Труды целителя Вэй

      Храм Предков Цзинь не менее роскошен, чем личные помещения главы ордена, хотя его убранством не похвастаться лишний раз — посторонние туда допускались лишь на свадьбы и похороны. Цзинь Цзысюань воспринимал это как должное раньше, а теперь ничуть не удивлен: при всей гнилой натуре его рода, его предкам и отцу в особенности нужно было место, куда они могли бы слить невообразимое количество денег и доказать — в первую очередь себе: то, что они сотворили, сделано не зря.       Цзинь Цзысюань зажег благовония и встал на колени, как подобает благонравному потомку. Его взгляд скользил по табличкам, от покойных дядьев и деда все выше и выше, поколение за поколением. Самые первые таблички терялись в такой вышине, что болит шея, и Цзысюань не стал бы ручаться за их подлинность. Имена тех, кого он знал ребенком и тех, кого никогда не видел, чьи интриги, свадьбы и смерти привели к тому, что их единственный законный потомок находится здесь.              Цзинь Янсу, Цзинь Чунсянь, Цзинь Юнтай, Цзинь Юйфэн... Когда-то тут будет висеть табличка с именем Цзинь Гуаньшаня, а потом, согласно мировому порядку, должно появиться и его имя. Цзинь Цзысюань почти увидел ее: инкрустированная золотом мраморная табличка, его имя вырезано лучшими резчиками по образцу, написанному главным каллиграфом Ордена. Его сын кланялся бы перед ней, совершая семейные ритуалы...       Как это делали веками до него.       Как это сделает Цзысюань сейчас.       Стоя на коленях, Цзысюань низко поклонился перед поминальными табличками. Его лоб коснулся прохладного каменного пола, а глаза зажмурились, пытаясь запечатать набежавшие слезы.              В наказание за освобождение фуцанлуна отец отправил его переписывать семейную летопись, запретив покидать крохотную комнату при библиотеке, пока он не покажет десятки пухлых томов — и признаки раскаяния. В этом и был его просчет — Цзысюань тоже горел желанием узнать семейную историю, но не в том виде, что преподносила официальная история. Выбирая время, когда стража окажется в самом расслабленном состоянии, он пробирался к архиву, рылся в счетных книгах, описях имущества, и описаниях судебных заседаний. Он делал пометки об отсылках и двусмысленностях, ломал голову об устаревшие иероглифы в личных переписках, подмечал странности — и ужасался от того, что скрывалось под позолотой имени клана Ланьлин Цзинь.              Цзысюань поднял голову от пола, с покрасневшими глазами глядя на имена предков. Дедушка Янсу, который катал его на коленях и впервые посадил на лошадь — развратный старикан, чем старше он становился, тем моложе были его наложницы и наложники, которые потом устроили такую склоку, что единственный выживший сын Янсу — Гуаншань, поклялся никогда не набирать гарем.       Клятва, впрочем, не мешала ему весело проводить время среди сорванных цветов и, судя по всему, бесчестить даже жен вассалов.              Дядя Чунсянь, самый высокий человек, которого он когда-либо видел, с оглушающим смехом и огромными теплыми ладонями — безумный фанат оружия и испытаний на живых людях. Крестьяне старались едва ли не зарыться в землю при его приближении, потому что он, не сомневаясь в своем праве, вполне мог подозвать несчастного и разрубить напополам новой саблей — надо же было опробовать. Он был непобедим на поле боя, но пал из-за отравленной одежды — утонченный второй дядя Юнтай боролся за звание главы Цзинь до конца. Цзысюань досадовал на свое богатое воображение, которое ярко явило ему картину, как великан с дикими воплями срывал с себя слои одежд вместе с кожей. Цзинь Юнтай был ближе всего к победе, проиграв лишь младшему брату, которому доверял как себе самому. Как оказалось, зря, потому что четвертый сын — проклятое число! — не собирался прохлаждаться и подстроил его и третьего брата смерть во время катания на лодках. То, что с ними сгинуло ещё полсотни человек, видимо стоило воспринимать как волю небес. Вонь затхлости, грибка и пыли в архиве прекрасно соответствовала тому, что он обнаружил.       Цзысюаня тошнило, с каждой строчкой потускневших иероглифов вбитое с детства чувство непревзойденности своим происхождением трескалось и обсыпалось. Теперь, при взгляде на перечень имен он видел то, чем запомнился его род людям. Насильники, мздоимцы, лизоблюды, шантажисты, лицемеры, лжецы, убийцы — и не кого-то со стороны, нет! Дедушка Янсу убил старшего брата, чтобы взойти на престол, прадед Ляньгуан вырезал малые ветви, а вот прапрадед Цайлу был добросердечен: всего-то доводил жену старшего брата до выкидышей, чтобы у него не родился наследник, считай малой кровью отделались!       Цзысюань носил свой гуань наследника почти как знак отличия небес — теперь он черной меткой давил на макушку.       — Я знаю... — срывающимся голосом прошептал он. Тяжесть в груди потянула его вперед, он склонился вновь, пытаясь понять, какой смысл в этом всем должен был быть. Звание великого клана просто так с неба не падает, в конце-то концов! Вся провинция Шаньдун знает, что, в случае чего, люди в золотых одеждах придут на выручку. Торговцы спокойно отправлялись в путь — по дороге им ничего не грозило, а люди гуляли по вечерам, не боясь нападения яо. Соседи говорят с ними на равных, у них десятки вассалов и бесконечная сокровищница. Это такие возможности! Если Цзысюань сделает то, что ему велит сердце, разве Цзысюнь сможет управлять кланом лучше? Тот самый Цзысюнь, который уже пытался принудить их же ученицу — чего от него ожидать вообще!       Худой мир лучше доброй войны, а кто как не Цзысюань мог бы направить клан по иному пути, ведь верно?..       Охваченный странным чувством, Цзысюань повернул голову и явственно увидел подле себя Цзян-гунян в свадебном наряде. Рукава его одежд тоже окрасились в алый, как будет в день его свадьбы. В отражении табличек за завитками дыма от благовоний он увидел людей, чьи лица ему совсем были незнакомы, но, если присмотреться, то самый ближайший... Цзысюань сглотнул. Так мог бы выглядеть его сын. Чудесное смешение черт Цзинь и Цзян, он был бы очень красив.       Цзысюань, задыхаясь, в слезах смотрел в глаза своему видению. Себе он лгать не мог: из трех видов непочитания родителей его сердце вело к самому страшному — отсутствию потомков. Дело даже не в Вэй Усяне, который может никогда и не ответить взаимностью. Просто если Цзысюань позволит Цзян-гунян стать сяо Цзинь-фужэнь, а юноше из видения воплотиться в реальности, то совершит самое страшное предательство — себя самого.       Цзысюань почти упал в третьем поклоне, скрываясь от образов без пяти минут жены и потенциальных потомков. Он не хотел быть здесь и не хотел продолжать этот ужасный род. Мечтая о переменах, он ведь уже без слез похоронил отца, привел невинную девушку в змеиное гнездо и наивно закрыл глаза на родственников и старейшин — как будто им придутся по вкусу его морализаторские перемены. Он ведь узнал достаточно, чтобы самому себе делать ставку сколько он проживет со своими благими намерениями после церемонии возложения гуаня цзунчжу клана Цзинь.       Цзысюнь нежничать не будет, это уж точно. А когда начнут подтягиваться к воротам Башни Кои единокровные братья и сестры?.. Один ведь уже приходил. Вспомнив о нем, Цзысюань обратился к небесам с мольбой, чтобы тот прижился в клане Вэнь, куда он направил его с деньгами и личной рекомендацией. Вэнь-цзунчжу строг и амбициозен, но мудр, если Мэн Яо окажется достаточно умен, то займет хорошую должность и больше не будет голодать.       Поднявшись из третьего поклона Цзысюань выдохнул. Видений не стало, благовония выгорели и блики огней с табличек пропали, сливаясь в полумраке со стеной. История, приведшая к его рождению, не получит продолжения.       Вечером того же дня он явился к отцу с идеально переписанной семейной летописью, полным отсутствием раскаяния и возмутительной просьбой снять с него гуань наследника.       Понадобилась мощь сотни талисманов уединения, чтобы удержать скандал в пределах личных покоев цзунчжу. Начав с озадаченных уговоров, Цзинь Гуаньшань сбрасывал слои благородного происхождения, как рак ставший малым панцирь. Когда в комнату смогла пробиться мадам Цзинь, то увидела, как муж с воплями таскает сына за волосы и наотмашь бьет его по щекам. Женщина бросилась ему наперерез, приняла на себя очередной удар и резким движением меча в ножнах сбила гуань главы клана, вырвав с корнями несколько прядей волос. Цзинь Гуаньшань ошалело провел по лицу, посмотрел на мазки крови на ладони и уставился на жену.       — В следующий раз это будет твоя голова, понял меня? — зарычала мадам Цзинь, прижимая к себе растрепанного сына. — Казнят? Да пусть попробуют, я их первыми зарублю, камня на камне от этой сучьей Башни не оставлю!       — Ты знаешь, что твоему сыну взбрело в голову? — взвился Цзинь Гуаньшань.       — Моему? К своему несчастью, я помню, как ты принимал участие в его зачатии — худшая ночь в моей жизни!       — Взаимно, — хохотнул Цзинь Гуаньшань, прижимая руку к голове, чтобы залечить раны. — Он хочет перестать быть наследником.       Мадам Цзинь изменилась в лице. Она потрясенно взглянула на сына и тут же проверила его лоб — он, должно быть, бредит.       — Матушка, отец все верно сказал.       — Ты не в своем уме, — пробормотала она, повернулась к мужу и мотая головой, более твердо заявила: — Он не в своем уме, он повредился рассудком. Ему нужен лекарь, а ты трепку устроил как хозяин дешевой таверны.       Цзинь Гуаньшань на это не повелся. Он снял вырванные пряди волос с гуаня и бросил их в курильницу, по комнате поползла отвратительная вонь.       — Что ж, лекарь ему действительно понадобится. А лечение пусть начнет в белой комнате.       Цзысюань непонимающе взглянул на него, предчувствуя нехорошее. Его мать явно что-то знала об этом месте, потому что сама побелела и возмутилась.       — Ты не посмеешь!       — Ты не представляешь, сколько у меня теперь проблем из-за этого наглеца и вместо того, чтобы покаяться и принять участие в делах клана он приходит, горделиво задирает нос и самоотверженно говорит: «Отец, снимите с меня этот гуань, я не хочу быть наследником». Ха!       — Да что же ты... Он же там умом тронется!       Цзинь Гуаньшань глянул мимо жены прямо в глаза сыну:       — Посмотрим.              И он оказался в белой комнате. Название полностью отражало её суть: белые стены, пол и потолок, никаких украшений, белый тюфяк на полу, в углу белый таз для умывания и белый ночной горшок. Свет исходил из искусно спрятанных талисманов и не гас никогда. Одежды на Цзысюане тоже заменили на белые, словно он был в глубоком трауре. Как только за ним закрылась дверь, её очертания исчезли. Поначалу он помнил где она находилась, по ориентации предметов в комнате когда только зашел, но потом Цзысюань ползал вдоль стен и не мог обнаружить ничего похожего на дверной проем.       Сперва его окружала лишь тишина, но со временем сквозь неё пробился грохот барабана. Цзысюань метался, пытаясь понять, откуда эти сводящие с ума звуки, пока не свалился с ног и, прижавшись к тюфяку, понял — все это время его оглушал стук собственного сердца. Он попытался поговорить с собой, крикнуть, но звук тут же поглощался другими печатями, рот раскрывался, а до ушей ничего не доходило.       Цзысюаню пришло в голову от души выругаться и выложить все, что у него на душе накипело, но он зажал себе рот ладонью — то, что сказанного не слышит он сам, ещё не значит, что не слышит никто другой. Стоит придержать при себе свои размышления. У отца много бед — значит ли это, что фуцанлун уже объявился?.. Возможно, он где-то громит селения, пока Цзысюань тут упивался своей личной трагедией. Стоило ли оно того? Молчание и безвестность сводили его с ума, звук сердца никуда не девался, но к нему прибавился свист и бурление — он слышал, как воздух проходил по его легким, как кровь бежала по его сосудам. Пока он находился в плену размышлений возле тюфяка возник белоснежный поднос. На белой тарелке возвышалась полукругом горка белого риса, рядом лежали белые палочки и больше ничего. Цзысюань нервно и абсолютно беззвучно засмеялся. Рис он все-таки съел и поднос пропал так же беззвучно, как появился, как только он положил палочки на место.       И больше в комнате не было ничего.       Сколько прошло времени? Следят ли за ним? Когда его отпустят? У Цзысюаня не было ответов. Закрывая глаза он все равно видел свет и лишь скорчившись лицом вниз он получал пару мгновений благословенной темноты — а потом в комнате возникал препротивный звук на пределе возможности слуха, прекращавшийся лишь когда он поднимался и оглядывался. Горку риса он получил ещё трижды, прежде чем начал валиться с ног от недосыпа и видеть неясные образы краем глаза.       Белое беззвучное безжизненное место. С каждым вдохом он все больше ощущал себя мертвым. Интересно, раз мать знала об этом месте она тоже его использовала — или отец заточал её сюда, чтобы сгладить острые грани её характера?..       Если Цзинь Гуаньшань хотел добиться того, чтобы Цзысюань отказался от своих слов, так зря — он только подтвердил выводы сына о жестокости их клана.       Но выйти отсюда он бы, конечно, очень хотел...       В какой-то момент он заметил, что не дышит — просто чтобы не слышать звук своего дыхания. Цзысюань ухмыльнулся, закрыл глаза и призвал всю мощь своего воображения. Он не дышит? Отлично, под водой как раз нельзя было дышать. Вэй Усянь зажимал ему рот и нос, вокруг плавали косяки рыб, где-то сверху тяжело и грузно опускался в воду дракон, но здесь и сейчас Цзысюань убрал его из воображаемого мира — только они вдвоем зачем-то прыгнули в реку, плавали и держались друг за друга, чтобы их не разлучило мощное течение. Цзысюань почти ощутил как мокрая ткань приподнялась над кожей, как длинные пряди кружились в воде, то пряча заалевшие лица юношей, то бесстыдно раскрывая их друг другу. Вэй Усянь схватился за него так же цепко, как и в ту ночь — как же болели ноги! — но сейчас Цзысюань хотел сосредоточиться лишь на самом долгом и тесном соприкосновении, что у них двоих было. Кожа Вэй Усяня стала теплой и разрывать контакт совершенно не хотелось. Касался ли он сам себя, чтобы глубже погрузиться в фантазию? Цзысюань не мог ответить, он целиком и полностью сосредоточился на бесчисленных пузырьках воды вокруг них, на давлении ремня Вэй Усяня на его ладонь, на том как ученик Цзян пытался выпрямить его поджавшиеся ноги сильными, тренированными ногами пловца — Цзысюань сам видел как тот не вылазил из воды все время, что позволяла температура в Юньмэне.       Теснее, ещё теснее — и одежда между ними стала столь лишней...              Он вынырнул из своей фантазии, задыхаясь и растянувшись на полу с немыслимым дискомфортом в нижних штанах.       Что же, похоже он нашел способ сохранить свой разум, но от этого в комнате лишь прибавится белого.