дрожи в пальцах, скрещенных перед собой, волнует его больше всего. Лёве хочется расхохотаться в голос и грубо пошутить, но у них вроде как временное перемирие. — А что, в личном деле не написали? — Твоего личного дела там не было. Лёва готов аплодировать Карасю стоя — так грамотно сыграть на чужой вине, чтобы этот самый виноватый ненадолго прижал уши, безропотно исполняя всё, что будет вложено в голову тому, кто по его вине «страдал». Вот и сторону определили. Лёве даже жалко Шурика, в глазах которого застыла тревога, но сказать ему, что к Лёвкиной карьере он не приложил руки, Бортник не может. Потому что все его рухнувшие планы, вскрывшаяся внезапно мутация, бесконечные хлорные лаборатории и контракты с министерством, лишь бы выбраться на свежий воздух — не взмах крыльев бабочки, а бездумный трах человека, который был для Лёвы всем. — Так я тут за красивые глаза, — вместо правды говорит Лёва. Шура пытается его прочесть, но не видит ничего — ничего и нет. Все эмоции где-то глубоко, притупленные и слабые, только вот Лёва отчетливо помнит, как выл в подушку и выворачивал душу, лишь бы стало легче. Помнит, как соглашался на все, секунда за секундой разрушая себя сильнее, хотя казалось, что сильнее уже некуда. Оказалось — было. То, что осталось, даже удалось спасти. Лёва улыбается, выдерживая чужой пытливый взгляд. — Глаз красивее в этой стране не найти, конечно, но хотелось бы знать, что за мутацию они скрывают, — Шура не хочет отступать. Шура не знает, что Лёва сам бы хотел это знать — они всё никак не привыкнуть, что на каждое их хочу у жизни в запасе десять «иди нахуй» в запасе. — Если бы за ними что-то скрывалось, вам бы наверняка сообщили. И всё это по-прежнему государственная тайна, Александр Николаевич, говорить об этом с кем-то опасно. По крайней мере, в вашем нынешнем статусе. Шура усмехается, отступая — Лёва зеркалит его, опасно сверкая глазами. На нём словно на секунду появляется горящее табло «Не подходить — убьёт!», и тут же пропадает. — Почему ты не пустил Глеба? — Потому что вы забыли меня предупредить, Ваше Высочество. За излишнюю грубость могу извиниться, но в остальном я действовал строго в рамках правил, — Лёва выпрямляет спину, жестко контролируя своё лицо. То, что ворочалось в груди в самом начале их разговора, обрастает шипами и колючими гребнями проходится по нервным окончаниям. — Только поэтому? — Шура игнорирует часть про извинения, хотя ему, конечно, есть что сказать. Просто Глеб, видимо, важнее собственной репутации. Какая же сука. — Только поэтому. Вы изначально согласились на регламент моей работы, и если вас нужно приучать к правилам, как щенка лайки к упряжке, то мне, конечно, не сложно, только скулить по этому поводу не надо. — Забываешься, — Шура качает головой, раздувая крылья носа и сжимая губы в узкую, жесткую полосу. Лёва проглатывает извинения за очередной выпад, потому что всё, что касается работы — вопрос принципиальный. Он знает, что если один раз даст себя прогнуть, то сломить Шуркину самоуверенность больше не получится никогда. А там уже — неосторожные глупости, необдуманные шаги, неподъемные последствия. Он ведь действует исключительно в целях его безопасности. Никаких личных счетов, никаких маленьких внутренних войн. Лёва дергается, резко поворачиваясь к нему, и застывает, сталкиваясь с Шурины глазами в упор. Время предсказуемо останавливается, и краем сознания Лёва пытается понять, почему сейчас. Они смотрели друг другу в глаза вчера вечером и в день Шуриного приезда, но током прошивает именно сейчас. Он видит, как расширяются Шурины зрачки, как дрожат его ресницы, как открываются двери чужого сознания. Лёва смотрит и тонет, будто встретил его только сейчас, и в голову лезет глупое наивное «привет». Сегодня на душе правда дождь и скверна, а они не виделись, наверное, сто лет. Они оба уже не те, что прежде, но смотря Шуре в глаза, Лёва думает, что тот совсем не изменился, нет-нет. Они так близко, что чужое дыхание щекочет кожу — так же внезапно сбившееся, как у него самого. — Почему он? — Лёва уверен, что не мог произнести этого вслух. — Глеб и Диана в телефонной книге оказались рядом, руки тряслись и… Прости меня, — Шура почему-то шепчет, и Лёва всё еще не уверен, что этот разговор происходит за пределами его головы. Между ними отчетливо парит продолжение: "я хотел проверить, насколько тебе безраличен". Ответное: "опять?" и "я других способов не знаю" тоже читаются в глубине глаз. — Опять, — Лёву это оправдание и радует, и разочаровывает одновременно. Всегда на счастливой и несчастной случайности, осталось только подарить Шуре настоящий лук, чтобы давал мастер-классы по метанию стрел и перекладыванию ответственности. Лёва чувствует, как эти глаза затягивают его в эмоциональное болото, и хочется сделать всё, чтобы Шура закрыл их, наконец — если он столкнет их не взглядами, а губами, Шура перестанет смотреть на него так? А он на него? Лёва сглатывает и отстраняется, отворачиваясь. Пусть Шура и не видел его распахнутого взгляда сейчас, обманутый темными стеклами, Лёва всё равно уверен, что это чересчур. — Я спокойно жил без охраны восемь лет в чужой стране, не заработав за это время ни царапины. То, что вас используют, как сторожевых псов — не более, чем прикрытие, и ты прекрасно это понимаешь, — злость набирает обороты, и Шура уже забывает, что они давно не на одной стороне, выплескивая собственные мысли на Бортника. Но Лёву цепляет не вечная жажда свободы и протеста. — Без охраны? — Представь себе, — раздраженно отмахивается Шурик. Лёве нужно срочно подумать, желательно — в тишине. Желательно — обсудить, наконец, все свои догадки с парнями. Игра началась, но Лёва не собирается быть в ней пешкой до самого конца. И Шуре не даст. — Если вы всё еще хотите видеть господина Самойлова, я отдам приказ, — Лёва надеется, что этого достаточно, чтобы закончить разговор. Он желает видеть господина Самойлова в Аду, но тогда придется делить с ним соседний котел, а Лёва делиться больше не намерен. — Теперь я хочу видеть не только его, — Шура цепляет за слова, выдвигая свои условия. Лёву эту не удивляет — удивляет, что вчера у ворот не собралась разъяренная толпа, требующая веселья в лучших традициях Шуриных вечеринок. Его больше удивило бы, если бы Шура хотя бы на секунду задумался, как глубоко всадил в него отравленное лезвие вчера, когда «ошибся номером». — Передайте список Андрющенко, — кивает Лёвчик, и добавляет беззлобно, поддавшись очередному порыву. — Надеюсь, личные дела читали достаточно внимательно, чтобы запомнить фамилии? Шура скованно улыбается, щуря глаза и освещая внутренним светом несчастный подвал. У Шурика всегда была теплая улыбка — Лёва помнит. Шурику всегда хватало просто приподнять уголки губ, чтобы рядом засияло новое солнце, чтобы все вокруг сложили лапки и согласились на всё, только бы получить ещё одну дозу невероятного сияния. Лёва помнит, какой необходимой она была для него, и позволяет себе пару секунд слабости — только немного погреться, только на мгновение почувствовать себя живым. — Я рад, что мы еще можем друг с другом говорить, — Шура дергается было, чтобы протянуть ему руку, но запускает её в свою шевелюру, не решаясь на прикосновения. Лёва, улыбнувшийся было в ответ, не может сдержать медленно ползущие вниз уголки губ. Шура понимает всё без слов. Шурик, ставший чуть шире в плечах и бедрах, крепче, но не уверенней, поднимается, медленно покидая зал. Будто давая ему возможность окликнуть, вернуть, договорить. Бортник понимает, что в паззл не хватает ещё одной картинки, когда Шура уже открывает дверь зала. — Почему вы вернулись? — его голос разрезает тишину, повисшую после неловкой Шуриной фразы, и цесаревич медленно оборачивается. — Если бы за моим приездом что-то скрывалось, вам бы наверняка сообщили, — возвращает он с лукавой усмешкой и выходит, не прощаясь. По старому залу разносится восхищенное «сучонок» и тихий, переливчатый смех, и Шура дольно жмурится, услышав его отголоски за закрытой дверью.