No Time To Crank The Sun

      — …п’лвека нажад, милок. Мы шнали н’ т’к много, как шейшас. Да, тот слуш’ей с майором… Я рашкажала ему, в шом сут’ прошедуры, и штарый хрыш откажался! Пришёл на шледуши’ день и жадохнулся пошле того как жабыл, как д’шать. Жаль, конешн’, но я ш предупрешдала, кха! Майор шовшем тогда об’жумел и нашал обвинят’ меня, шо это я налошила проклат’е, из вредности, потому шо он отказался. Так шо м’ня изгнали в этот леш, такие дела.       Он моргает.       Перед ним старая женщина. Она говорит свистящим шёпотом, её голос звучит, словно по бетону царапают когти. Он не понимает, что она говорит.       Он пытается вдохнуть, и во рту расползается незнакомый привкус — тепла и гниющего дерева.       Старуха пересекается с ним взглядом. Она не говорит с ним напрямую — стоит к нему вполоборота. Её профиль выглядит вырванной карикатурой из детской книжки: спина неестественно сгорблена и практически возвышается над головой; волосы завязаны в повидавший виды пожелтевший платок, из-под которого виднеется пара прядей настолько седых волос, что они кажутся полупрозрачными; на плече у неё красуется огромный голубой жук.       Ему кажется, что он спит.       — Так значит, ты не находила Дьявольский Фрукт и не сходила с ума, что тебя прогнали в лес? — спрашивает другой голос. Быстрый, более нервный, который раздаётся из угла чуть поодаль. — А-а-а, это не мои слова, это нам так мясник рассказал.       Он, наконец, поднимает голову. Мозги будто бултыхаются внутри черепной коробки.       Он сканирует пространство тяжёлым взглядом. Всё вокруг словно отдаёт оранжевым цветом и слегка мерцает. Очень тепло. Тепло походит на дуновение горячего ветра и пахнет мхом и воском от свечей.       Он… в комнате?       Да, думает он. Скорее всего, да.       После более тщательного осмотра он понимает, что комнату освещают лишь несколько дотлевающих свечей, расставленных на полу в ряд и освещающих трещины в деревянных досках. Абсолютно во всех углах виднеются невообразимо огромные паутины, которые придают комнате ещё более жуткий вид. Жуки с полупрозрачными кристаллическими крыльями стремительно рассекают воздух.       Нет, снова думает он. Наверное, он умер.       Перед ним раздаётся низкий, утробный смех, и он смотрит, как кажущиеся без костей плечи старухи содрогаются от каждого вздоха.       — Хе-хе. Э, малец. Кажды’ иж наш немног’ бежумен, нэ? Мои силы… Я полушила их, когда мне было шест’, мош, ешо раньше. Вот пош’му я всегда интерешовалась этим и пош’му мои жнания швяжаны ш нашекомыми. Ага, но в ижгнании были и швои плюшы… а-ха, определённо были. Они штали нажывать м’ня ведьмой, жапретили мешным в леш входить, потому шо боялись, шо я «прокляну» их. Кхе, пошм’трите на м’ня! Да м’ня дуновением ветра шдует. Это вшо равно было ражумным решением, потому шо предштавители мешной фауны нашали жить шпокойнее в отшушв’е людей, а люди, в швою ош’редь, перештали штрадать от «пошледствий».       Он слышит чей-то громкий шёпот:       — Я же не один ни слова не понимаю из того, что она говорит? Фрэнки?       — Думаю, она говорит о… ветре? — шепчет другой голос в ответ.       Он не слишком концентрируется на словах. Он пытается привести зрение в порядок. Перед глазами будто намалевали чёрно-оранжевых пятен и после плеснули водой: всё заворачивается в спирали, и цвета накладываются друг на друга, соединяясь в причудливые формы, превращая реальность в сюрреалистичный коллаж. Он моргает, но чёткость зрения не возвращается.       — Но люди всё ещё страдают, пусть даже и запрещено посещать лес, — говорит ещё один голос, сопровождаемый знакомым табачным запахом. — Мы высадились на тот хренов остров, Лирнхилл или как там его. Они рассказали, что их местные приезжали сюда на праздники, а потом заканчивали так же, как наш мохоголовый. Что там базарил доктор, с которым разговаривал Чоппер? Точно — всего месяц назад у них кто-то слёг. Женщина начала забывать своих детей, и она пришла к тебе за помощью, когда её доктор только развёл руками. Она пришла к тебе и уже никогда не вернулась.       Зрение возвращается постепенно. Он видит чёрные силуэты позади деформированной фигуры старухи. Самый здоровый стоит у окна, за которым виднеется голубое небо; ещё один, поменьше, разместился прямо на деревянном полу; третий стоит посередине комнаты, окружённый облаком дыма; последний мельтешит прямо за спиной женщины, и его силуэт отдаёт красным.       Призраки, наверное.       Древняя шепелявость возобновляется, и звучит она намного трагичнее.       — М-м-м, да, милок. Я помню ту барышню. Предупрежила её о ришке, но она не отштупила. Так шо мы заклюшил’ шделку, и я шделала вшо, шо было в моих шилах. В этом-то и беда — нихто иж них не перешил либо прошедуры, некот’рые даш’ не дошивали до неё, умерев от болешни. Понимаю, не то, шо бы вы хотели ушлышать, но не могу об этом промолшат’. Но я вот шо вам скажу: недуг проживает шдес’, и нихто, кроме м’ня, не шпошобен его вылешит’. Поэтому то, шо я предлагаю, — всешело лиш’ попытка.       Он думает… он думает, да. Эти голоса, должно быть, говорят о чём-то важном. Он должен взять себя в руки и понять, касается ли это его, понять, даст ли это ему хоть какое-то объяснение, где он. Но… агх… но сфокусировать мысли так сложно. Невыносимо сложно.       — Нет. Нет, не попытка. Ты вылечишь его, — слышится самый несдержанный голос. — И он выживет.       Смех эхом отскакивает от голых стен. Старуха говорит утробным голосом, слова будто с трудом вытягиваются у неё из горла:       — Хе, малец… Ты пошпешил на век, шоб раждават’ мне укажан’ья. Пират или хто — я не подшиняюсь нихому, пока живу в этом лешу. Но… ты предлошил такую сумму, какую предлахают тольк’ полношт’ю отшаявшиис’ люди. Так шо я поштараюс’ и прилошу вше ушилия, шоб помош’. А там… уш как пош’лает Госпоша Удача.       Он тонет в изобилии чувств. Слишком много разных голосов. Слишком много слов. Слишком много форм и красок. Слишком много штук пролетает в воздухе… что это… стрекозы…?       Деформированное тело разворачивается. Изуродованное лицо встречается с его.       — Итак… пошмотрим, шо тут с тобой, м’й мальшик?       Лицо с иссохшей кожей, что жалко обтягивает кости черепа. Лицо, со впалыми глазами, морщинами и старческими пятнами, что почти не оставляют свободного участка кожи, в упор смотрит в его лицо.       Лицо придвигается ещё ближе. Он отодвигается назад.       Спина упирается во что-то твёрдое и плоское… Стул? Он сидит на стуле?       — А… — мягко изрекает она. Изо рта несёт гнилью. Он мотает головой в надежде спрятаться от запаха, но холодные костлявые пальцы хватают его за подбородок. Она вперяется прямо ему в глаза. Морщины на лбу углубляются. — М-м-м, а, п’нятно. Ты только шо вернулся к нам, мальшик?       — Э? — громыхает издалека голос. — Он ещё что-то забыл?       — Зоро. Эй, Зоро, — рядом с лицом старухи материализуется ещё одно. Какое-то… знакомое? Черты смазаны, но, когда он прищуривается, они становятся чётче и оттого — почти узнаваемыми. — Привет, Зоро. Помнишь меня? Я Луффи. Это ведьма-доктор, про которую я рассказывал. Помнишь? Это её дом. Она тебя вылечит.       — Ои, остолоп. Прекрати уже звать её ведьмой, — говорит другой голос. Позади двух лиц клубятся облака дыма. Он думает, а говорят ли они с ним.       — Ушп’койшесь, мальцы. Луше не толпиться вокруг бедолаги, — пальцы на подбородке ослабляют хватку, и рука перемещается ему на щёку. — Мы долшны шаново пояшнить ему шитуацию перед тем, как нашат’ прошедуру.       На тощем предплечье женщины сидит жук. Он проделывает путь вверх по руке и переползает ему на щёку. Хочется его смахнуть, но он в ужасе осознаёт, что руке недостаёт сил для такого плёвого задания.       — А ну-ка прошь, — шипит женщина, и жук мгновенно переползает на неё обратно. Её маленькие, напоминающие бусины, чёрные глаза встречаются с его. — И шнова шдраштвуй, парень. Ты жабыл м’ня, так шо предштав’мся шаново. Тебя шовут Зоро, меня шовут Мойя. Я враш, шиву тут, на Плюме. Эт’ остров, на котором мы шейшас наход’мся. Твои друзья привели тебя ко мне, шоб я помогла им вылеш’ть твою потерю пам’ти.       Он снова моргает. Он не понимает ни единого слова, что вылетают из её рта. Он пытается сфокусироваться на ощущениях — на комнате, жуках, свечах, дыме, людях, — но ничто не хочет приобретать смысл. Собрать мысли воедино — за пределами его способностей.       — Мошеш’, пошал'ста, шошредотош’ться на минуту? — в него снова ударяет горячим дыханием. Беззубый рот шевелится, и он слышит слова: — Понимаю, шо шложно, но шошредотош’ся на том, шо я скажу, потому шо потом вшо станет понятнее. А теперь скаши: Зоро. Давай, повт’ряй ша мной, мальшик.       — Может, будешь говорить помедленнее, чтобы он понял, сестрица-ведьма? — говорит кто-то.       — Не ведьма, — бормочет другой человек.       И кто-то во весь голос спрашивает:       — Это просто я, или она правда говорит так, будто набила в рот кучу камней?       За чем следует вдох:       — Я думал точно так же, Усопп!       И, наконец, смешок пополам с шипением:       — Хэй, хэй. Проштите, мальцы. Прошло довольно мног’ врем’ни, когда я в пошледн’й раш рашговарьвала с мешными, — длинный крючковатый нос снова направляется к нему: — Ты мошеш’ повторить швоё имя, парень, шоб я понимала, шо ты шдесь? Зоро, повторяй жа мной: Зоро.       Повторить имя? Он открывает рот.       — …Зоро, — говорит он, голос крошится, как штукатурка. Слово тяжестью оседает на языке.       — Неслошно, правда? Эт’ твой’ имя. Как твой’ имя, мальшик?       Ему кажется, что его сейчас стошнит.       — Зоро, — говорит он голосом, который никогда не слышал раньше.       — Ага, отлишно, — вещает она. — Осознанность возврашай’тся. Вот так. Вжгляд немного прояшняй’тся. Как я уше сказала, меня шовут Мойя, я враш, шпец’ализиру’сь на нейрологии, на ментальных раштройштвах, ешли быть тошней. Я работаю тут доктором вот уш шем’сят лет, и мои навыки обш’признанные, кхе-кхе. Я д’вольно популярна.       Самый большой силуэт снова подаёт голос:       — Думаю, это больше из-за того, что у тебя ручной жук.       Он смотрит старухе за спину. А, точно… там же ещё есть люди. Что там сказала женщина? Его привели сюда друзья? Но… у него нет друзей, он не знаком ни с кем в этой комнате. Он… агх, но разве он сам не говорил с кем-то какое-то время назад?       — О, да! — восклицает знакомый голос. — Расскажи ему о своих способностях. Эй, Зоро, ты должен послушать. Она фруктовик и может разговаривать с жуками! Ну разве не круто?       — Просто омерзительно, — ворчит другой голос.       Два голоса… он узнаёт их. Да, он точно слышал их раньше. Он говорил с ними. Да, да. Когда это было? До этого… что он делал до этого…       Женщина кивает.       — Кхе, реакшия на мои шилы вшегда у вшех разная. Да-да. Я шъела Баг-Баг фрукт и умею говорить с нашекомыми. Вот этот мал’ш, — она дёргает плечом, и голубой жук расправляет крылья, — Мертиль, мой ашишент. Она говорит, шо ей нравиш’я швет твойх волос.       У него резко колотит в затылке.       До этого… до этого было серо и сыро. Он был снаружи, сидел в грязи. Пах дождём и сигаретами. Говорил с людьми, которые знали, как его зовут. Они называли его Зоро. Они были пиратами. Он моргает, и да, это точно они. Их зовут… как их зовут? Он произносил его имя раньше, того, что в шляпе, которая болтается на тесёмке за спиной. Луффи. Его звали Луффи, а тот, что курит, — Санджи.       Да, правильно.       Он был снаружи, разговаривал с ними, сидя под ливнем и смотря на дом. Как он добрался до до…       Перед ним щёлкают пальцами, звук отзывается в ушах наподобие грому.       — Нэ-нэ, не шмей вшпоминат’, понял? Шам шебе навредишь, ешли попыташ’ся найти шо-то, шего больш’ нет. Это только ушугубит проделки Джии.       Боль в голове не уходит, она приобретает более навязчивый характер, перерастая в жужжание. Атмосфера в комнате будто сгущается, становясь мрачнее и более унылой. Он поднимает взгляд на Луффи и Санджи. Кажется, они в замешательстве. Почему они в замешательстве?       — Хм-м, — мычит старая женщина, звук выходит горловым и болезненным. Светящиеся антенны её букашки слегка вздрагивают. — Ты не понимашь, шо пройшходит. Ты знашь, шо Джия — это парашит? Я с’ма дала ему имя. Это паражитируйще’ нашекомое, которое обитает тольк’ в этом лешу. Крошешная мошка, мошно сказать, михроск’пишешкая, которая шабирается в голову и никак не выдаёт шебя при этом. Прод’лжишельношть жишни этой твари така’ ж, как и обышной мошкары, ешли она не найдёт шебе иштошник пищи на ранних штадиях жижненного шикла. А питается она пам’тью. Ну рашве это не шудо? Да-да, именно это и жашело в тво’й голове. Ты понимаш’?       В комнате так много жуков, осознаёт он. Стрекозы летают из стороны в сторону. Многоножки ползают по потолку и стенам. У дверей засел здоровый шмель, размером, наверное, с его кулак. Человек с неестественно длинным носом тычет в него пальцем с едва скрываемым интересом.       — Когда ты со швоими друзьями пришёл в леш неделю нашад, Джия жалезла тебе в голову, и ты н’ жаметил. Так шаше вшего и бывает. Эта шволош’ моментал’н’ пробирайт’ся вглубь мошга и ишет нейроны, которые ответштвенны за вошпоминания, и ты, шам того не шелая, штанов’шься хозяином. Понимаш’?       Человек, который тыркал шмеля, замирает на этих словах. Он поражённо смотрит на Зоро, большой человек с голубыми волосами тянется, чтобы похлопать его по спине. Длинноносый поспешно отводит взгляд в сторону.       Зоро не понимает. Что-то тёмное сворачивается у него в желудке.       В висок, прямо над ухом, отбивает острый ноготь:       — Джия ешт пам’ть беш рашбора, копается в можгу и жрёт, и жрёт, штановясь больше. Вшего есть шетыре облашти, откуда она мош’т полакомит’ся: можешковая миндалина, ответштвенная ша эмоции, рядом с ней гиппокамп, он отвешает ша пер’ход кратковремьнной пам’ти в долговремьнную. Потом… шдесь, — тычок в лоб, — прьфронтальная кора, которая ответштвенна ша шогласование мышлей, и ниже, — палец описывает голову и останавливается над шеей, — вот тут… можешок, прошедурная, или неосознанная пам’ть. То есть шдесь хранитс’ информация о том, шо ты делаешь на подшожнательном уровне. Как только Джия окаж’вайтся в можгу, она будто попадает на швежский стол и за обе шеки лопает нейроны иж вшех шетырёх облаштей.       Слова выходят из её рта быстрее, чем двигаются губы. От этого немного кружится голова, и, если бы он не сидел, его бы непременно скрутило от приступа тошноты.       Лицо Луффи снова выныривает из-за головы женщины. У него на щеке светлячок, что озаряет его черты зеленоватым светом.       — Это значит, что жук ест твою память из разных частей мозга, — улыбаясь, поясняет он. — Всё хорошо, я тоже не с первого раза понял.       — Серьёзно, как Луффи понимает, что она говорит?! — громко жалуются позади.       — Тебя не должно удивлять, что этот бездарь свободно понимает смешение нечленораздельных звуков, — комментирует Санджи.       Вместе с лицом Луффи в сознании вспыхивают слова — ДОВЕРЬСЯ ЛУФФИ. Он яростно шипит, дёргая головой. Боль просто невыносимая, мозг словно стежок за стежком прошивает иглой.       Его реакция не остаётся незамеченной. Луффи, тут же нахмуриваясь, подходит ближе. Старуха бормочет что-то сидящему у неё на плече жуку. Атмосфера в комнате будто иссыхает, испаряется, как капля, упавшая в песок в выжженной пустыне.       Кто-то громко прочищает горло:       — Ои. Нам бы пора начинать, нет? — спрашивает самый большой человек. Он стоит, скрестив руки, весь его вид кричит о серьёзности, что пронизывает его тон. — Он забудет об этом через несколько минут, и чем больше мы тянем, тем больше теряет он. Давайте уже покончим с этим, а?       — Он прав, — соглашается Санджи, выпуская изо рта струйку дыма, так, что она скрывает его лицо. — Луффи?       Ещё одна вспышка. На голову будто выливают ведро ледяной воды, и она пропитывает его кости и нервы. Что происходит? Он говорил что-то про жука, но вся комната набита ими под завязку.       Светлячок срывается с насиженного места на щеке Луффи. Зелёный вновь заменяется грязно-оранжевым.       — Да… — произносит Луффи после долгой паузы. — Мы не можем позволить Зоро продолжать терпеть боль. Хорошо. Фрэнки, Усопп.       Двое человек подходят на команду. Теперь Зоро может разглядеть их лица: он вспоминает, как встречался с ними в лесу. Они пираты, как и эти двое.       — Вы сторожите снаружи, — говорит им Луффи. — Если увидите кого-то в округе, избавьтесь от них.       Живот Зоро скручивает в морской узел. Он чувствует, как загрязняется его кровь. Он не понимает, что происходит. Он не понимает, почему он здесь. Он думает, что это какая-то ошибка. Он же странствовал, разве нет? Он должен был куда-то при…       Они кивают и выходят из комнаты, большой человек дружески похлопывает по спине другого. Когда они открывают дверь, Зоро может разглядеть находящийся снаружи серо-голубой мир. Цвета поглощают его. Что-то тянет, прямо под ключицей, ощущение будто пытается потянуть его дальше к цели, к которой он шёл всё это время. Разумом он хочет последовать ему, но тело не хочет ничего, кроме как распластаться по полу и просочиться дальше, сквозь доски, глубже в землю.       Луффи поворачивается к стоящему рядом парню:       — Санджи останется здесь и будет помогать.       Это не вопрос, но Санджи всё равно отвечает:       — Конечно.       Когда дверь закрывается и в доме остаются лишь они четверо, Зоро кажется, что часть воздуха высосало во внешний мир, и раскалённые невидимые руки, незаметно для остальных находящихся в комнате, оборачиваются вокруг его шеи, сжимая, выжигая до тех пор, пока она не размякнет до бесформенной массы.       Старуха кивает.       — Мертиль, милошка. Принеси-к’ м’и першатки, — говорит она, склоняя голову к плечу. К удивлению Зоро, букашка явно кивает, перед тем как вспорхнуть в противоположный угол комнаты. — Жахвати ешо оштальные прин’длешности. И поштарайс’ не жаводить бедного парня, ладно? Шем меньш’ думает, тем луше.       Она сгибается верхней половиной тела в сторону. У неё нет одной ноги, вместо неё красуется деревянный протез. Санджи предлагает сопроводить её, но она отмахивается от помощи и, ныряя во тьму за дверью, скрывается в соседней комнате.       Зоро правда думает, что спит. Забылся горячным сном. В последнее время он вообще чувствует себя довольно паршиво, и всё происходящее кажется слишком абсурдным для того, чтобы происходить по-настоящему.       Луффи подходит и встаёт напротив него. Энергия, что излучает его тело, едва не сбивает Зоро со стула. Луффи улыбается ему, уверенно, обнадёживающе, но, хоть в глазах пирата и плещутся дикие нотки, глубоко за ними можно проследить тщательно скрываемую от остальных очень сильную боль.       Зоро пытается подобрать слова.       — Что… — горло будто укорачивается от каждого звука. Он хочет задать так много вопросов, потому что он не понимает так много, он смущён, он не знает, что делать, но так много фрагментов этих вопросов склеиваются в кашу и распадаются на куски в его голове, что его хватает лишь на:       — Что… происходит?       Челюсть Луффи подрагивает.       — У тебя в голове жук. Он есть твои воспоминания. Ведьма-доктор достанет его из твоей головы.       — Она не ведьма, — бормочет Санджи. И говорит Зоро: — Просто доктор.       — Доктор, у которого сверхспособности, — настаивает Луффи.       — У тебя тоже сверхспособности, полудурок. Это же не делает тебя ведьмой.       — Насколько тебе известно.       — Оу, — говорит Зоро. Он тяжело сглатывает. Это не тот ответ, на который он рассчитывал, и определённо не тот, который он в состоянии понять.       — Ты же помнишь нас с прошлого раза, верно? — спрашивает Санджи.       — Конечно, он помнит нас! Мы же друзья! — вставляет Луффи.       Брови Зоро съезжаются на переносице, когда он пытается собрать воедино то, что ему известно об этих двоих. Его рот медленно приоткрывается, и он, наконец, говорит:       — Из… леса?       Санджи одобрительно фыркает, и Луффи заговорчески тычет ему в бок:       — Я говорил тебе!       Санджи подносит сигарету к губам. Это движение отдаётся таким знакомым у него в голове, что у Зоро начинает вибрировать где-то под рёбрами. Санджи и Луффи становятся по обе стороны от его стула. Видно, что они на нервах, видно, как их плечи подрагивают от напряжения. Зоро думает, а должен ли он испытывать то же самое.       Старуха возвращается.       У неё в руках мешок, из-за которого она сгорбливается ещё сильнее. На этот раз, когда Санджи вызывается ей помочь, его встречают лишь слабым сопротивлением. Он забирает мешок и помогает ей дойти до Зоро. Голубой жук также прилетает обратно. Своей дюжиной лап он держит пару белых резиновых перчаток, которые опускает прямиком женщине в руки, и сразу же возвращается на законное место у неё на плече.       — Так-так, — пыхтит она, будто ей не хватает дыхания. — Ждрашствуй, парень. Помн’шь, как м’ня шовут?       Он качает головой.       — Довольно быштрый ответ, уше неплохо. Ешо не вшо пошеряно, — она вытирает бровь дрожащей рукой. — Я Мойя. Шамое вашное, шо тебе нушно помнить шледуюшие нешколько минут, это то, как м’ня шовут и шо я шдесь, шоб тебе помош’. Понял?       — Понял? — неуверенно повторяет он, потому что это вроде именно тот ответ, который она хочет услышать.       — Хорошо, — говорит она — Мойя. Она склоняет голову набок, обращаясь к букашке: — Прод’жинфишировала? — мошка ничего не отвечает, но старуха остаётся довольна повисшей тишиной и натягивает на руки перчатки.       — Вы двое, — Мойя поворачивается к нему спиной, обращаясь к Луффи с Санджи. Когда его перестают допытывать чрезмерным вниманием, он позволяет себе откинуться на спинку стула. У него нет сил, чтобы следить за тем, что происходит вокруг. По углам поле зрения будто заляпано чёрными пятнами, и ему кажется, что эта чернота выливается прямо из мозга.       Старая женщина говорит. Звук искажённый и рваный.       — Шлушайте внимат’льно. Эта комната буд’т выполнять роль операшионной, и, будуши главным и единштвенным шдесь врашом, я шдесь бог. Вы будете ашиштировать, только когда я попрошу ваш ашиштировать, выполнять приказы, когда буду прикажывать, и н’ делать нишего, когда вам покажешся, шо надо шо-то шделать. Я разрешаю вам ошташься только на таких ушловиях. Вшем понятно?       Луффи и Санджи кивают.       Атмосфера в комнате меняется снова — словно вот-вот разразится гром. Зоро ёжится на стуле, ощущая себя будто в центре ревущего урагана.       Голос Мойи кажется ему пустым.       — В-первых, немедльно убери это. М’и лёхкие и так ш трудом шправляйтся шо ждешним вошдухом, — Санджи нервно вытаскивает сигарету изо рта и кидает на пол, придавливая носком ботинка. — М-м-м. А ты, принеши одну из тех швешей. Из-за этой ужашной погоды ештештвенного ошвещения недоштатошно.       Луффи уходит в сторону свечей, и Мойя продолжает раздавать указания:       — В мешке долшна б’ть шерая коробка. А, мош, и шёрная… коробка, в любом шлучае, не принешёшь, п’жал’ста? Тебе придётся выполнять роль штола, ешли ты н’ против.       Санджи ворчит, но идёт за мешком. Возвращается Луффи, и в свете свечи к нему будто возвращается зрение. Он видит больше. Он видит беспокойство на лице Луффи, голубоватые нити пульсирующих под кожей у Мойи вен, свисающие из углов недоплетённые паутины.       Он понимает, что лес, в котором он был до этого, не такой уж и жуткий.       Он понимает, что не хочет находиться здесь.       Он понимает, что лучше бы вернулся назад…       — Твою мать! — внезапно ругается Санджи, отпрыгивая от мешка на добрый метр. Зоро обеспокоенно оборачивается на звук. Санджи держит в руке коробку, но взгляд направлен на то, что выползает из мешка. — Какого хрена там скорпионы?       Мойя смеётся.       — Ох, н’ штрой иж шебя кишейную бар’шню. Они н’ навредят, пока ты н’ дашь им поводу навредить.       — Санджи просто не любит жуков, — извиняется за него Луффи.       — Нет, я ненавижу их, и убедись в том, что ты сказала эти тварям не подползать ко мне даже на миллиметр.       Слишком много всего происходит вокруг, ошеломлённо думает Зоро. Слишком быстро меняется, слишком много того, чего он не знает. Нет, он не хочет здесь находиться. Он не думает, что должен здесь не находиться. Произошла какая-то ошибка? Должен ли он что-то сказать?       Трое склоняются над ним, обеспокоенно заглядывая в лицо. Зоро не на шутку начинает нервничать, потому что он никак, никак не может понять, что происходит. Его взгляд стреляет на дверь позади женщины, за которой скрылись двое других пиратов, и он прикидывает, хватит ли его ногам сил, чтобы вынести его во внешний мир.       Старуха чует его смятение и успокаивающе похлопывает по спутавшимся волосам.       — Ты нервниш’ешь, это н’ удивит’льно. Поштарайся н’ пошерять гол’вы, ладно? Я буду говорить ш тобой в прошеше, если ты, конешн, перьнешёшь моё брюжжание, кхе.       В процессе чего, хочет спросить он, но его зубы так сильно сжаты, что между ними даже не проходит воздух. Внезапно женщина не кажется ему дряхлой, слабой старухой. Она кажется ему ненормальной, помешанной и неудержимой в своей помешанности, будто обретшее плоть стихийное бедствие.       Когда она заговаривает снова, по коже начинают ползти мерзкие мурашки.       — Ну шо ш, нашнём. Ваш друг отлишн держался, вышивал так долго, как только мог. Никогда ешо н’ видела, шоб кто-то прошянул так долго. Но это такше шнашит, шо я имею дело с шем-то новым, — она тянется к чёрной коробке и вытаскивает шприц со склянкой. — Для нашала облехшим боль.       При виде иглы внутри Зоро что-то щёлкает. Инстинкты, что до сих пор спали мёртвым сном, прогрызают себе путь сквозь тьму сознания, и его смывает порывом подорваться и бежать, бежать прочь из этого места, так далеко, как только смогут унести его ноги.       Это неправильно, говорит ему что-то. Это неправильно. Так не должно быть. Почему он здесь…       — Это моё ошобое ижобрьтенье, — говорит Мойя. Содержимое склянки всасывает в шприц, окрашивая его в кислотно-жёлтый. — Жделано иш яда шкорпионов Плюма. Швоим жалом они паральжуют жертву ша несколько минут, и яд уб’вает их меньше, шем ша шас. Довольно непр’ятная шмерть. Мне потребовались годы, шоб понять, как шпровошировать их на шмертельный удар и приготовить прот’воядье, шпециально для этой операшии, и ешо больше лет, шоб убедить шкорпионов м’ня н’ шалить, хех.       — Ты собираешься ему это вколоть? — спрашивает Санджи.       — М-м-м. Не шовсем. Оно шастишно пар’льзует его тело и притупит больвые решепторы, шоб он не ошушал вшю тяш’сть прошедуры, — она возвращает пустую склянку в коробку. — Мне нужно, шоб он оштавался в сошнании, понимаш’? Шоб можг продолжал работать.       Рука с иглой неумолимо приближается к нему. Зоро яростно дёргается в сторону.       Он скорее чувствует, чем видит, как пламя свечи становится ярче.       — Всё хорошо, — говорит ему голос Луффи, — Это чтобы не было больно, Зоро, всё хорошо.       — Я… не, — мотает головой Зоро, силясь подобрать слова. — Я не чувствую… никакой боли.       — Сейчас нет, но потом будет поздно.       Он кривится. Он не хочется чувствовать никакой боли позже тоже.       — Дум’й об этом как о лекарштве, милок, — говорит ему женщина, щёлкая по шприцу сморщенным ногтем. — У тебя ш бывают мигрени? Это поможет ошлабить боль.       Мигрени.       Он даже не уверен, что это теперь можно называть мигренью. Скорее, стенки его черепа сужаются, сжимаются, раздрабливаясь под собственным весом с каждым вздохом.       Если он избавится от этого чувства…       Он глядит на Луффи.       В сознании снова проносится — ДОВЕРТЬСЯ ЛУФФИ, — и он думает, а относятся ли эти слова к текущей ситуации тоже. До этого Луффи назвал эту женщину доктором, и он помнит, как Санджи уверял его, что она может помочь ему снова чувствовать себя… правильно.       Он не доверяет странной женщине, но пираты… к ним ощущается что-то сродни доверия.       Он в напряжении застывает, сердце громыхает так громко, и от лица оттекает кровь, но он сдержанно кивает.       Игла возвращается, и она кажется ему занесённым над ним вражеским мечом. Он надеется, что на лице не отпечатывается страх. Это просто лекарство, говорит он себе. Обезболивающее. В конечном итоге всё будет хорошо. Они все заверили его в этом.       Игла внезапно исчезает из поля зрения, и шею прошивает острая боль. Он резко втягивает воздух через зубы.       Холодный укус иглы ощущается под кожей льдом, проникая глубже в плоть. Он не дышит. Он считает секунды, когда это закончится.       Оно не заканчивается.       По шее будто начинает течь лава, заливаясь ниже в грудь.       — Что дальше? — слышит он голос Санджи.       Вопрос эхом отдаётся в голове Зоро. Он знает ответ. Дальше он уйдёт и продолжит своё путешествие, конечно же. К нему вернётся энергия, и он сможет освоить больше приё…       — Шыворотка долшна подейштвовать шер’з несколько минут, и мы нашнём прошедуру, — скрипит старуха. — Я шделаю крошечный надреж прям’ ша ухом. А потом пошледуют немного шредневековые шпошобы, так что поштарайтесь не хрохнуться в обм’рок, ладно?       Надрез? Что? В комнате будто взвывает серена, затопляя собой все остальные звуки. Мир начинает кружиться волчком.       До него, наконец, доходит смысл слов женщины, и он не согласен. Он не хочет никакой процедуры, он не хочет надреза, он не хочет…       А потом в руке женщины материализуется скальпель.       — Нет, — хрипит Зоро. — Стой…       Он пытается встать.       Луффи толкает его рукой, с лёгкостью усаживая обратно.       — Просто посиди смирно немного, лады?       Зоро не понимает. Разве они не видят? Что он не хочет этого? Неужели они не видят?       — Остановись, — выдавливает он, стиснув зубы. Деревянный подлокотник жалобно хрустит, когда он до белых костяшек сжимает на нём пальцы. Пальцы немеют.       — Зоро, всё в порядке, — говорит ему Луффи.       Он не согласен. Снаружи что-то стучит. Дождь? Нет, звук слишком громкий и слишком тяжёлый для дождя. Он не может на нём сфокусироваться. Он слишком сосредоточен на скальпеле. Нет, это клинок. Это оружие. Она собирается напасть на него. Пираты его обманули?       Что-то не так. Тело с трудом отзывается на команды. Он приказывает ему подняться, отшвырнуть от себя скальпель, вылететь из комнаты пулей, но в ответ оно лишь слабо подрагивает.       — Нушно, шоб он н’ двигался, — каркает женщина. — А так он шам шебе шделает хуже, или у меня дрохнет рука, и я отрежу шо-то по ошибке, кхе.       Что?       Нет, нет, нет, он не должен быть здесь. У него болит голова. Он с трудом сглатывает слюну. Он не хочет быть здесь. Он не думает, что когда-то хотел быть здесь. У него болит голова. Как он вообще оказался в такой ситуации?       Кто-то бубнит: — Он не будет слушаться, — и кто-то отвечает: — Нет времени объяснять, — и ещё другой голос: — Шделайте так, шоб он не пнул меня, хех.       Но он не обращает на них внимания, потому что бросает все силы на то, чтобы перенестись из данной точки пространства в другую. Сквозь пелену боли и сумятицы в голове он видит их, возвышающихся над ним и просто смотрящих, как к нему приближается скальпель. Он мерцает в приглушённом свете свечи. Головная боль усиливается. Стены вокруг сужаются и давят.       — Нет, — снова говорит Зоро. Он силится пошевелиться. Он не может. Конечности будто набили песком.       Снаружи что-то гулко и рывками гремит. В то же время руки рыхлеют, из ног будто выкачивают жизнь. Тело отключается. Что она вколола ему? Что было в том шприце?       Опасность, заключает разум. Опасность! кричит разум. Опасность, опасность, опасность!       На плечах чьи-то руки. Они впрессовывают его в спинку стула. Другие руки держат его за голову. Что это? Что происходит?       Луффи говорит: — Мы пытаемся тебе помочь, Зоро, — и Санджи говорит: — Ты слышал? — и старуха кряхтит: — Шовшем друхое дело.       Резкая боль за ухом. Ощущение не похоже на мигрень, что обычно просверливает его черепушку. Она концентрированнее, точнее, острее.       Поток горячего воздуха опаляет висок с каждым словом:       — Вот так, перв’й надреж шделан…       — Твою ж… — шипит Санджи. — Это слишком примитивно для легитимной процедуры. Эй, он стопудово должен быть без сознания для такого.       Она разрезает ему голову — осознание обрушивается на него, как лавина. Нет, нет, нет, нет…       — Ты уверена, что он ничего не чувствует? — осторожно интересуется Луффи. — Думаю, он всё чувствует.       — Ешли он будет беж сожнания, Джия никогда н’ покажется, и я н’ шмогу доштать её. Не рашпушкайте нюни, мальцы.       Боль усиливается. Перерастает в равномерное давление, грозясь расплющить голову. Он не хочет чувствовать боль. Почему никто не может понять этого?       Зоро трясёт головой.       — Всё хорошо, Зоро, — говорит Луффи, переключая на себя внимание. Он ставит свечу на пол и опускает его обратно, надавливая на плечи. — Мы просто пытаемся помочь, как и обещали.       Будто вспоминая, что может говорить, он выплёвывает слова:       — Мне не нужна помощь, — у него сводит зубы от боли, он не чувствует помощи. — Я не хочу этого, — язык такой тяжёлый, что еле ворочается во рту. — Прекрати это.       Огонь свечи колыхается где-то внизу, откидывая причудливые тени на нависшие над ним лица. Неожиданно Луффи видится ему зловещим, демонстрируемое до этого добродушие кажется жалкой пародией, наигранностью, которую он поражается, что не замечал до этого. Зоро чувствует, как в жилах стынет кровь.       ДОВЕРЬСЯ ЛУФФИ — проносится у него в голове, и он думает нет, нет, он не может доверять этому человеку, больше нет. Он соврал, обвёл вокруг пальца…       ДОВЕРЬСЯ ЛУФФИ — орёт у него в голове, и он зажмуривается до белёсых вспышек, потому что больше не верит в это. Как можно доверять ему, когда он заставляет его проходить через такое?       ДОВЕРЬСЯ Л... — нет!       — Что ты наделал, — задыхается он.       В голове скрежещет, боль пробуривается вглубь тонкой ниткой, и сквозь пелену агонии до него всё ещё доносится громыхающий шум за пределами комнаты, которая теперь кажется ему пыточной камерой. Там, снаружи рушится мир?       Больно, больно, больно…       — Эй, — голос Санджи врывается в хаос, как маленький оползень. Он осторожно ставит коробку на пол. — Там что-то происходит.       — Хэй, держи швет повыше, я ни шерта не вижу, — рякает Мойя в пространство. — Он вжвёлша ешо шильнее.       — Какая неожиданность, — огрызается Санджи.       — Жделай так, шоб он шидел шмирно, умник.       Санджи ощетинивается, но нехотя подчиняется. Его руки тянутся к Зоро в намерении взять его за виски, удержать на одном месте, чтобы старуха продолжила делать бог знает что с его головой.       В то же время из щели в потолке выползает паук и плавно съезжает вниз по нити паутины. Достигает свечи, которую Луффи водрузил на пол, вытаскивает её из лужи воска и обматывает паутиной кончик.       Паук взбирается вверх, держа свечу прямо над головой Зоро, и их тени зловеще вытягиваются перед ними, делая их похожими на гигантов.       Капля раскалённого воска ударяет в плечо. Он едва чувствует это. Он едва ли чувствует хоть что-то.       Взгляд отсутствует, сознание уплывает дальше из реальности.       — Держи его хрепче, — ворчит старуха, и он хочет возразить, что не хочет, чтобы его держали крепче. — Дай обежболивашему до конца подейштвовать.       Он не хочет, чтобы оно действовало до конца, он хочет остановить это…       — Нет, — стонет он, но никто не слушает.       Кровь закипает. Кожа горит. Он в огне, полыхает, плавится в языках безболезненного пламени.       Нет, нет, нет. Ему надо бежать. Он не хочет здесь быть. Он пытается сопротивляться рукам, сопротивляться собственному безвольному телу, гравитации, что тянет его вниз. Ничего не работает. У него нет сил. Они забрали всю его силу.       Луффи хмурится, удерживая его на месте:       — Зоро, успокойся. Она здесь, чтобы помочь. Она поможет тебе.       — Луффи, снаружи что-то не то творится, — говорит Санджи. — Луффи…       — Усопп и Фрэнки позаботятся об этом, — перебивает Луффи. Его хватка усиливается на плечах Зоро, но он чувствует лишь давление, но никакой боли.       Он тает, тает, тает…       Шум снаружи становится громче. Шум внутри становится громче.       Он слышит, как бубнит старуха:       — Мертиль, шлетай пошмотри, шо там такое.       — Я не чувствую… — кости расплавились и смешались с кровью. Всё внутри разжижело и превратилось в кашицу. Ему страшно. — Я не чувствую…       — Это всё лекарство. Так и должно быть, — спешит заверить его Луффи.       — Нет, это неправильно… — он пытается вывернуться, но его держат крепко. — Что ты сделал? Я верил тебе. Что ты наделал?       Луффи вздрагивает, будто от удара.       Лишь на мгновение, но пират бледнеет; хватка ослабляется, подрагивают уголки губ, глаза расширяются…       — Не теряй самообладания, капитан, — глухо произносит Санджи.       И будто по щелчку пальцев лицо Луффи вновь обретает краски, ладони с новой силой вцепляются в плечи, взгляд твёрд и полон решимости.       — Ты доверял мне, Зоро, — обращается к нему Луффи, и всего на самую малость — в голосе пробиваются нотки опустошения. — Я не предам тебя.       — Нет, — говорит он. Он хочет сказать так намного больше. Он хочет сказать: «Я не хочу этого. Я никогда не говорил, что хотел этого». Он хочет спросить: «Почему это происходит? Почему ты делаешь это?». Хочет проорать ему в лицо: «Где я? Что это за место? Кто ты на самом деле? С чего бы пирату говорить, что он пытается помочь людям? С чего вдруг мне нужна помощь? Что со мной происходит? Кто я?». Он хочет…       Но ничего из этого не вырывается из его рта. Точно так же, как он захвачен в плен на этом стуле, слова находятся в плену его тела, растворяясь вместе с внутренностями и вмешиваясь в общую жижу.       Он не понимает, он не понимает…       Он видит, как голубой жук прилетает обратно и усаживается на плечо женщины прямо рядом с ухом.       — Шего там, милошка? — спрашивает она букашку. — Дожорные?       — Дозорные? — недоумённо и взбешённо повторяет Санджи. — Сейчас? Да какого хера? Чёрт, судя по звукам, их там целый батальон. Похоже, эти ублюдки и не думали слезать у нас с хвоста. Что будем делать?       — Мы продолжим, — он слышит сиплый голос женщины. — Его тело онемело пошти как при паралише. Мне нужно шделать ешо надрежы и вожбудить нейроны можга, шоб вытравить иж них Джию. Я н' имею права напорташить в этой шасти.       Шум снаружи усиливается. Что-то ломается и гремит, как раскаты грома. Его тело же будто засасывает в воронку, медленно, но верно на дно лишённой чувств бездны.       — Чёрт, чёрт, — ругается Санджи, очевидно не согласный с таким решение и с отсутствием возражений у его капитана. — Ладно. Оставляю тут всё на тебя, Луффи. Пойду им на подмогу.       А потом в окнах содрогаются стёкла, и шатаются стены, и в мир врывается ад…