А наутро нашли моряки Позабытую верную трубку И при матовом свете луны Всю измятую серую юбку. (Аркадий Северный)
Дождь косой, как пиратские капитаны из книжек. Слава Пречистой Деве Марии Гваделупской, что хоть тёплый. Аделаида спешит, сбивается с ног, устаёт благодарить Бога каждый раз, когда не падает, зацепившись за корягу или корень. Тяжёлая сабля с хитро выделанной рукоятью не даёт бежать быстрее, но, по крайней мере, освобождает путь от провисших в сластолюбивой лености лиан. Аделаида едва видит, пробирается ощупью, еле поспевая за странным, но неодолимым зовом, разбудившим её одинокой тропической ночью и потянувшим прочь из глубины леса. Тучи уже несколько недель как загораживают обеих Медведиц, Кассиопею и Северную Корону — не видно ни зги. Девушке кажется, будто её направляют скачущие с ветки на ветку, укрытые мраком лемуры и шуршащие об ветер растопыренными перьями попугаи. Совсем с ума сошла. Но свежесть океана выдыхает в неё всё ощутимее, и, кажется, уже даже слышен его грузный плеск. К берегу! К берегу! Аделаида, сначала избалованная судьбой, а после нещадно ею избитая, ошалело мчится к воде, отчего-то именно сегодня ночью уверенная, что спасение пришло. Она потеряла счёт времени. Очень трудно сказать, сколько именно провела она на этом острове, вынесенная на берег вгонявшим под кожу занозы обломком корабля. Почти восемнадцать лет безмятежности, а затем вдруг кошмары, побег от грубого, жестокого жениха, драяние палубы укрывшего её флибустьерского барка, насильственное венчание с нагнавшим-таки наречённым-адмиралом, пожар на судне, какой-то родовитый англичанин… И туман, туман, повсюду туман, изрыгавший из серого своего чрева мертвецов. Дальше она точно не помнила. Под слизывающим кожу солнцем открытого океана её, кажется, отнесло на доске, отколовшейся от разрушенного борта, к этому побережью, и в воде — чудилось ей бредившей — будто изгибались по обе стороны от этого нехитрого плота русалки и манты… Но уверенности нет. Аделаида, потерпевшая крушение и не увидевшая в первый день на горизонте ни единого паруса, была вынуждена идти в пугающие джунгли. Набухавшая первобытным плодородием зелень шелестела тихим смехом, грозя заманить и убить со скуки, но сулила тень и пресную воду — выбора не оставалось. Пробираясь сквозь чащу в пышном, как тропические цветы, изорванном дворянском платье, девушка уходила всё глубже в лес. У первого же холодящего ручья можно было и остановиться, но ночь к тому времени уже постелила небу, вынуждая и Аделаиду искать где прилечь. Так она и вышла к гнездившейся на высоких сваях, испещрённых богомерзкими языческими образинами, хижине. Судьба, насмехавшаяся над ней последние несколько недель, пожалела уснувшую под местами прохудившимся навесом Аделаиду, не явив её взору истлевший скелет сразу среди ночи, но не наткнуться на него в свете утра было невозможно. Когда вопль ужаленной ужасом барышни скатился по мясистым листьям и рассудок принял, что от мёртвых костей, как бы ни страшили они своим видом, опасность не грозит, Аделаида принялась осматриваться. Пересыхая ртом от изумления, она обнаружила в хижине такие же, как в родительской гостиной, конкистадорские доспехи, странную золотую подвеску с выгравированным на ней деревом — до чего бесполезная вещица в мире, где некому продавать и покупать, — и небольшой журнал, на выцветшей последней странице которого с трудом можно было разобрать начертанное старосветским почерком: «Я устал жить. Прочь с моей шеи.» Вскоре пришли дожди, и Аделаида, наведывавшаяся сначала на берег в надежде на проходящие мимо корабли каждый день, стала всё больше времени проводить в хижине мертвеца, которого, судя по буквам на найденной здесь же рядом сабле, звали Панцо де Леон. Эта сабля с резным эфесом, грозная в руках бойца, для необученной фехтованию дочери губернатора колонии Санто-Доминго стала надёжным союзником в войне с нескончаемыми зарослями. К обнаруженному в ветхом сундуке платью Аделаида присматривалась долго — уж больно броскими казались вышитые по всей его длине на грязно-лиловом пёстрые цветы. В таком наряде пристало бы ходить дикарке, а не крещённой барышне. Но в подаренном по доброте душевной английским колонистом дворянском платье, превращённом морем и джунглями в пафосные лохмотья, ходить становилось невозможным. Дочь губернатора была теперь похожа на языческую шаманку, но, по крайней мере, не цеплялась оборками за каждый сук. Дождь мерно сеял тропическую негу, отупляя с каждым днём всё сильнее, и в какой-то момент — сколько дней прошло с крушения? — пригвоздил Аделаиду к месту, сделал безучастной ко всему вокруг, велел спать целыми днями. До этой ночи. Сегодня она встрепенулась, будто раненная отравленной стрелой, и не помня себя, до смерти боясь потерять хоть секунду, помчалась сквозь джунгли, прихватив лишь рубящую лианы саблю, горя безумным взглядом, как пороховой склад. Носки туфлей уже зарылись в мокрый песок пляжа, останавливая бешеную погоню за надеждой, но сердце ещё гремит, как гаванные пушки. Да и как не греметь? Нет, Аделаиде не мерещится. К берегу пристала самая настоящая шхуна, а в её родном порту корабли всегда встречали залпами. — Добрый вечер, господа! — потерпевшая крушение чуть не приседает в привычном, невытравленном даже безумной чередой злоключений реверансе, но вовремя спохватывается, что в этом цветастом платье с ярко-красными шаманскими бусами и перед этими людьми он будет совершенно неуместен. Беглого взгляда на матросов с причалившего судна достаточно, чтобы распознать в них пиратов. Аделаида не паникует. Уж сколько её пугали зверствами морских разбойников, а те, на деле, оказались порядочными людьми. Команда флибустьерской «Первой ласточки» с капитаном Себастьяном во главе не только её не обидела, но и готова была защитить от преследований ненавистного жениха ценой собственных жизней. Слово под бушпритом приставшей шхуны, подсвечиваемой воткнутыми в песок факелами, совершенно незнакомое, но манера сочетания букв указывает на язык безошибочно. Англичане — это новость похуже… Но ведь пираты — люди свободные, не подчиняющиеся никакой короне. В экипаже Себастьяна де Альданы вон тоже были и ничего… Не откажут же они ей в помощи из-за политических трений. Чтобы расположить без минуты спасителей к себе как можно больше, Аделаида подходит ближе, учтиво кланяется и повторяет приветствие на своём небогатом английском. Ответ одноглазого пирата — явно капитана — с широченными, прорвавшими по швам рубаху плечами и бритой головой в красной повязке разобрать непросто, но там явно что-то про клад, бордели и Санто-Доминго. Пропуская мимо ушей два первых распознанных слова, Аделаида с загоревшимися от восторга, запавшими от голода глазами бросается прямо ему навстречу: — Да, да! Санто-Доминго! Мне туда и нужно! Господа, прошу вас, возьмите меня с собой! Я щедро вас вознагражу, как только доберёмся. — Вознаградишь, вознаградишь, ещё как… Пиратский капитан, косой, как непрекращающийся дождь, осклабляется широко, похотливо, совсем по-обезьяньи, единственный глаз опускается ниже девичьих ключиц. Аделаида следит за его взглядом и, чуть не вскрикнув от стыда, скрещивает на груди руки. Распалённая бегом и отчаянием, она не сразу поняла, что мокрое почти насквозь платье плотно облепило её очертания, а свет факелов явил мужчинам эту срамную картину во всех деталях. Капитан Флинт и его команда, оголодалые в море, ухмыляясь, разглаживают глазами пролёгшую складку у проступившего сквозь ткань соска, и хмурятся недовольно, как только зрелищу приходит конец. Аделаида с деревенящим в миг ужасом понимает, как ошиблась, как опрометчиво положилась на воображаемую милость единственных могших её спасти людей, но теперь слишком поздно. Неспешно, переваливаясь привыкшими к качке шагами, посмеиваясь обветренными ртами, разбойничий экипаж приближается к ней. Щупленький, низкорослый паренёк из команды, настолько юный, что, судя по нежным щекам, ему ещё ни разу не доводилось брить бороду, становится вдруг между капитаном и девушкой, обнажая тесак: — Не пугайтесь, сеньорита! Если нужно, я защищу Вас ценой собственной жизни. Громадный Флинт, больше позабавленный, чем разозлённый выходкой юнца, бросает в ответ: — Надеешься за свои манеры быть первым в очереди на эту роскошную девку? Окажешься в её каюте только когда я разрешу. Молодой матрос не двигается с места, даже когда капитан подходит вплотную, не опускает дрожащий от избытка решимости клинок, пытается неказистой своей фигурой закрыть переросшую его на голову Аделаиду, скалится, как волчонок, но Флинт отталкивает его свинцово тяжёлой ручищей так легко, будто тот не весит и унции, швыряет на переевший дождей песок. — Совсем зарвался, щенок? Бес тебя попутал? Марш проверять канаты! Увижу тебя возле неё ещё раз — пойдёшь на корм рыбам! Аделаида, за минуту до этого полная отчаянной мольбы потерпевшая, ещё секунду назад перепуганная барышня за спиной вставшего на её защиту храбреца, видя теперь, что из-за неё пострадал невиновный и чувствуя в самом колыхаемом грузными шагами капитана воздухе исходящую от него, прокоптившую его насквозь бездушную свирепость, вмиг сама наливается яростью. Глаза над голодными тёмными кругами вспыхивают, как корабль под артиллерийским огнём. Господу было угодно явить её на свет хрупкой женщиной, но на безвинно наказанных она не могла смотреть спокойно никогда. Не имея ничего лучше, помнится, огрела корзиной по голове, позабыв свой статус, солдата этого проклятого, обманом и силой с ней обвенчавшегося испанского адмирала, когда тот вздумал отстегать её друга детства Вильяма. Недели на «Первой ласточке» — Иисусе, до чего же разными, оказывается, могут быть пираты — научили её не сражаться, а лишь драить палубу… Но ведь у неё в руках сейчас добротная фамильная сабля! Аделаида, больно подстёгнутая злостью, молнией выбрасывает клинок вперёд, заставляя широкую грудь опешившего Флинта замереть в дюйме от острия. Не умеющая драться, но выгадавшая время, дочь губернатора отступает, не сводя глаз с его рассечённого наискосок звериного лица, и пропускает тот момент, когда ещё несколько человек из команды подкрадывается с других сторон, окружая её тесаками и гиканьем. Аделаида проклинает себя за глупость, питая ненавистью храбрость. Попала в ловушку, как перепёлка! Но в руки она не дастся. В ней течёт конкистадорская кровь. Пират, что слева, — жирный увалень с мерзким рядом жёлтых растопыренных зубов. Аделаиду передёргивает от омерзения, но от этого, неповоротливого, улизнуть обратно в джунгли будет проще всего. А там пусть ищут под покровом ночи, коли жизнь не дорога… Утвердившись в своём решении, дочь губернатора бросается на пирата, как огонь, но старинная сабля разрубает лишь воздух… Как? На каждые взмах, вдох, мысль только доля секунды. Аделаида успевает сообразить, но не успевает переиграть. Левша… О, если бы хоть кто-то, предполагая, что однажды девушке может прийтись самостоятельно оборонять свои жизнь и честь, обучил её фехтованию! Но время назад не отмотать. Воспользовавшись её секундным шоком, жирный пират идёт в атаку и легко выбивает саблю из неумелых девичьих рук. Аделаида задыхается от ярости и отчаяния, пытается юркнуть в просвет между телами окруживших её, откровенно позабавленных зрелищем мужчин, но лезвия смыкаются прямо перед ней. На поводу у неубиваемой надежды, она бросается на землю, пытаясь дотянуться до ставшего родным эфеса, но кто-то отбрасывает саблю ногой ещё дальше, и чей-то сапог вдавливает её ладонь в безразличный песок. Ещё миг, один вспарывающий дыхание до крови миг — и намозоленные снастями руки грубо поднимают Аделаиду, и пират, что был справа, нахальная образина в шляпе с искромсанными полями, легко взваливает её, извивающуюся морским змеем, на плечо. Она и прежде не была тяжёлой, а после Бог знает скольких дней на острове, питаясь одними орехами, стала почти невесомой. Аделаида кричит, утопая голосом в бесконечном дожде, пытается лягнуть мужчину коленями в грудь, изо всей сжигающей ярости и едва оставшихся сил лупит по спине кулаками, слыша в ответ отборную английскую брань, но взявшийся за дело Билли Бонс её не выпускает, тащит прямо на борт. Низкорослый паренёк с девичьими щеками, не побоявшийся выступить в её защиту против всех, бросается откуда ни возьмись Билли наперерез, пытается сбить с ног, но твёрдые, как кремень, пальцы сдавливают его худое плечо до сводящей зубы боли. — Опять ты, сопляк? Почему до сих пор не на рее? Ждёшь, чтобы тебя на нём за шею подвесили? Флинт выворачивает руку юнги Криса до едва сдержанного, закушенного крика, толкает парня к трапу, вслед остальным, и, обойдя штурмана Бонса, хватает вырывающуюся Аделаиду за подбородок и заставляет взглянуть в свой единственный глаз. — Слушай, девка, ты сама себе враг. Надо сговорчивее быть. Глядишь — и мы бы с тобой нежнее были. А ты сразу на капитана с саблей. Нехорошо. Так дела не делаются. Пеняй теперь только на себя. Флинт смакует власть, проданным дьяволу взглядом слизывает с лица пленницы ненависть и презрение, как пролившийся через край ром. Растягивая звериный рот в издевательской улыбке, капитан добавляет по-испански: — Добро пожаловать на борт, сеньорита! Затем щурится на уже порядком измученного строптивой добычей штурмана, должно быть, в награду за свои страдания позволившего себе погладить Аделаиду по ягодицам, наивно думая, что капитан не заметил: — Билли, тебе кто отдал приказ лапать благородную донью? Оставь её задницу в покое. Дойдёт и твоя очередь. А пока она моя. Живо на борт! Уверовавшую в спасение и потерявшую всякую веру всего за несколько минут Аделаиду тащили на шхуну с непонятным названием одни из самых подлых в Карибском море рук. Дождь шумел исправно, не повышаясь и на полтона. Над приносящим только беды берегом небо реяло неровно отрезанным муслином. Тяжёлое, вязкое, грязно-лиловое.***
— Капитан, куда её? К Вам в каюту? — А куда ж ещё? Будто сам не знаешь. Билли Бонс, стараясь не кривиться от мысли, что придётся тащить лягающуюся девку до самой кормы, уже разворачивается, но раскуривающий трубку Флинт вдруг добавляет: — Хотя нет. Неси-ка её в трюм. А то шибко буйная. Разнесёт мне там всё. Да и горло промочить охота. Штурман не без облегчения сбегает по ближайшим ступенькам вниз, сбрасывает с себя Аделаиду и, прежде чем та, немного ушибившись, вскакивает, опускает снаружи дверной крючок в петлю. Сверху, на палубе, вновь слышен раздражённый хрип капитана: — Тебе ещё не хватило? Юнга Крис в третий раз перегораживает дорогу. Грозные глаза, желваки ходят ходуном: — Я не дам её обидеть! Флинт, уже сделавший пару приятно пощекотавших нюх затяжек и готовый спуститься к щедрому дару пустынного берега, больше не церемонится. Он очень не любит, когда ему сбивают настрой, и назойливой мухе Крису это должно быть хорошо известно. Тяжёлый, в снятых с убитых перстнях кулак валит парня наземь — и тот воет от боли, хватаясь за вмиг закровивший нос. Капитан переступает через незадачливого юнгу, перед глазами которого теперь всё плывёт, и грузными, как прилив, шагами спускается вниз. Стороживший у двери Билли почтительно пропускает Флинта в коптящий сальными свечами трюм, делает два шага прочь, но болезненное любопытство не пускает дальше. Штурман Бонс отступает в тень коридора, но не уходит. Одноглазый капитан ступает не торопясь, шаркая расхлябанными сапогами, выпускает, прежде чем подойти к Аделаиде, серым кольцом тринидадский дым. На этой шхуне, от скребущего дно якоря до вороньего гнезда, он хозяин всему. Пленница наблюдает за ним острым взглядом угодившего в ловушку зверя. Громадный, но неповоротливый. Это хорошо. Флинт подходит почти вплотную, готовый следующим движением вжать её в стену, но Аделаида, невесомая и юркая, подныривает под его локоть и бросается к двери. Быстрая, но слабая. Капитан схватывает её не сразу, но когда его стальные пальцы сжимаются на девичьей руке, она белеет от ужаса, ощущая, что просто не может вырваться. — Далеко собралась? Флинт не повышает голос, преспокойно затягивается и умащивает трубку в одном из вырезанных под неё пазов — в своей недюжинной силе он уверен не меньше, чем в том, что от Гаваны до Бостона надо брать норд-ост. Он дёргает Аделаиду на себя. До чего уродливый! Потемневшие зубы скалятся не по-человечьи, два шрама скрестились на не раз сломанной переносице, как ржавые сабли, а под единственным глазом залегла тень, въевшаяся, пугающая, грязно-лиловая. Аделаида тяжело дышит, страх и ярость вновь впрыскивают ей сил, и свободной от тисков Флинта рукой она бьёт капитана что есть мочи прямо в лицо. Пират на долю мгновения замирает, ошарашенный выпадом бедовой девки, и дочь губернатора ясно видит, что на его скуле отпечатались все восемь лучей, выгравированных на её фамильном кольце наподобие компаса, и на зюйде выступила кровь. Только миг. В следующую секунду тонкие сосуды в глазу Флинта расходятся красной сеткой, как у укушенного гончей кабана, и, рыча от бешенства, он вжимает Аделаиду грудью в узкий трюмный стол и пытается задрать цветастое шаманское платье. Она извивается, как угорь, опрокинутая ничком и безоружная, сходя с ума от унижения и злобы, пытается вырваться, бить пятками по коленям, но он несравнимо сильнее. Вымоченная тропическими дождями ткань липнет и к ногам пленницы, и к рукам продавшегося дьяволу пирата, мешая оголить девичью плоть, вынуждает его чуть ослабить хватку, и Аделаида, подавшись самую малость вперёд, успевает дотянуться до ближайшей полки и схватить с неё бутылку. Вооружена! Сейчас она отобьётся!.. Но ладонь слишком скользкая от холодного пота — и тёмное стекло разбивается об пол на тысячи криков. — Ты ещё будешь мой ром переводить? — ревёт Флинт и грубо её встряхивает. Затем кривит рот в отвратительном веселье и добавляет: — Но мысль правильная. Я и сам собирался новую открыть. Привалив Аделаиду мощным локтем, он тянется туда же, куда прежде она, и, взяв с полки ещё одну пузатую бутылку, откупоривает её зубами. Хочет сразу отпить, но вдруг передумывает, льёт ром на девушку и слизывает его с её уха, шеи, плеча… — Хороший ром. А с тобой ещё вкуснее. Аделаиду передёргивает от омерзения всем телом, а Флинт, чуть утоливший одну жажду, ещё больше распаляется другой. Мозолистым пальцам удаётся наконец совладать с неподдававшимся подолом, и девушка, отказываясь в это верить, чувствует, как о её оголённое тело трётся через толщу брюк его плоть. Она вновь пытается вырваться, хотя бы приподнять голову — тщетно. Лежащая на её затылке ладонь пиратского капитана держит крепко. Она лупит кулаками по столу и начинает звать на помощь, сперва на родном языке, а затем и на английском: — Спасите! Ради Бога! Зря шумишь, Аделаида. На этом корабле все знают испанские «sálvame», и «por Dios». Вот только никто тебя не вызволит. Флинт расстёгивает потрёпанные долгим плаванием штаны, жёстко хватает отчаянно брыкающуюся пленницу за бёдра и ломает её сопротивление. Бог свидетель, Аделаида давала себе зарок, клялась не кричать, даже если он-таки ей овладеет, прикусить губу. Ведь дочь самого губернатора, ведь праправнучка конкистадора… Но она и представить себе не могла, что бывает такая боль. Кровь сбегает по дрожащим ногам, одноглазый капитан тяжело дышит в натужном, самом гнусном на свете удовольствии, и у Аделаиды, обезумевшей от страданий, вырывается мучительный вопль. Наверху, в своей отдельной каюте, Долговязый Джон Сильвер набивает, опираясь на костыль, трубку и печально качает головой. Жалко девку, сам-то он её не тронет — стар уже, но вот ребят лишать веселья нельзя. Так велит обычай. У входа в трюм, привалившись спиной к мачте, рыдает, проклиная себя за бессилие, мешая слёзы с кровью из разбитого носа, Крис. Ведь это могла быть она, не всади она тогда, в борделе, по счастливому стечению обстоятельств, кинжал в глотку одному мерзавцу и не скрывайся она с тех пор под личиной юноши. На другом конце трюма, отгороженный бочками от зрелища, но слишком хорошо всё слышащий, извивается, мыча через кляп, привязанный к столбу белокурый пленник. Вильям не боялся смерти, похитившие его ради выкупа пираты больше забавляли. Но голос Адели, пропавшей в море, отнятой у него проклятым адмиралом, самой сладкой на свете, полюбившейся ему с самого порога отрочества, он узнал сразу. И от того, что он сейчас слышит, и насколько сильно не может помочь, ему разрывает нутро. За дощатой дверью, предательски не заперев за капитаном и не уйдя восвояси, таращится в узкий просвет штурман Билли Бонс. На безобразном лице читается ревность, ноздри хищнически тянут воздух в неодолимой похоти. Так и быть, сегодня он второй. Но Флинту осталось недолго. Не завтра — так через неделю он подобьёт команду на бунт, вручит одноглазому чёрную метку и сам станет капитаном. И тогда всё: и облетающая Тортугу слава, и золото, и юные красотки, вроде этой сеньориты, будут доставаться ему. Аделаида изнемогает, разбитая и поруганная, во власти самой гнилой страсти, смотрит прямо перед собой, на свои руки, и останавливается взглядом на украшающем указательный палец, слишком большом для девушки фамильном кольце. Восемь лучей на измазанном кровью Флинта золоте завораживают, и она вдруг не пойми почему думает, как бы всё обернулось, окажись этот перстень волшебным. Вот только магии не бывает, и это древнее кольцо, печать правителей Санто-Доминго в мире дипломатии, здесь, среди беззакония и дикости, — самая бесполезная вещица. … Аделаида изнемогает, разбитая и поруганная, во власти самой гнилой страсти, в этот раз побеждённая. Вот только ни Флинту, ни его экипажу она этого не забудет. Её тело дрожит, подгибаясь в коленях, но взгляд загорается. Пусть сегодня одолевшие её подлостью и силой торжествуют. Но она обязательно выживет. И пройдёт месяц, может быть год, и она сколотит свою рассекающую волны команду. И матросы этой чёрт знает как называемой шхуны, все до единого, кроме смельчака-юнги, во главе с косым своим капитаном, будут болтаться на реях всех трёх мачт.