Лгунья

       Брусничный песочный пирог. Корж, густо измазанный толчеными с сахаром кислыми ягодами. Красными, как сама кровь. И песочная крошка. Крамбл. «Кто бы мог подумать», — так и вертится на языке. Они не в библиотеке — конечно нет, а в том странном коридоре за зеркалом. Песочное тесто крошится, а он одним лишь безмолвным движением палочки заставляет крошки исчезать со своих брюк. Ей хочется рассмеяться. Том Реддл вообще-то не похож на человека, который стал бы трапезничать и… ну, делать что-либо другое одновременно. А особенно учиться. Или учить. Для него это, вероятно, является немыслимым. Невозможным. Табу. И для нее это должно бы быть первым звоночком, но… Вообще-то, ей уже не особенно смешно, если честно. Она часто видит, как он ест по вечерам в Большом зале. Овощное рагу. Рис. И этот брусничный песочный пирог. Тот как венец — извечная точка после всей его трапезы. Всегда одна и та же. Почти каждый мерлинов день. Кто бы способен был подумать, что Том Реддл может быть так… зациклен? От кислой начинки у Джинни сводит челюсти — в первый раз, когда она его пробует. Этот брусничный пирог. Песочное тесто вкусное, но сладости здесь недостаточно даже, чтобы доесть взятый с подноса кусок. А Том Реддл даже не морщится. Он спокойно отправляет в рот одну вилку за другой. И его губы, язык, которым он слизывает с них капли сока, зубы — все испачкано этим… красным. Красным, кислым и вязким ягодным пюре. А потом он берет салфетку. И все снова становится как надо. Идеально. Чисто. Но этот миг… Когда рот его лишь едва заметно вымазан этим… цветом — заставляет сердце Джинни застыть. И воздуха становится так мало... И в голове — сплошной туман. Это… заставляет чувствовать себя так прекрасно. И просто отвратительно. Сейчас они не в Большом зале. И, конечно, не в библиотеке, упаси Мерлин. Но он все равно ест этот свой песочный брусничный пирог. Слизывает с губ красные капли, готовые сорваться на подбородок. И смотрит только на тарелку, что удерживает в руке, на весу. И Джинни, глядящей на него поверх книги, кажется, что эта песочная крошка на тарелке, и эта вилка в его длинных пальцах — единственное, что Тома Реддл сейчас вообще заботит. Но она не права. — Что-то непонятно? — спрашивает школьный староста, лучший ученик Хогвартса, негласный наследник Слизерина. А она только смотрит на него. Ей действительно непонятно. Непонятно, о чем он говорит. Но затем она замечает, что взгляд его принадлежит теперь не тарелке. Не вилке. А книге в ее руках, что скрывает половину лица — все, что ниже глаз. «Основы Окклюменции». Джинни опускает тяжелый талмуд на колени. И облизывает губы — неосознанно, инстинктивно. На языке мерещится этот колючий, кислый вкус брусничного пирога, который она впервые попробовала на ужине. Первый и последний раз. — Что-то непонятно? — он повторяет. Она опять смотрит на него. И старается не выдать, как участилось дыхание. Сейчас у Тома Реддла под рукой нет салфетки. А в уголках губ его очень много этого... красного. Темного. Влажно блестящего в теплом свете факелов. Много. Будто рот его наполнен кровью. Чужой жизнью. До предела. — Нет, — давит из себя Джинни. А потом чуть честнее. — Да. — Что именно? Он встает со своего кресла, стоящего напротив. Совсем близко. Едва в паре ярдов. Тарелка сама собою испаряется. Тарелка. И вилка. И песочный брусничный пирог. Ей нужно что-то сказать. Но Джинни только смотрит, как он приближается к ней. Смотрит снизу вверх, внимательно следит за каждым шагом. Одним. Вторым. Третьим. Он опускается перед ней. Упирается одним коленом в каменный пол — словно рыцарь, присягающий на верность своему сюзерену. Интересно… Джинни смотрит на него. Не может отвести взгляд. На завиток его локона, падающий на бледный лоб. На прямой нос. И темные ресницы. Ей нужно что-то сказать. Что-то придумать. Она не хочет, но не может не опустить глаз на книгу. Перестать смотреть на него. Она что-то пытается отыскать в учебнике. Но сама не может припомнить, понять — что ей, собственно, нужно. Строчки плывут перед глазами. Буквы разбегаются по желтым страницам. Ей нужно что-то сказать. И она в конце концов говорит первое, что приходит в голову: — «Закройте сознание», — снова облизывает губы, на этот раз намеренно: они пересохли. — Что значит «закройте сознание»? Как книгу? Это звучит глупо. Это звучит невежливо. Будто она не прочитала ни строчки. — Нет, не совсем. Его пальцы прикасаются к тыльным сторонам ее сложенных поверх книги ладоней. Совсем невесомо. Ей только немного щекотно. Но она все равно едва заметно вздрагивает. — Я покажу. Кожа покрывается мурашками. А он вдруг перехватывает ее дернувшиеся было вверх руки. И пальцы больно стискивают запястья. Крепко. Словно браслеты. Словно кандалы. — Взгляни на меня. Она подчиняется. Она слишком смущена, чтобы противиться. А еще каплю напугана. И самую малость… Его лицо — не намного ниже ее собственного. Оно близко. Настолько, что кончик носа Джинни почти касается его лба. Вот так. Это неправильно. — Когда кто-то проникает в неподготовленное сознание, — говорит Том Реддл. А Джинни чувствует его дыхание на своей шее. И легкий запах брусники. А он продолжает: — Это неприятно. Она знает, понимает, ощущает, что краснеет. Но ничего не делает. Не двигается. Кажется, даже не дышит. А он продолжает: — Легилименция делает сознание другого человека похожим на… знаешь, что такое калейдоскоп? Джинни не знает. Ей все равно. Воздуха катастрофически не хватает. А он продолжает: — Я как-нибудь покажу тебе. — Звучит как обещание. Настоящая клятва. Немного зловеще, так что ей испугаться бы. Но она не пугается. А он продолжает: — Сознание человека… состоит из образов. Изображений. Его мысли — просто картинки. Его воспоминания — просто картинки. Живые картинки. Очень яркие картинки. Они все время двигаются. Быстро и медленно. Кружат вокруг тебя. И все, что тебе нужно сделать — ухватиться за самую-самую красочную. Она будет тем, что человека волнует больше всего. Прямо в этот момент. Тем, что человек больше всего хотел бы утаить. «Красный джем в уголках губ», — думает Джинни. И только сейчас вспоминает, что надо дышать. А он продолжает: — Если хочешь скрыть от легилимента эти картинки, нужно остановить их. Заморозить. Понимаешь? Заставить потускнеть. Пока… пока не получится заставить их совсем исчезнуть. И тогда, когда кто-то попытается проникнуть в твое сознание, то не увидит там ничего. Лишь пустоту. Понимаешь? Вот, о чем речь. Вот, что значит «закрыть разум». Она не понимает. Она его… почти не слушает. Она не может. Зато она понимает, что ей снова нужно что-то сказать. Но Джинни не может. Она смотрит в его глаза — синие и неспокойные, как ночной океан. И ей кажется, будто сейчас Том Реддл именно это и делает — ловит самые яркие картинки в ее голове. Вернее, одну единственную. Ей нужно что-то сказать. И она говорит: — Понятно. «Понятно», — это звучит, как глупость. Даже для нее самой. Как будто на самом деле ей ни черта не понятно. И это ужасно. Ужасно — чувствовать себя вот так. Глупой, никчемной девчонкой, которая не может даже собраться с мыслями. Но что она может с собой поделать? — А зачем нужна медитация? — предпринимает новую попытку Джинни. Это тоже звучит глупо. А еще Джинни и сама знает ответ. Но это не важно. Она хочет отвлечь его. Нет, вернее… Она хочет отвлечь себя. — Чтобы научиться гасить свои самые сокровенные картинки, Джинни. — Он улыбается. Но лицо его становится при том каким-то хищным… Это ничего. Джинни уже привыкла. — Гасить быстро. Гасить раньше, чем кто-то попытается на них взглянуть. Думаешь, сумеешь так сделать? Без практики. Без медитаций. Он все еще сжимает ее запястья. Но уже не так сильно. А еще большой палец его левой руки скользит по голубой вене на ее правой. Вверх. И вниз. Вверх. И вниз. Она не сразу это замечает. А когда замечает… снова перестает дышать. Джинни не знает, что ему ответить. Она только опускает глаза и таращится на его большой палец. До черных кругов перед глазами. Не смеет отвести взгляд, будто от этого зависит ее жизнь. Палец Тома Реддла прослеживает ее венозную дорожку. Туда-сюда. И это… очень приятно. Джинни хочется закрыть глаза. Джинни хочется, чтобы он не переставал вот так ласкать ее руку. Никогда. — Хочешь попробовать? — спрашивает Том Реддл. А она не понимает, совсем уже не помнит, о чем, собственно речь. — Со мной, — слышит она следующую фразу и… кажется... Умирает? Джинни сглатывает вязкую слюну, лишь когда замечает, как много скопилось той в ее рту. «Хочешь попробовать». Джинни не хочет. Она знает, что выставит себя неопытной дурочкой. Джинни не хочет. Она знает, что ничего путного не получится. Джинни не хочет. Она знает, что разочарует его. Джинни не хочет. И хочет. Хочет. Хочет. Она сможет. Она докажет, что стоит всех его усилий, его времени. Убедит его: у нее есть необходимый потенциал. И Джинни кивает. А пальцы Тома Реддла вдруг покидают ее запястья. Ей хочется вскрикнуть. Остановить его. Вернуть все как было! Но она молчит. Не двигается. Потому что так надо. Палочка появляется в его руке беззвучно и быстро. — Смотри мне в глаза, — говорит он. А она… не смеет не подчиниться. Он распрямляется, теперь его лицо не ниже. А точно напротив ее. — Легилименс. Страшное, ненавистное заклинание срывается с его красивых губ. И становится таким… Желанным. Пресловутые картинки мелькают перед глазами. Как карусель. Их много. Очень много. Но Джинни, как и Том Реддл, сразу почти замечает ту — самую нужную. Самую яркую. Самую медленную. Самую сейчас запретную. Самую… — Закройся, Джинни, — слышит она его голос. Прямо там — в своей голове. Но все прочие картинки размываются, гаснут. Все прочие, но не эта. «Красная, словно кровь, начинка брусничного пирога. На его бледных губах. Это постыдно. Это красиво. Ужасно. Прекрасно. Так ярко…» Пальцы Тома Реддла касаются ее колена. Не там — не в ее мыслях. А наяву. Джинни не видит ничего — не может ничего видеть — кроме ягодного сока, стекающего на его подбородок. В своей голове. Но она чувствует. Чувствует совсем другое. Никак не вяжущееся с картинкой, представшей перед глазами. У них обоих. Он рисует узоры на ее колене, прямо над кромкой сползшего чулка. Она не может этого видеть. Но она это чувствует. Знает. «Красные капли. Красные. Красные.» Его пальцы скользят вверх. Под шерстяную юбку. Ногти легонько царапают внутреннюю сторону бедра. Джинни не может этого видеть. «Его зубы, показавшиеся из-под губы, они тоже измазаны этим красным. Язык облизывает зубчики вилки…» — Закройся, — слышит она его голос. Оттуда — из реального мира. Джинни сжимает колени. Зажимает ими его руку — словно тисками. Но картинка в голове... но картинка перед глазами становится только живее. Ярче. «Брусничный пирог, испачкавший его лицо. Идеальное, бледное лицо Тома Реддла. И песочная крошка. Он очень красив в этой своей неидеальности. Очень порочен. Прекрасный демон, упивающийся кровью. Она не может отвести взгляд. Она не может остановить это видение. Она не хочет этого делать». — Закройся для меня, — слышит она. — Джинни. «Вилка опускается на тарелку. Там больше нет пирога — одни крошки. И надо что-то придумать. Надо заставить новый кусок появиться на ней. Равносторонний треугольник — Том Реддл всегда отрезает себе именно такие. Идеальные. Ровные. Джинни хочет, чтобы он появился под его вилкой. И он появляется…» Его рука между ее ног очень горячая. И этот жар будто вот-вот расплавит ее кожу. — Закройся, Джинни. И она делает прямо-противоположное. Порывисто. Резко. Словно срывает кровавую корку с губы. Потому что она не боится. Потому что она боится, что иначе уже не решится. Она раскрывается. Перестает сжимать бедрами его руку. Разводит их. Вот так. Да-да... Это безумие. Ладонь Тома Реддла скользит вверх. По внутренней стороне ее бедра. И Джинни ставит ноги шире. Еще шире. Так, что ткань юбки натягивается. И яркая картинка — яркая, красочная картинка перед глазами, красный ягодный сок, и пирог, и тарелка — все вдруг пропадает. Уступая место чему-то по-настоящему… ослепительному. Реальному. Они больше не в ее сознании. Не в ее мыслях. Они снова в потайном коридоре за зеркалом. На пятом этаже. В Зазеркалье. Книга — «Основы Окклюменции» — соскальзывает с ее коленей. С грохотом падает на пол. А длинные пальцы школьного старосты задевают кружево ее трусов. Она видит перед собой только его глаза. Его синие глаза — мутные и неспокойные, как ночной океан. Они очень близко. Потому что он велел смотреть на него, прежде чем проникнуть ей в голову. Потому что она так и не посмела отвести взгляд. Как и он. Том Реддл опускает палочку. Но-не-глаза. Его пальцы скользят по кромке тонкого, горячего кружева. Пока, наконец, не касаются ее там — между бедер. Там, где еще никто никогда не касался. Трогают ее сквозь теплую, внезапно влажную ткань. Джинни кажется, она умирает. Она не дышит уже, наверное, целую вечность. Она просто не смеет. Ни дышать. Ни отвести взгляд. Реддл заглядывает, кажется, в ее самую душу. Минуя мысли, отбросив за ненадобностью волшебную палочку. Его лицо близко. Их носы касаются друг друга. Безумие… Они смотрят друг-другу в глаза. И Джинни кажется, что она умирает. Его пальцы… его-чертовы-пальцы двигаются быстрее. Быстрее. Невесомо скользят по кружеву ее намокших трусов. Вверх. И вниз. Она умирает. Она не дышит. Не существует. Вверх-вниз. Его ноготь чувствительно задевает клитор. И с губ Джинни срывается сиплый вздох. Том Реддл подается вперед. Она почти не замечает этого, но он крадет его. Этот ее первый, едва слышный стон. — Я увлекся… — она его даже толком не слышит. Только чувствует, физически ощущает эти слова, оседающие на собственных губах. Они кислые от брусничного пирога. А еще будто неправильные. Но ей все равно. Потому что его пальцы не останавливаются. А она умирает. Боль. Боль — вот что ее отрезвило. А ведь она даже не услышала этого острого стука, когда дощатый пол врезался в ее колени. Твою мать… Джинни зажмурилась, опуская лицо. Она не хочет видеть ни красного пушистого ковра. Ни позолоченные львиные лапы на концах ножек стола. Она просто не может. Твою мать… — Мисс Бонэм. Она знала — ее трясет. «Мисс Бонэм», — набатным боем еще с пару мгновений звучало в ее голове. Джинни дрожала. Джинни стояла на четвереньках на дощатом полу. Зажмурив глаза, опустив пошедшее пятнами лицо. И только что-то теплое, мокрое капало на ее сжатые кулаки на полу. «Как много он видел?» — в панике спросила она сама у себя. — Мисс Бонэм. Джинни открыла глаза. Чтобы увидеть, понять — на ее кулаках причудливой кляксой смешались слезы и кровь. Кровь, капающая из ее носа. Слезы, катящиеся по щекам. «Ответ тебе не понравится», — услышала она голос своего паразита-сожителя по сознанию. — Мисс Бонэм, — в очередной раз позвал Дамблдор. «Мерлин…» Джинни снова зажмурилась, пытаясь прокрутить в мыслях все, что случилось. Пытаясь понять, как многое… как многое успел увидеть Альбус Дамблдор в ее голове. У них был большой перерыв в этих «занятиях». Дамблдор не прикасался к ее сознанию по меньшей мере месяц. Сентябрь… Сентябрь по большей части прошел… без этих ужасающих пыток. А сегодня… Сегодня…. Бонэм судорожно пыталась вспомнить, что не сумела скрыть от него. Когда они с Томом Реддлом договорились сотрудничать — тогда, два дня назад в потайном коридоре пятого этажа. В «Зазеркалье», как про себя окрестила этот проход Джинни Бонэм-Уизли. Тогда школьный староста ей сообщил — окклюменция, вот чему в первую очередь надо ей научиться. Потому что они оба знали — Дамблдор будет копаться в ее голове. Дамблдор не должен был узнать о печати. Не должен был узнать, что Джинни пытается восстановить свою память сама, ему в обход. Дамблдор не должен был узнать о том, что они с Томом Реддлом сотрудничают. Об их маленькой сделке. Заговоре против профессора Трансфигурации. И всего мира. Том помог ей найти нужные книги. Объяснил азы — нет, не в потайном коридоре, не в «Зазеркалье». В общей гостиной. Говорил что-то про калейдоскоп... Он велел ей медитировать. Как можно больше практиковаться. Но они оба — ни Джинни, ни Реддл — не учли одной мелочи. Одной маленькой возможности. После долгого отсутствия, череды слишком загруженных вечеров Дамблдор… наконец, освободился. И вечером четверга велел явиться Бонэм в его кабинет. Всего два дня спустя после того, как ее выпустили из Больничного крыла. Всего четыре дня спустя после того, как на нее напали. О, нападение — Джинни была в том уверена — послужило первостепенной причиной этого невероятным образом освободившегося вечера заместителя директора. Что он видел? Джинни старалась изо всех сил. Прокручивала эти картинки в своей голове. Снова и снова. Змеиную ночь? Да. Но ей удалось скрыть собственное нападение на Валентину Гойл. Каким образом? Она не знала, вероятно, в тот миг она о нем просто… забыла? Этой картинки будто и не было. Странно. Но это не важно. Дамблдор видел только ее обреченные блуждания по темноте, без палочки, без защиты. Но это ничего. Ничего страшного. Что еще? Званый ужин Горация Слизнорта? Да. О, здесь Дамблдор задержался надолго. Розье, Реддл, Уизли… постыдный поцелуй Белинды и Элиаса — впрочем, это, кажется, не было ему интересно. Еще? Нападение в туалете? Снова да. Француз и его палочка из красного дерева… «Он видел твой сон, Джинкси», — прервал ее судорожные размышления голос. Нет. Нет… Не может быть. Нет. Но… Да. Она вспомнила. Вспомнила, как просыпается — там в воспоминаниях — на собственной кровати. Чувствует пыльный, удушливый запах плотно-задернутого полога. Вспомнила это собственное: «Остановитесь!». И боль в коленях от встречи с полом. Она успела лишь… успела лишь… утаить самую малость. Как вся горела, лежала несколько мгновений, не смея пошевелиться. Сгорая заживо. На скомканных простынях. С зажатым между ног одеялом. Во взмокшем белье. Почти умирающая. Задыхающаяся. Как сорвалась с постели и бегом, не заботясь ни о заглушающих заклинаниях, ни о собственном рваном дыхании, направилась в ватерклозет. Как до крови вцепилась в нижнюю губу зубами. И смотрела на свое отражение в зеркале. Раскрасневшееся, потное, взъерошенное. С этими блестящими глазами — бешеными, бегающими как… как у Араминты Мелифлуа, влетевшую в их спальню перед вечеринкой у Слизнорта. Как опустилась на кафельный пол. И даже не ощущала его льдистого холода. Как сон не хотел выметаться из головы. А во рту стоял мерзкий, мерзкий призрачный кислый привкус брусники. И собственной крови — вполне реальный. Альбус Дамблдор этого всего не видел. Нет, благослови Мерлин. Но он видел все остальное. Ее сон. Отвратительную, порочную фантазию. Предательство собственного разума. Собственного тела. Неизведанное, необъяснимое и неосуществимое желание ее подсознания. — Мисс Бонэм. Джинни. Ее затошнило. — Позвольте помочь Вам… — Джинни почувствовала его пальцы на своих плечах. И бросилась в сторону: — Не прикасайтесь ко мне! — Мисс Бонэм, я… — Нет! — она вскочила на ноги. — Нет! Молчите! Он смотрел на нее. Стоял от нее в паре шагов, и его смешные, дурацкие мягкие туфли с загнутыми носами тонули в высоком ворсе ковра. Он смотрел на нее. А из ее глаз брызнули слезы. Злые. Отчаянные. Она их даже не замечала. — Я должен извинится, я весьма… — вымолвил профессор. Нет. — Заткнитесь! — прошипела она. — Закройте свой рот! Плечи Альбуса Дамблдора едва заметно поникли, но его взгляд, его лицо оставались спокойными. Оставались непроницаемыми. — Вы… — Джинни сжимала и разжимала кулаки. Это не помогало. Она не могла успокоиться. — Вы не имеете права… Вы не могли… Не должны были… Вы… Вы… Она резко умолкла, отвлекшись на поднимающуюся по глотке желчь. Ее сейчас вырвет. Она не может остановить это. Да и... надо ли? — Джинни, — позвал ее Дамблдор. — Не смейте! — рявкнула она. И зашлась кашлем. Еще немного, и ее просто вывернет. Прямо на этот чертов оранжево-красный ковер перед его столом на позолоченных львиных лапах. Щеки щипало. Она не сразу заметила. Ну конечно. Слезы. Гребаные слезы все катились и катились по ее побелевшей до пепельного оттенка коже. Она резко стерла их рукавом мантии. — Вы… Если хоть кто-нибудь, Дамблдор, — процедила она. — Хоть одна живая душа узнает об этом, я… — Никто не узнает, мисс Бонэм. Это конфиденциальная информация. Если хотите — медицинская тайна. — Плевать мне, как Вы это обзовете! — выплюнула она. — Хоть одна живая душа, профессор, и я… Я… «Я вас уничтожу!» — почти рявкнула она. Но не сделала этого. Нет. Ха, конечно нет. О, нет-нет-нет, милый, славный профессор Дамблдор. Она таращилась в его изрядно изрезанное морщинами лицо. Оно расплывалось — из-за радуги слез, застилающей глаза. О, да. Она уничтожит его — найдет способ, какой угодно. Но, нет. Она не настолько тупа, чтобы бросаться подобными обещаниями ему прямо в лицо. «Здравая мысль», — похвалил голос. Джинни не обратила внимания. Она сверлила своего профессора Трансфигурации таким взглядом, что на стенах нервно зашептались портреты. Или, может, ей просто показалось? Может быть, этот шепот… просто существует только у нее в голове? — Мисс Бонэм… — его голос был успокаивающим. Нет. Это с ней не пройдет. — Поклянитесь мне, — Джинни перебила его. — Прошу прощения? — брови профессора Дамблдора дрогнули. Но он сумел сдержаться. Он даже не нахмурился. — Поклянитесь мне, — повторила слизеринка. — Дайте мне клятву! — Мисс Бонэм... — Поклянитесь мне своей чертовой магией, Дамблдор! «А еще лучше, мерзавец, дай мне Непреложный обет». Конечно, она не могла требовать с него Непреложный обет. Нет-нет-нет. На грани какого бы безумия она сейчас ни находилась — она помнила, четко знала: Непреложные обеты запрещены законом. Нелегальны. Она не идиотка. Но вот клятва магией… Не это разве проделывали слизеринцы в Змеиную ночь? — Джинни, моя девочка, — тон Дамблдора стал еще мягче. Слишком мягким. — Не думаю, что Вы сейчас способны рассуждать здраво… — Поклянитесь своей магией, Дамблдор! Или я… — она облизнула губы и ощутила металлический привкус на кончике языка. Кровь все сочилась и сочилась из ее носа. Тяжелая капля нависла над верхней губой. — Я могу написать в Больницу Святого Мунго, знаете? В прессу. Попечительскому совету. Своим доброжелателям. Хотите? Рассказать, как Вы используете свои полномочия, чтобы… — Довольно, — прервал ее профессор. И, наконец-то, его голос больше не звучал мягко. Джинни не заметила, как собственные губы растянулись в улыбке. А чертова кровавая капля сорвалась вниз. Упала прямо на ее белоснежную школьную сорочку, с вышитым на груди слизеринским гербом. — Поклянитесь, профессор, — сказала, почти прошептала она. Он поджал губы. Дрогнули густые и длинные, побитые сединой усы. — Как пожелаете, — один взмах рукой, и из его рукава выскользнула волшебная палочка. — Магическая клятва, что ж. Вы знаете правила? О, Джинкси знала. Да-да. Альбус Дамблдор так и не дождался даже легкого кивка с ее стороны. Она и не собиралась ничего делать. Нет-нет. Он и так все поймет по ее глазам. Дамблдор взмахнул палочкой и сказал: — Альбус Персиваль… Вульфрик… Брайан Дамблдор… «Дурацкое имя. Длинное имя. Дурацкое-дурацкое», — думала Джинкси, наблюдая за его рукой. — …клянется Джинни Бонэм… Да-да… — …никогда не распространяться никому, ни одной живой или мертвой душе… Это звучало упоительно. Джинни не могла отвести от профессора взгляд. Она снова чувствовала щекотку слез на щеках. Но были они вовсе больше не от стыда. Не от злости и не от бессилия. А от эйфории. — …ни словом, ни намеком, ни делом о сне Джинни Бонэм и его подробностях с участием мистера Реддла, — тем временем продолжал Дамблдор. — И да будет Магия тому свидетелем. Ab ovo usque ad mala. Вот оно. Мерлин… «Повтори последние его слова, Джинкси» О, она знала и без него! Да-да... — И да будет Магия тому свидетелем. Ab ovo usque ad mala! На конце профессорской волшебной палочки вспыхнул синий огонек. И так же быстро погас. А Джинни Бонэм-Уизли удовлетворенно расслабила сжатые в кулаки пальцы. Теперь… теперь все будет нормально. Просторный кабинет профессора Трансфигурации, еще минуту назад казавшийся ловушкой, со сжимающими тисками стенами, перестал быть таковым. Потолок больше не нависал большой темной массой, не давил на голову и плечи. Воздуха стало больше. Да и вообще… Тошнота отступила. Джинни перевела взгляд с руки профессора на его лицо. — Я больше не планирую посещать эти наши… занятия, профессор, — слегка растягивая слова, проинформировала его она. Вот так. Как обертку с конфеты. Это оказалось совсем-совсем просто. И от собственных слов стало на душе еще легче. Да-да. Она больше не будет. Хватит. Он мучает ее. По-настоящему мучает. Дамблдор вздохнул и обошел по кругу свой стол, чтобы усесться в дурацкое велюровое кресло. Помпезное, будто трон. По-гриффиндорски красное, как и подавляющее число вещей в его кабинете. Это был… не тот красный. Не цвет кровавого брусничного пюре. Что-то слишком теплое. Как угли. — Боюсь, все не так просто, девочка моя, — проговорил он. Джинни стиснула зубы. Но велела себе промолчать. — Видите ли, вы были отпущены из больницы Святого Мунго под личную мою ответственность, — тогда продолжил Дамблдор. — И если наши занятия будут вынуждены прекратиться, я… не смогу, к сожалению, нести больше эту ответственность. Ведь не смогу гарантировать ваше выздоровление. И тогда уже целителям придется… — То есть сейчас Вы его гарантировать можете? — оскалилась она. «Не перегибай…» — встрял голос. — Разве не ради этого все и затевалось? «Это не ответ!» — хотела выкрикнуть Джинни. Он водил ее за нос. Постоянно только это и делал. И Бонэм до невозможного осточертело, что какой-то старый лжедоктор сует длинный нос в ее мысли. Но она промолчала. Черт возьми… Профессор вдруг подался вперед, нависая над своим широким столом: — Как поживает тот… собеседник в Вашей голове? Не сильно Вам докучает? — Мой?.. — слизеринка запнулась. Что? Это было невозможно… «Он знает», — пронеслось в голове. А вместе с этой мыслью на руках и шее стали проклевываться мурашки. Дамблдор знал. Знал про голос… Но… Как? «Не говори ему!» — Нет, — Джинни облизнула губы. — Нет, он… Я слышу его все реже и реже. «Я не слышала его вообще никогда до той гребаной ночи!» Дамблдор улыбнулся: — Это неоспоримо хороший знак, верно? Это невозможно. Как он мог узнать? Когда? Откуда он вообще мог об этом знать, тогда ка... если голоса… если его никогда не было. Джинни помнила… Точно была уверена, знала — до той злосчастной ночи, до нападения… Никогда, Мордред, подери! Это абсурд. Просто бред. Дамблдор сидел и улыбался, глядя на нее. И Бонэм призвала все свои скудные актерские навыки, чтобы не выдать того, что творится сейчас в голове. Ей необходимо было что-то ответить. — Полагаю, — наконец, выдавила Джинни. — Хорошая динамика — залог быстрого выздоровления, моя девочка. «Моя девочка», — язык Джинни дергался, беззвучно повторяя эти слова. И Бонэм остро захотелось сплюнуть. Но вместо этого она сказала: — Простите, профессор. Я… — так тихо, что Дамблдор вообще едва ли мог что-то расслышать. — Наверное, мне нужно вернуться в гостиную. Знаете, все это… слишком, я… устала и вообще, — она демонстративно вытерла кровь, все сочащуюся из ноздрей. Профессор кивнул: — Да, Вы правы. Джинни медленно отступила к двери. С нее довольно! — Только, Джинни, — продолжил Дамблдор. — Я вынужден настаивать на продолжении наших занятий. Я понимаю Ваши чувства и… Черта с два, он что-то там понимал. Слизеринка пятилась спиной к выходу из его кабинета, не собираясь никак реагировать на эти слова. Не вслух. — Скажем, через неделю, — сказал профессор. — Этого времени Вам будет достаточно? «НЕТ!» — Вполне, — выплюнула Бонэм-Уизли. И ни сказав больше ни слова, вылетела из кабинета. Твою мать. Твою мать. Твою-мать-твою-мать! Коридор встретил слизеринку привычной ночной тишиной. В ней не было ничего такого — простое безмолвие и едва слышное дребезжание витражных стекол в высоких окнах. И, вероятно, кому-то другому — совершенно любому человеку, будь то учитель или ученик — она не показалась бы неуютной, тревожащей. Ни эта тишина. Ни сопутствующая ей в такое время темнота. В конце концов, какого волшебника может всерьез напугать ушедшая на ночной покой школа. Но для Джинни… Для Джинни здесь было достаточно того, что заставляло вздыбиться мелкие волоски на шее. Каменный пол и пустота порождали гулкое эхо, как бы мягко ни пыталась она шагать. По коридору гулял студеный ветер. И от него заходились стонами хлипенькие петли окон. Стекла дребезжали. Но звук этот не казался Бонэм ни успокаивающим, ни мелодичным. Их звон напоминал стук столовых приборов за столом слизеринцев. Когда те не давали Джинни и малейшей возможности выкрасть себе хоть немного еды. Тогда, после злосчастного случая с Мелифлуа. Этим стуком они будто ее хоронили. Могли ли темные витражи предупреждать о том же? Все это, вкупе с желчным привкусом на языке от осознания, будто Дамблдор что-то знал о странном демоне в ее сознании. С призрачными просьбами Реддла из сна «Закройся для меня. Закройся», что мерещились со всех сторон. С голубыми глазами Дамблдора, такими понимающими, нарочито не осуждающими… Все это заставляло Бонэм идти быстро, путаясь в ногах, запинаясь. И едва заметно трясясь. А еще была темнота — непроглядная и пугающая, сгустком тьмы оседающая на плечи. Едва не душащая Джинни. Не помогал даже злосчастный свет заклинания… Она была густой и казалась тяжелой. Какой-то липкой. Проникающей в глотку, в легкие. Бонэм задыхалась. То ли от быстрой ходьбы. То ли от переполняющих чувств. И была еще мысль, вертящаяся на кромке сознания… Озвучиваемая чужим голосом в собственной голове. Никак не желающая оставить в покое: «А ведь он не включил в свою маленькую милую клятву больше ничего. Никакой больше иной информации, извлеченной из твоей памяти...» Джинни, добравшаяся до лестницы, с остервенением пнула каменную балюстраду. Твою мать. Откуда Дамблдор знал о голосе? Почему она не знала о нем? Откуда он взялся? Сам голос на это просто отмалчивался. Чем заставлял Бонэм дрожать еще сильнее. «Что ты такое?» Что он такое? Да-да. Что-он-такое? Ступени были каменные и гладкие. С покатыми краями, сулящими ослепляющую боль, если нога таки соскользнет. Колени слизеринки дрожали. Подгибались. Она цеплялась за перила до побелевших костяшек. А гладкая подошва туфлей так и норовила сослужить ей недобрую службу. Может, было бы это не так уж и плохо? Свалиться, раскроить о каменные ступени голову... И все бы закончилось. Ей даже немного, совсем капельку... этого хотелось. Пока спускалась по лестнице, Джинни слышала шепотки за спиной. Они прерывали ее судорожные размышления о случившемся в кабинете профессора Трансфигурации. Вмешивались в ее воспоминания. Мешали ей. Она подумала было — это портреты. Резко оборачивалась, тыкала «Люмосом» в нарисованные спящие лица. Они просыпались, ворчали что-то неодобрительное. Но шепот принадлежал не им. «Он узнает. Узнает-узнает.» «Все узнают. Узнают-узнают». И не нужно было быть гением, чтобы в конце концов осознать: все это ей просто мерещилось. Все это существовало только у нее в голове. «Они точно должны носить маски», — едва ли не с весельем сообщила Джинкси сама себе. — «Эти голоса...» Белые фарфоровые маски. Она просто не в себе. И едва ли Бонэм можно было бы удивить этой новостью. Темнота продолжала душить. А тишина порождала еще больше непрошенных звуков, какофонией фонтанирующих в ее голове. Чьи-то шаги. Скрип половиц. Дразнящее, сводящее с ума эхо… Ей было бы даже немного весело от всех этих игр подсознания. Если бы не было так жутко. До подземелий она добралась без происшествий. Никаких старост на пути. Монстров. Или полумертвых французских гомункулов. Только свет собственной палочки. И сводящие с ума звуковые галлюцинации. И, конечно, выворачивающие наизнанку весь мозг мысли. Разгадка феномена таинственного голоса была словно где-то совсем-совсем близко. Будто вертелась на кончике языка. Будто скользила между стиснутых в кулаки пальцев. Но ее было не ухватить. И это бесило. Джинни Бонэм-Уизли вошла в Слизеринские гостевые залы под хоровой бой расставленных по каминным полкам часов. Была полночь. Ни в центральной зале, ни в ближайших кулуарах слизеринка не заметила никого совершенно. Это было даже немного странно, учитывая любовь старшекурсников — «кружка по интересам» для избранных — разваливаться своим милым змеиным клубком на диванах у центрового камина. Но сейчас их не было — ни Мелифлуа, ни Ноттов, ни Блэка… Бонэм спешно пересекла залу. Все пытаясь избавиться от роящийся в голове мыслей. Разумеется, тщетно. Аркбутан, скрывающий коридор в девичьи спальни, был всего в паре шагов, когда она вдруг услышала: — Все в порядке, Джинни? Длинные пальцы опустились на предплечье. И Бонэм отшатнулась, будто ошпарившись. Как Том Реддл оказался у нее за спиной — она не имела понятия. И слизеринке, уже привыкшей немного к внезапным его появлениям, не было до того никакого дела. До чего ей было дело, так это до его бледного, будто бы даже немного взволнованного лица. И жгучего жара, заливающего собственные щеки при мысли о том, что он выглядел совершенно так же… в ее отвратительном сне. — Д-да. Нормально, — еле выдавила она из себя, прикладывая все имеющиеся усилия, чтобы не отвести взгляд. Джинни потерла предплечье в том месте, где мгновение назад были его пальцы. Он ведь точно, черт возьми, так же трогал ее руки в том ее… — Он видел что-нибудь лишнее? — спросил Реддл, отступая на шаг, потому что… Потому что, вероятно, заметил ее странную нервозность. Черт возьми… Джинни, чье внимание на мгновение зацепилось за этот его поступок, не сразу поняла вопрос. А когда смысл дошел до ее измученного за этот вечер сознания, краска вмиг отхлынула от лица. Она смогла ощутить это… буквально физически. Как холодеет нос и губы… «Соберись, Мордред тебя дери» — рявкнула она сама на себя… и совершенно от себя этого не ожидая. И что-то словно щелкнуло в ее голове. Джинкси вдруг легкомысленно улыбнулась: — Что? А, нет. Он… — она выдержала небольшую паузу, внезапно делая шаг на своего старосту. — Нет. Сегодня мы только разговаривали, знаешь? Дамблдор сказал, что для легилименции… он сказал, мне пока рано. Том Реддл остался стоять неподвижно, несмотря на резкую перемену ее настроения. Лишь бесстрастно изучал лицо слизеринки. А та продолжала, остановившись прямо напротив него, едва не нос к носу, как близко: — Ну, из-за нападения и всего такого, так что… Все в порядке. Можно выдохнуть. Он только просил рассказать про нападение. И ничего не знает даже о печати, так что…. Будет время потренироваться ему противостоять. Джинни повела плечами — нарочито устало — распрямляя спину, будто та затекла. Она… пожалуй, еще никогда в жизни виртуозно так не врала. И, кажется, ложь ее сработала. — Когда будет следующая встреча? — только спросил Реддл, уже не изучая ее лицо. Нет. Взгляд его опустился ниже. Куда-то в район воротника ее школьной сорочки. Реддл умел давить, когда хотел что-то узнать. Реддл умел делать такое лицо… немного забавное, но… лицо, от которого хотелось сбежать на другой континент. Он мог, вероятно, заставить выболтать мертвеца свои тайны — одним только взглядом. Да вот только сейчас… Да-да! Ничего из того он не делал. Так что… — Через неделю, — победно сверкнула Джинкси зубами. — Мне… нам предстоит много работы, не так ли? — Дал время прийти в себя? — вместо ответа поинтересовался школьный староста, и взгляд его снова метнулся к ее ухмыляющемуся лицу. — Что-то вроде того, — закивала Бонэм. — Как мило. — Да уж. — Он не будет так добр в следующий раз, — вкрадчиво сообщил Реддл. О, она знала. — Я сумею подготовиться к этой встрече, Том. Его бровь едва заметно дернулась. Но больше школьный староста ничем не выказал своей реакции. Великолепно. Да-да! — Хочешь поболтать о чем-нибудь еще? — спросила Джинкси, слегка раскачиваясь, перекатываясь с пятки на носок: вся само нетерпение. — Или я… могу отправиться спать? Реддл смерил ее нечитаемым взглядом. Наверное всего с секунду. Но слизеринке показалось, что она вот так стоит и качается, как помешанная, уже целую вечность под его взглядом. Впрочем… это не заставило ее остановиться. Нет-нет. Это было даже немного весело. В конце концов, школьному старосте, по всей видимости, надоело. Он повернулся и направился прямиком к своему излюбленному креслу у камина. Так ничего больше и не спросив. Отлично. — Что ж, тогда... доброй ночи, — она едва удержалась, чтобы не помахать рукой. Да только это будет совсем неуместно. Том Реддл, конечно, же ничего не ответил. В каминах теплился огонь, провожая худощавую фигуру слизеринки в темный коридор девичьего аркбутана. И лишь переступив порог собственной спальни, Джинни почувствовала, как пробирает дрожью все тело. Улыбка, будто приклеенная к лицу чарами, исчезла. Резко, как по щелчку пальцев. Плечи Бонэм поникли. Что с ней происходит? Ей вдруг невыносимо захотелось расплакаться. Ей вдруг невыносимо захотелось расхохотаться. Что с ней происходит? Пологи соседних кроватей были задернуты. Все до одной. Что было странно – Белинда ведь вроде так грезила поболтать с Джинни с глазу на глаз этим утром. Отчего-то Нотт не захотела ее дождаться. Впрочем, ничего страшного. Джинни прошаркала к собственной постели у ватерклозета. Устало опустилась на кровать. Сил не было даже для купаний. Уголки ее губ как-то обиженно опустились вниз. И она рухнула лицом в подушку, все еще не удосужившись даже залезть на кровать с ногами. Она просто смертельно устала. Носком одной туфли Бонэм заставила вторую слететь с пятки. Избавившись от обуви, вытянула ноги на кровати. Отбросила палочку в сторону, даже не задвинув собственный полог. О защитных заклинаниях и говорить нечего. Ей было… все равно. Что с ней происходит? Она так устала... Так и не избавившись от школьной формы, даже от мантии, уже засыпая, Бонэм вдруг подумала, что на ее школьной сорочке, вероятно, должны были быть потемневшие капли. Кровь из носа — она шла так сильно, что наверняка хоть немного, но ту запачкала. «Вот куда он смотрел…» Джинни едва не застонала. Какой глупый спектакль. Но Реддл так ничего и не спросил. А ей смертельно хотелось спать. Она подумает об этом завтра. Да и к тому же… вдруг это был просто брусничный сок с ужина, например? От собственных слабых отговорок сделалось смешно. Но она так устала... В спальне было так свежо, так прохладно. В печке, стоящей в центре комнаты, по-уютному щелкали тлеющие угли. Было тихо, но совсем не так отвратительно, как в пустых школьных коридорах. Это была хорошая тишина. Веки Бонэм смыкались. Были тяжелыми, как сама ее жизнь. И у нее совершенно не осталось сил этому противиться. Она поелозила по одеялу, пока не удалось извлечь его из-под себя. После чего завернулась в него, словно окукливающаяся гусеница. И плевать было и на мантию, скомкавшуюся под поясницей. И на задравшуюся юбку. И на сползшие с острых коленей чулки. Она просто хотела спать. Просто хотела... Джинни Бонэм-Уизли уже почти совсем отрубилась, когда другая мысль, не менее жуткая и… уж куда более тревожная вдруг ураганом ворвалась в голову. Совсем неожиданно. И сон слетел с нее, словно и не бывало. Мысль эта была... до того неприятная, что Бонэм вдруг снова будто очутилась в темноте школьного коридора. Бежала по нему, сопровождаемая призрачным шепотом, шелестящим прямо внутри ее черепа. Насмешливым эхом собственных шагов... И сходила с ума. Ну конечно. «А считается ли… а считается ли вообще действительной магическая клятва, данная на имя человека, которое вполне вероятно… и вовсе не его настоящее имя?» – милая, славная, безобидная мысль. Да-да. «Вполне вероятно, что...» Нет. — О, Салазар… — едва не расхохоталась в голос она. И накрылась с головой одеялом, то ли пытаясь заглушить нервный смешок, все же сорвавшийся с губ. То ли желая скрыться от всего мира. Сна, черт подери, больше не было ни в одном глазу. Да-да…                                    *«Маленькая смерть» – «la petite mort» считается, что в стародавние времена французы так называли оргазм, но... в данной работе как будто бы это словосочетание обретает какие-то... дополнительные смыслы.