Точный прогноз обещает, возможно,
Будет солнце, и даже весна,
Но на душе отчего-то тревожно,
Может, просто я верить устал.
В капле дождя дрожит электрический свет,
И от тебя на свете спасения нет.
Лёва собирает парней в своем импровизированном кабинете, где все они помещаются с трудом — одни только Борины ноги складываются под немыслимым углом, чтобы рядом на пол мог упасть Макс. Они слушают его, не совсем понимая, зачем им вникать во все эти гипотезы и домыслы, и Лёва, честно говоря, сам не знает, зачем им это нужно. Зачем это нужно ему. Поставленная Карасем задача даже в последнюю очередь не включает в себя попытки разобраться в покушении на цесаревича, но Бортнику это важно, и он цепляется за это с рвением утопающего, придумывая для себя новые аргументы в защиту. Чтобы обороняться, нужно знать от кого — говорит он. Чем раньше ликвидируют угрозу, тем раньше мы вернемся на базу — добавляет решительно. Но в глубине души понимает, что весь его напряженный мыслительный процесс отталкивается вовсе не от этих факторов. Только пока истинные причины таятся в недрах груди, об этом можно не задумываться и уж тем более не говорить вслух. — Очень сомневаюсь, что без охраны наследник Империи не был бы вздернут на первом столбе какими-нибудь сбрендившими анархистами, — качает головой Макс, и Лёва довольно ему кивает. К этому он, собственно, и вел. — Если он их не видел и о них не знал… — задумчиво тянет Звон. — Значит, это были наши, — заканчивает за него Боря, не любящий долгие вступительные речи и пространственные размышления ради красивого акта. Бортник получает долгожданное подтверждение того, что все его мысли — не надуманный узор на однотонной керамической кружке, и внутри с новой силой разгорается азарт. — Ты хочешь понять, кто это, и почему они допустили подрыв машины. Ян не спрашивает, утверждает, подводя черту всем витиеватым объяснениям, озвучивая для всех задачу на ближайшее время. Лёва и раньше об этом задумывался. но брошенная Шурой ради самоутверждения фраза проясняет туманные предположения. Сейчас ему кристально ясно, что телохранители у Шурика были, только работали чисто и незаметно — подготовленная разведгруппа особого назначения, наверняка, со схожим с их набором мутационных характеристик. Вряд ли цесаревич нуждался в подрывнике за спиной, а вот в милом мальчике, способном слиться с пространством или роковой женщине, умеющей быть убедительной — вполне. Лёва чувствует, что это — верная ниточка, за которую дергать стоит аккуратно и тихо, и тогда он уедет отсюда с чистой совестью. Тогда Шура будет в относительной безопасности. — Возможно, я чего-то не понимаю, кэп, но почему мы не можем запросить данные у Карасёва? — Боря нерешительно подает голос, скрючившись в своем углу, утопленный Максовой спиной в тень. Боря в их коллективе всегда был кем-то вроде огромного пушистого кота, безобидно лижущего нос каждому встречному. В этом году Боре исполнилось двадцать три, пятнадцать из которых он припеваючи жил в одном из спокойных районов столицы, играл на барабанах в музыкальной школе и изредка промышлял чтением чужих мыслей. Пока не заинтересовал соответствующие службы. Под колпак они с Лёвой попали в одно время — пока одного держали в лаборатории на психотропах, другого наряжали в форму мальчика-зайчика с функционалом принеси-подай на светских приемах, где он активно, но по принуждению, читал мысли угодных государству и не очень. Как только Боре исполнилось восемнадцать, из семьи его забрали уже навсегда — одели в черную военную робу и сунули в зубы автомат. Но даже после стольких лет службы и существования в системе Боря оставался удивительно наивным, не всегда чувствующим изменения в правилах игры, и искренне верящим, что для благого дела все средства хороши. Лёва иногда завидует этой его непосредственности, которая, он точно знает, пройдет после их пребывания в императорских покоях. Главное, чтобы за это время Борина вера в мушкетерские заветы не рассыпалась трухой, погребая их всех и — не дай Бог — цесаревича за компанию. — Потому что, лейтенант, мы здесь для того, чтобы Александра Николаевича не превратили в решето, пока идет расследование. И, поверь, генерал Карасёв не придет в восторг, когда узнает, что мы интересуемся чем-то, кроме толщины бронежилетов. Лёва смотрит жестко, за мягким объяснением скрывая прямой приказ — молчать и не высовываться. Парни переглядываются, задумчиво хмуря брови, но всё равно согласно кивают. У Бортника пылает щека, прожигаемая прямым тяжелым взглядом Максима, чьи светлые глаза стальным блеском смешивают в себе опасный коктейль понимания. — Какой план, Егор Михалыч? — спрашивает Яник, уловив зарождающуюся в Лёвке жажду действий. В конце концов, не только они тут сходят с ума со скуки — у Лёвы и поводов немного больше для отправления состава в ебеня. — Лакмус и Боря, составляете с цесаревичем подробный план вечеринки, пускаете только по поданным им спискам, на подготовку закладывайте дня два. Чтобы мы все успели закончить свои дела, — Боря кивает, принимая установку. Пока он обдумывает, как провернуть неозвученную Лёвкой установку, Максим переводит взгляд в окно, явно упавший в какие-то свои мрачные размышления. Бортник отмечает общую тяжесть его настроения, но объяснения хочет оттянуть до последнего. Он никогда не обольщался тем, что человек он хороший и благочестивый. — Звон, в мое отсутствие перенимаешь командование, — Звон удивленно вскидывает брови, но почти мгновенно лицо его принимает прежнее невозмутимое выражение, и он салютует капитану, принимая поручение. — А я? Яник, обделенный вниманием, наигранно истерично вскидывает руки, разряжая обстановку, которую жизнерадостный Максим и горящий Лёва нагнетают с каждой секундой сильнее. Пусть запахи настроений улавливает только Лакмус, вонь от его ожидания и капитанского молчания чувствуют все. — А мы с тобой, мой друг, будем вспоминать, — Лёва улыбается, но в изгибе тонких губ тепла не больше, чем во льдах Антарктиды, хоть те и начали подтаивать со временем. Ян тусовался на базе задолго до того, как туда были мобилизованы и Лёва, и Звон, и со всеми умудрялся установить приятельский контакт. Но воспоминания о тех временах, пусть и важных в жизни каждого их них, всё равно приносили мало радости. Сложно любить жизнь, когда она состоит из колючей проволоки по периметру, тотальном контроле и брызгах чужой крови на черной кордуре. — Чуть не забыл, — Лёва усмехается, потому что забыть такое он не мог. — Наследник в курсе, что матушка-природа с вашими генами пошаманила, давайте хитрее, изворотливее. Это он говорит больше для Максима и Бори, которым к наследнику нужно подобраться максимально близко — потрогать, понюхать, считать. Но возмущенно гудят все, проскакивает в общем недовольстве и пара заковыристых тихих матах, красочно отражающих отношение к этой маленькой детальке. Лёва разгоняет всех по постам, хотя работы у них особо нет — только Боря может потолкаться на главном пропускном, убивая время бесполезной болтовней. Чем будут заниматься остальные, Лёва не знает — контроль праздных шатаний в его должностные не входит. Он пару раз видел, как Звон трепетно перебирал свой арсенал, начищая до блеска стволы, и ловил Янчика за расхищением книг из библиотеки. В сравнении с их обычной жизнью, сейчас они все вязли в болоте бездействия, в склизкой патоке покоя, опасно расслабляясь. Надо возобновить тренировки, — думает от отстраненно и выхватывает у двери Яна со Звонком. Втроем они закрепляют на стене огромный ватман, на котором пытаются структурировать всё, что удается вспомнить. С него и Звонка спросу мало. Лёвка в лабораторию попал аккурат в то время, когда Шурин самолёт поднялся над землей. Значит основой отряд, с ним отправленный, застать не мог. Звон к тому моменту служил уже пару месяцев, грозовой тучей парил по казарме, тяжело переживая условия контракта. Милосердие государства в каноны человечества не вписывается до сих пор, а тогда с этим было еще хуже. Но Яник — бабка-сплетница мира мутантов — одно за одним перебирает какие-то имена, тут же вычеркивая их с ватмана. Кого-то убили раньше, кто-то не подходит по характеристикам, с кем-то он знаком ближе и точно уверен, что их там не могло быть. — Ну из тех, кто тогда работал, ещё Хип был, помнишь, Звон? — через час пустых обсуждения у Яника почти опускаются руки. — Пономарев? — Звон заметно оживляется, подтягивая ноги к груди, укладывая острый подбородок на руки. — Да-да. Человек с репутацией «тихо и без лишних следов», — Яник замечает удивленный Лёвин взгляд и смущенно отмахивается. — Не спрашивай, откуда я это знаю. Лёве эта фамилия не говорит ни о чем, но из спутанных воспоминаний Яника и Звонка он понимает, что отряд Хипа как раз перед началом его контракта отбыл на задание, но обратно не вернулся. Что с ними случилось, никто, разумеется, не знал, но церемонию прощания часть не проводила, и номер отряда никому другому передан не был. — Вы помните, кто входил в состав отряда в последнюю операцию? — Лёва хмурится, потому что так просто найти какие-то следы одного из лучших (судя по рассказам Яника) отрядов разведки нереально. — У Хипа был постоянный отряд, но его тогда расформировали. Этот был сборным, — Ян снова не дает объяснений своей прозорливости, но фиксирует на листе несколько фамилий с жирными знакам вопроса. Фамилий больше, чем мог бы вместить штат на подобного рода операциях, и Лёва снова хмурится. — Никто из этих людей не появлялся на базе после предполагаемой отправки отряда в Австралию? — он сам себе напоминает прокурора в зале суда (или сотрудников отдела внутренних расследований), но кажется, что Ян знает больше, чем говорит, и креститься Лёва не собирается. Чутье истошно вопит о том, что в Австралии с Шурой был Хип, и отмахнуться, чтоб рассмотреть другие варианты, Лёва не может. Оно его никогда не подводило. — Подожди… — Звон смотрит на Яника, словно тот сейчас должен прочитать его мысли и распутать их без всяких касания. — А этот, Миша, Паша или как там? У Звонка какая-то слишком провальная для военного память, но сам он говорит, что она просто избирательная — всю ненужную информацию он выбрасывает из головы, с легкостью прощаясь с фактами, которые тот же Лёва не может стереть годами. — Саша, — кивает Яник, и взгляд темнеет, а после Ян и вовсе виновато его отводит. Лёва тоже вспоминает. Короткой вспышкой сознания проносится смазанный образ бледного парня в гражданском, натянувшего капюшон на глаза, скрытые темными очками. Лёва видел его пару раз — он был в части сутки, забирал вещи перед увольнением в запас. Бортника он не зацепил, прошел по касательной мимо, но в каждом кубрике тогда звучал тревожный шепот, в котором разобрать можно было только то, что некий Саша Васильев, звезда местного прошлого, уходит со службы, но обстоятельств никто не знал. Из их части уходят либо грузом двести, либо с отказавшей нервной системой. Но Саша Васильев уходил из части не с санитарами под руку, живой, на вид здоровый, и только поэтому Лёва не забыл о нем сразу, как закрылись железные ворота года два назад. Ян оседает на стул, неловко мешкаясь, и Лёва не торопит — победу во внутренней борьбе в Николенко всё равно одержит солдат, даже если с Сашей Васильевым Яника связывает что-то больше служебного шапочного знакомства. — Звоныч, — просит он, наконец, и они остаются вдвоем. — Ян, давай без бубнов. Ты же понимаешь, что я так или иначе всё узнаю. В Лёвкиных словах утробно звучит тихая угроза, темная и кровожадная, но пока ещё спокойная, предупреждающая. Ян такого Лёвчика терпеть не может, хоть и уважает, чисто по долгу службы. Он знает, что Бортник, каким бы безобидным мальчиком сам себя не выставлял, все равно остается запертым в клетке зверем. Лёва не помнит, как рвал простыни руками, которые перепуганные санитары пытались привязать, как прокусывал зубами пальцы ученых, растирая кровавые слюни. Ян помнит, и оказаться в его руках не в лучшие минуты не хочет, поэтому кивает, признавая поражение. — Нас с Сашкой после учебки распределили в один отряд, мы были тогда совсем малолетки. Саша гипнотик, и если он смотрел тебе в глаза, ты уже переставал себе принадлежать, — Ян вспоминает о нем с теплой улыбкой, с какой обычно ворошат воспоминания из беззаботного детства, которое уже не вернуть. — А потом расформировали, и к Хипу должны были пойти мы оба. Точнее, мы оба думали, что попадем к нему. Ян замолкает, собираясь с мыслями, и это явно история из разряда «пьяные разговоры на кухне утром после вечеринки», а они оба не пьют и предпочитают вечеринкам стрельбище, поэтому Лёва не торопит. — Министр формировал новый отряд для специальной операции, подробности которой не разглашались. Мутанты получали персональные приглашения на «собеседование» в столице. Мы оба такие получили, и даже говорить об этом друг с другом нам не стоило, но мы были друзьями. Меня уже везли к твоему отцу, когда планы поменялись. Тебя тогда доставили в центральный госпиталь, ситуация была критической, и меня доставили в операционную, — Ян впервые с начала своей истории смотрит прямо в глаза, и Лёва вместе с ним замирает в этом мгновении. В операционной у него остановилось сердце, слишком много крови было потеряно, а острая сухая ветка несчастного дерева, в которое он влетел, вошла в грудину, едва не прошив насквозь. Лёва всегда знал, что тогда он выжил только благодаря Яну. Теперь он знает, что спасительные руки были направлены к нему его отцом, и не понимает, зачем. Милосерднее было дать ему умереть, но у его отца свои представления о добродетели. — Саша это собеседование прошел, — Ян всё же решается продолжить. — Он приходил, говорил, что сможет убедить начальника охраны выдвинуть мою кандидатуру для повторного рассмотрения. Я отказался, и он не смог меня понять. Лёва тоже не может его понять, но сейчас его куда больше интересует другое. Если они все погрязнут в самоанализе и сожалениях о прошлом, можно уже сейчас раскладывать вдоль забора взрывчатку. — Я не знаю как, но способностей он лишился. Травмировал глаза, это сказалось на механизме его воздействия на людей. Но он не выглядел тогда расстроенным и пострадавшим, — пусть Лёва и считает, что это не самая важная сейчас информация, Ян знает Сашу достаточно для того, чтобы акцентировать на этом внимание. — У него сейчас своя музыкальная группа и даже небольшая армия фанатов. Я дам тебе адрес, Лёв. — А сам? — А сам не поеду. Дальше Лёва не лезет. Когда твое прошлое вытряхивают, выворачивают наизнанку и под микроскопом рассматривают, получать удовольствие можно только с определенным диагнозом в медицинской книжке психдиспансера. Яник черкает на оторванном куске ватмана адрес и, передавая Лёве бумажку, просит проникновенно и предупредительно: — Будь осторожен, Лёв. Лёва не обещает.***
Уезжает он с вечера, предварительно перевернув свой скудный гражданский гардероб в поисках чего-то нейтрального и не привлекающего внимание. Только если черная футболка садится хорошо, то почти новые джинсы оказываются неожиданно большими, ублюдским картофельным мешком болтаясь на бедрах. Лёва, скрепя зубами, поднимается наверх, захватив с собой все вещи, которыми так беспардонно оккупировал комнату Макса. В своей он всё равно уже был, а бегать от себя вечно глупо и бессмысленно. Вряд ли мудрый Яник имел ввиду переезд в старые пенаты, но с чего-то же надо начинать? Лёва находит штаны по размеру и теплую серую толстовку — свою когда-то любимую. В ящике комода призывно блестят забытые ключи с медиатором-брелком. Лёва собирался в прошлый раз из рук вон плохо, и сейчас это радует, хоть он и никогда не грустил по этому поводу. Находится здесь всё еще некомфортно, но терпимо, но явно удобнее, чем на Бориной кровати урывками спать дальше. Со всеми обрывками прошлого он разберется — даже картину придумает, куда деть, подарит тому же Шурику, чтоб ритуально кидал ножи в довольные глаза мальчика с вьющейся челкой, например. Внутри не екает — или ему хочется, чтобы так было — дальше будет легче. Он не прощается ни с кем, только дергает по рации водителя, который вообще-то Шурин, но всё равно сидит без дела. В залитом светом вестибюле у парадного выхода в Лёву, кутающегося в свою толстовку и поправляющего солнечные очки, влетает Макс. От тревожного взгляда металлических глаз становится холоднее, и это с Лёвиным равнодушием к температурам. — Надолго? — Макс тянет руки, но тут же сам себя обрывает, скрепляя их в замок за спиной неловким движением. Лёва тоже бы переживал, таскай он ночью бессознательного Макса, измазанного почти дегтем. Неизвестно, что Лакмус успел себе придумать — Лёва за весь день так и не поговорил с ним, только думал и с балкона наблюдал, как Шура кормит белок на заднем дворе. Только Бортнику не стыдно, но не находящий себе места от волнения Максим заставляет смягчиться, успокоить, ободрить. Лёва сам протягивает руку, сжимая чужую белую кисть бережными пальцами. — Нет. А когда вернусь, всё тебе объясню, — большой палец ласково оглаживает костяшки, невесомо нежа рыжика. Лёва никогда ничего ему не обещал, но здесь на него впервые падает пластами нежеланная ответственность за его чувства, за его мысли, за его переживания. Он чувствует себя в ответе за Лакмуса, которого приручил, пусть этого не хотелось им обоим. Лёва смягчается, улыбается глазами, растягивая бледные губы теплой волной. — Ты нормально себя чувствуешь? Максова забота не растекается в душе кленовым сиропом. Она застывает в горле студеным киселем, неприятно царапая на вдохе. Лёве противна сама мысль о том, что кто-то может считать его слабым, видеть его слабость. Знать, что он слаб. — Прекрасно, — и он почти не врёт, добавляя в улыбку патоки, потому что накачанное витаминами тело вполне сносно функционирует, только изредка стучит в висках. Даже краски вернулись обратно, окрашивая безликие патлы Максима красивым медно-рыжим переливом. Пока тот не сказал что-нибудь ещё, Лёва поднимается на мыски, охватывая крепкой рукой жилистую шею, прижимая высокого Лакмуса к своему плечу. Он гладит его спину, мимолетно пробегая по позвонку, лишь бы успокоился, лишь бы смог спокойно уснуть и не заставлял Лёву думать ещё и об этом. Макс сжимает узкую талию, впечатываясь носом в изгиб шеи, глубоко вдыхая Лёвкин запах. Бортник знает, что толстовка на нём пахнет прошлым, а сам он — той самой хлоркой, но Максим чувствует только один, въевшийся под кожу запах. На открытом с лестничной стороны втором этаже мелькает тень, но Лёва игнорирует чужое присутствие, давая Максиму надышаться, почувствовать ровное биение своего сердца и успокоиться. Лакмус отстраняется, решительно отступая на шаг, возвращая сам себя в реальность, но смотрит так же пристально, пусть и значительно теплее. — Уже покидаете нас? — с балюстрады свисает бестактная макушка Шуры, показательно подпирающего подбородок изящной рукой. Будто Лёвка и так не знает, что он успел увидеть их объяснения. — Не переживайте, соскучиться не успеете, — Лёвкин взгляд туманится, клубами привычного отрицания пряча нежность, которую он только что дарил. Шура усмехается плотоядно, якобы задумчиво закусывая губу, а после резко склоняется ниже, обнажая белые зубы и мелькнувший меж ними ярко-красный, дразнящий язык. — Вы меня недооцениваете. Лёва мысленно его посылает, добавляя, что в этой жизни переоценивал его слишком часто. Судя по ответному блеску в карих омутах, его понимают. — До скорого, — он снова сжимает Максу руку, пусть официально и строго, но всё же успевает незаметно погладить. Знает, что с высоты короткое движение большого пальца видно прекрасно. С Шурой он не прощается, покидая вестибюль быстро, но сдержанно, чтоб не походить на бегущую с корабля крысу, напуганную перспективой затопления. Он вдыхает свежий вечерний воздух, не догадываясь, что за дверьми так же тянет носом Максим. В вестибюле больше не пахнет хлоркой, и отчетливый запах темного удовлетворения, смешанный с тянущимся сверху кислым ароматом ревности Максим не может спутать ни с чем другим, как бы не старался.***
Лёва поворачивает ключ, и в оглушающей тишине подъезда замок щелкает громко и тяжело, слова звенят колокола на башне в траурный день. Здесь все привычно и просто, и когда он щелкает выключателем у двери, вокруг ног начинают кружить потревоженные пылинки. От входной двери тянется маленький коридорчик в пару метров, слева висят небрежно оставленные, пропахшие табаком кожаные куртки и дорогое, выбивающееся из интерьера черное пальто. На полках с трудом делят соседство тяжелые берцы, начищенные до ослепительного блеска парадные туфли, знавшие лучшие времена кроссовки для бега, белоснежные кеды и сшитые на заказ легкие оксфорды. Лёва тяжело сглатывает, проходя вглубь своей небольшой квартирки, целую вечность назад подаренной ему дедом. Он в ней никогда толком не жил, но обилие личных вещей в гостиной поражает. Когда он решился остаться здесь на ночь, то даже не подозревал, как много всего хранит в себе эта трешка в центре города. И Лёва прислоняется к косяку, окидывая взглядом широкий диван, заваленный бумагами журнальный стол, притаившуюся у камина гитару и причудливые статуэтки на полке. Шурик в одних только домашних штанах и с забранными в растрепанный пучок светлыми волосами вытянулся на полу, увлеченно вчитываясь в газетные строчки. Его профиль засвечивают солнечные лучи, коварно пробравшиеся через панорамное окно, шторы на котором Лёва раздернул с утра пораньше. И в теплом ярком свете Шурик кажется божеством, заскочившим в дом Бортника между вселенски-важными делами. Шурик не похож на ангела, какими их обычно описывают. В чертах его лица мало мягкости и нежности. В изгибах густых темных бровей, в выделяющихся скулах и остром подбородке кроется столько упорства, непокорности и бунтарства, что сам Сатана поспешил бы скрыться с глаз долой. Его футболка скинута на спинку дивана, на полу у стены громоздятся фолианты, которые он стащил из семейной библиотеки, и их ветхие переплеты контрастируют с глянцем обложек на виниловой коллекции в углу, которую Шурик всё никак не перевезет домой. Но сам Шура смотрится среди этого всего гармонично и художественно, пусть и хмурит недовольно брови. — Скука смертная, — выдыхает он раздраженно, откидывая в сторону раскрытую на развороте политических новостей дешевую газету. И тут же улыбается, встречаясь с Лёвчиком взглядами, по лисьи щурит глаза. Шура коварно проводит рукой по голому торсу, цепляясь пальцами за вьющиеся темные волосы, облизывает губы, и ласково зовёт. — Лёвчик, ты долго будешь там стоять? Лёва трясет головой, отгоняя наваждение. На меховой шкуре у камина только старая газета, пожелтевшая с годами. Усталость на ложится на плечи горами, и он откладывает изучение квартиры на потом — на когда-нибудь никогда. Лёва падает на большую кровать в центре полупустой комнаты, не обременяя себя душем и раздеванием, потому что храбриться перед Максом можно сколько угодно, но паршивость от этого никуда не денется. Ломит пальцы, ночью усердно вгрызавшиеся в землю, отбойные молоточки ритмично стучат в затылке, волнами посылая сигналы в виски. Уезжать в таком состоянии было не лучшей идеей, и время терпит, и никому он не должен. Лёва нехотя сознается, что просто сбежал — от ждущего объяснений Максима, от слишком хорошо понимающего Яна, от случайных и не очень встреч с Шурой в этом большом доме, где они по глупости создавали свою маленькую историю. Утром его взбудоражил вовсе не разговор и всплывшие на фоне догадки. Утром его трясло от одного только Шуркиного присутствия, когда он, явно волнующийся, мялся рядом, и пытался заглянуть в глаза, сказать что-то, что понять и услышать может только Лёва. Лёва слышать не хотел, каждую секунду радуюсь, что ещё дышит. От Шурика дыхание перехватывало всегда, а потом он вдыхал, и мир вокруг переставал существовать. Меркло все, что хоть немного Лёву интересовало, и оставался только Шура, поправляющий отросшую челку, улыбающийся ярко-ярко, зажимая пальцами сигарету. Особо романтичный маленький Лёва даже в серьез думал, что в этом мире ничего и никогда не существовало без Шуры, и что жизнь — настоящая, счастливая, искренняя — началась для него с первого лукавого взгляда в толпе школьников. С первого аккорда, зажатого Шуркиными пальцами, с первых касаний рук на продуваемом школьном дворе. Было тепло, было по-настоящему. Эти воспоминания, счастливые и живые, оседают всеми оттенками отчаяния на коже, их не смыть и не выжечь, и Лёва, бесполезно пытающийся уснуть, думает, что все его жизнь — музей прошлого. Он всегда был мальчиком, склонным к гиперфиксации. Все детство таскал львиный клык на шее, зациклился настолько, что для всех стал Лёвой. Мелодии к песням писал только на самой первой своей гитаре, хотя других — новых, навороченных, модных — вокруг было полно. На Шуре его тоже заклинило, только тот не был безделушкой и инструментом, Шура — наследник Империи, будущий монарх, у него в жил не голубая даже, золотая течет кровь. А Лёва хотел его себе, так хотел, что поехала крыша. Он давно уже не носит клык, не играет на гитаре, не сочиняет стихи, а Шура остался — тенью на задворках сознания, от которой Лёва не спешит убегать. И это страшно — страшно говорить, смотреть, слышать, как он дышит рядом. Потому что таблетки Яника не спасают от подкатывающих к горлу чувств, а в них, кроме обиды и боли, что-то щемящее под ребрами до слез еще осталось. Лёва не хочет — не хочет снова быть слабым, пасть на колени и всё простить. А если Шура попросит — он так и сделает, и сам себя не спасет. Поэтому он решает спасти Шуру — от неведомой пока угрозы и самого себя — а там как-нибудь разберется, снова задышит полной грудью под бронежилетом под прицелами автоматов, делая то, что получается у него успешнее, чем забывать и двигаться дальше.***
К Васильеву домой Лёва заявляется с утра, до конца не продумав, как будет вести разговор. Четко продуманные планы с кучей деталей вообще не его конёк, на самом деле, и он, свято верящий в интуицию, жмет на дверной замок без промедления. Открывают ему с попытки третьей, дверь распахивает помятый парень с растрепанной копной темных волос, худой и болезненный, с красной полосой от подушки на красивой щетинистой скуле. Светлые глаза ошарашенно смотрят на гостя, и Лёва успевает уловить в них отблески узнавания, слабого и неуверенного. — Александр Васильев? — Лёвкин голос подойдет больше прокурору в зале суда, но глядя на застывшего воробьем в дверях Васильева, кажется ему самым подходящим. — Егор Бортник? — хрипит Саша в ответ, поднимая черные широкие брови. — Вот и познакомились. Лёва делает шаг в квартиру, заставляя Васильева отступить. Тот для бывшего военного подозрительно расслаблен и беспечен, и явно похмельные блики на его лице это не оправдывают. То, что он Лёву знает, не очень удивляет — его в свое время кто только не знал, и сейчас лицо иногда светится на обложках желтых изданий с кричащими заголовками о судьбе единственного сына Министра Обороны. — Чем обязан? — появляются первые настороженные нотки, но спиной к нему Васильев все же оборачивается, жестом приглашая пройти вслед за ним. В небольшой гостиной куча пустых бутылок, маленький гитарный склад и расстеленный диван, на который Васильев падает, не обременяя себя гостеприимством. Атмосфера в квартире отдает знакомым запахом алкогольного веселья, рисуя в голове картины квартирной репетиции, переросшей в попойку. У них по молодости тоже такое было — бренчали пьяные на гитарах, чтобы потом тайно выступать в дешевых клубах, пока чей-то папа-Император не видит. Васильев в своем гнезде из одеял выглядит до наглости уверенным, пусть и смахивает на наркомана. Лёва поправляет оправу темных очков — всё у Васильева с глазами в порядке, и это даже не протезы. История, рассказанная Яником, начинает тянуть фарсом и еще непонятой, не пойманной за хвост опасностью. Дружелюбно — показательно — настроенный Саша, выжидающе сканирующий взглядом Лёву, не кажется надежным. — Захотелось пообщаться с легендой имперской разведки, — Лёва хищно улыбается, намеренно ставя себя на позицию выше, пусть и добавляя лестных нот в слова. У Васильева хватит наглости выставить его из дома, но сил не хватит точно. Лёва не сомневается, что тот что-то знает — интуиция, мать её, работает превосходно. — Прям-таки легендой? — Лёве показалось, или взгляд у Васильева заигрывающий? — Да, но местонахождение Александра Пономарёва неизвестно, пришлось прийти к вам. Это выбивает Васильева из колеи, он нервно дергает плечами, будто скидывая с ним резко нахлынувшее наваждение. Быстро берет себя в руки, вскидывая подбородок и снова тянет дружелюбие на лицо. — Боюсь, вы не по адресу. Расстались мы не очень, да и не виделись кучу лет, — он извиняюще разводит руками. — С Австралии? Васильев громко сглатывает. Всё-таки зря он ушел из разведки — слишком быстро за эти несколько лет растерял навык контроля над своим лицом. Или у него с этим всегда было плохо — Лёва с ним, к счастью, не работал. — Вы же понимаете, что я не могу ответить на этот вопрос? — Мне — можете. Васильев презрительно кривит губы. Бортник сам такое не любит, но ради дела готов быть достаточно заносчивым снобом. — А что, архивы нынче не работают? — Вы же знаете, что не вся информация в архивах бывает достоверной, — вообще-то Васильев этого знать не может, не его папа раздает указы о засекречивании фактов. — И что вы хотите знать? Васильев откидывается на спинку дивана, сверля его глазами. Лёва уверен, что вполне они в рабочем состоянии, но на свой страх и риск позволяет себе в них заглянуть. Стекла на очках всё еще непроницаемо-черные. Васильев сдается. Лёва узнает от него все, за чем пришел — в Австралии Саша провел почти три года вместе с Хипом, занимались они «охраной особо важного объекта, если вы понимаете», а потом «случилась не самая приятная ситуация с этим самым объектом, но пострадали в ней только мои глаза». Хип с командой после этого остался в Мельбурне, Васильев даже охотно сдает имена, уже не чувствуя себя преступником, выдавшим гостайну. Ведет он себя вполне уверенно, даже забавно, кривляется в эмоциональных, на его взгляд, кусочках короткого рассказа, всеми силами демонстрируя своё максимальное сотрудничество. Лёву не впечатляет, но за информацию он Саша благодарит. — Вообще, я бы не назвал Хипа легендой. Он пустозвон и сепаратист-неудачник. Знаете, из тех, кто всю жизнь поносит корону, но продолжает ей служить, — как бы невзначай добавляет Васильев. Лёва кивает — у них в части таких половина, у них в стране таких — тридцать процентов, но игнорировать этот факт в отношении Пономорева он не может, хоть и звучит это издевкой. — Вы поэтому плохо расстались? — О нет, — Васильев смеется. — Хип все искал способ свалить из-под колпака, а не было таких способов. А когда меня отпустили, оказалось, есть. Жутко злился на меня, только все равно остался там гнить, сколько бы пеной не плевался. — Поделитесь секретом? — Всё очень просто, — Васильев усмехается. — Повздорил с вашим другом детства, получил пару раз по лицу. Аккурат по глазам. Отек, повреждение роговицы, — он разводит руками, придавая житейности этой истории. — Зрение мне восстановили, но когда у хирурга трясутся руки, двери операционной для него закрываются. Мне просто повезло. — Не жалеете? — Я знаю не так много мутантов, которые отказались бы от возможности избавиться от своей мутации. Стать свободными, — это явный намек, и Лёва его понимает. — Вы бы отказались? — Смело мыслите, Александр Георгиевич, — Лёва качает головой. — Мне пора. Если бы Саша вызывал у Лёвы доверие, он бы даже записал Хипа в наемники карандашом. Но Васильев не вызывает ничего, кроме тянущего под ложечкой подозрения, и Лёва спешит с ним попрощаться. В характеристиках на бывших его товарищей Бортник не нуждается — вряд ли Васильев может оставаться объективным, неизвестно как уйдя со службы. — Уже уходите? Уверен, вы не откажетесь от чашечки утреннего кофе. Или чего-нибудь покрепче, м? — Васильев вырастает рядом с ним с поразительной скоростью, заглядывает за стекла чуть сползших очков, и Лёва чувствует, как сдавливает виски чужая воля. Всё-таки, пиздежь, значит. — Увы, служба не ждёт, — качает он головой, улыбаясь с мнимым сожалением и вкладывает в изгиб губ всё свое понимание. — Жаль, — Васильев отступает, и Лёва просит его не провожать, оставляя музыканта обтекать в гостиной. Уже на улице он смеется от абсурдности ситуации. Васильев в этот момент выглядел, как искусный соблазнитель, только таким обычно не нужно применять способности для того, чтобы удержать человека в поле зрения. Во всех смыслах. В невинность мотивов Саши Лёва не верит, но смысла пока не видит. Лёва думает, что для человека, обретшего свободу, Васильев слишком напрягается об упоминаниях о службе и опрометчиво не жалеет яда в голосе, рассказывая о бывшем начальнике. Всё это напрягает, но радует только то, что теперь он знает, с чьих поисков нужно начать. Лёва ловит машину, называя следующий пункт назначения, и уже в салоне снимает темные очки, и трет воспаленные глаза. Дешевые тонкие линзы ощущаются песком в глазах, но Лёва им благодарен. Очки — хорошо, двойная преграда от контакта глаза-в-глаза — ещё лучше. Как говорила в далеком детстве мама — «Миша, нельзя подчинить человека, который к этому готов». Лёва тогда сидел на полу в своей комнаты, запертый изнутри и категорически отказывающийся жениться. То, что подчинить можно человека, которому не за что держаться, он понял сам уже спустя пару лет. Саше Васильеву сегодня не повезло — Лёва не обещал Янику быть осторожным, но он был.