Танец Хаоса. Искры в темноте

Гаярвион сидела у своего туалетного столика, глядя на себя в зеркало и безрезультатно пытаясь унять колотящееся в груди сердце. Оно билось так неистово и больно, будто пыталось проломить ей грудную клетку, вырваться наружу и взвиться к небу серебристой молнией, отражением солнечного света на краешке лазурного пера. И вся грудь оттого ходила ходуном, перехватывая дыхание, заставляя пальцы дрожать от напряжения, ресницы трепетать от страха. Этот день настал. Она не ждала его никогда, боясь даже думать о том, что он однажды настанет, но он пришел куда раньше, чем ей того хотелось бы, совсем не в то время, когда она была к нему готова. И все же медлить было нельзя, ибо само время подгоняло ее, обгоняло ее, уносясь вперед золотым скакуном, лишь тень которого она успевала ухватить беспомощными человеческими пальцами, сквозь которые с такой легкостью просачивалась и ускользала длинная грива мгновений. Гаярвион смотрела на себя и не узнавала, будто кто-то подменил ее в этот миг, будто натянул на ее лицо чужую гримасу, отрешенную, спокойную, уверенную в себе. Лишь по глазам было видно, как она волновалась – зрачок сжался в крохотную точку, ресницы то и дело смаргивали, будто пытались скрыть от посторонних глаз, спрятать последние искры ее волнения. Никто во всем свете не сказал бы, что Орлица Бреготтская сейчас всем своим существом трясется от страха на пороге неизбежного. Никто – кроме поселившейся в ее груди Волчицы. Ее не было в этой комнате сейчас, она находилась где-то неподалеку, на территории дворца или во внутренних дворах крепости. Она была печальна, и тихая грусть ее сердца переполняла и Гаярвион, тоже добавляла свой оттенок к колотившему ее мандражу. Что ж, печаль была куда лучше той мрачной смертельной тишины, что стояла в ее сердце в предыдущие дни. Все это время оно было холодным, как камень, и Гаярвион понятия не имела, как отогреть его, как хоть немного облегчить его вес. И вот сегодня ночью это наконец случилось. - Расскажи мне все. Вопрос повис в недвижимом воздухе, будто белый тюль занавесок на окне, будто пламя свечи, ровным росчерком устремившееся к потолку. В комнате было темно, за окнами спала над разливом озера Тон длинная осенняя ночь. Она свернулась в парусах отдыхающих в гавани кораблей, улеглась золотыми лужами света от фонарей на мостовые. Она затаила дыхание, чтобы не беспокоить прозрачное стекло хранящих крепость Озерстраж вод, и в них отражались россыпи серебристых звезд, да старый месяц, похожий на затупившийся клык усталого, отжившего свой век пса. А в глазах Миланы отражался ужас, и сердце ее под кожей Гаярвион билось с такой силой, будто в любой миг могло лопнуть. Она видела такие глаза – у солдат после первой в их жизни битвы, у детей и женщин, чьи дома и деревни сожгли дермаки на самой границе Хмурых Земель. Она увидела его еще в самый первый миг, как они встретились с Миланой после расставания, узнала его, ибо и сама испытывала – там, среди вечной черноты Гиблой Земли, откуда немыслимым чудом вытащила ее Милана. Теперь они поменялись местами, и вытаскивать нужно было уже ее саму. Или этот страх – из ее груди. Что ж, Бреготт знал, что такое смертный ужас, лучше всех иных народов. Здесь рождались и умирали с его искрами в глазах, а коли так, то и побороть его тоже умели. - Мне нечего рассказывать, королевна, - попыталась Милана, выворачиваясь из ее рук, чтобы сесть на постели, чтобы в очередной раз сбежать прочь, как сбегала все разы, когда Гаярвион пыталась завести этот разговор. Но на этот раз Гаярвион не позволила ей этого сделать, удержав ее рукой и весом своего тела. Милана сжала зубы, бросив на нее тяжелый, полный начинающего разгораться гнева взгляд. Еще одно доказательство – раньше, когда они только познакомились, она так не злилась. Куда чаще просто игнорировала слова Гаярвион и делала по-своему, а сейчас вот начала скалиться. Люди делали так, когда кто-то задевал им рану. - Ты опять врешь мне, Милана, - проговорила Гаярвион, глядя прямо в ее глаза. Сейчас нельзя было ни сдаваться, ни сдавать – тогда она вновь ускользнет, будто речной угорь из попытавшейся удержать его руки. – А ведь мне говорили, что анай не врут. - Спешу тебя разочаровать, королевна. Анай брешут точно так же, как и все остальные. Мы просто очень умело изворачиваемся, - осклабилась Милана, пытаясь спрятать за безразличием успокаивающей улыбки свои слезы. Но уж ее-то Гаярвион точно видела насквозь. Не став больше ходить вокруг да около, Гаярвион протянула руку и ухватила ее за подбородок, не позволяя отводить взгляд. И вновь гнев полыхнул в слегка фосфорицирующих во тьме глазах, и под пальцами что-то шевельнулось, как будто мышцы набухли и опять опали. - Почему ты так злишься? – пристально вслушиваясь в ее ощущения, спросила Гаярвион. - Я не злюсь, - мотнула головой Милана, пытаясь вырваться из ее хватки. - Врешь! - отрезала Гаярвион, удерживая ее голову на месте. В следующий миг она вскрикнула, буквально отлетая назад. Словно разъяренный зверь, Милана вырвалась из ее хватки одним движением, уселась на кровати, отвернувшись от нее. Еще бы чуть-чуть, и она задела бы Гаярвион плечом по лицу, та только каким-то чудом умудрилась отклониться за миг до того. Ярость взметнулась внутри, подогревая и пламя Миланы, то ли вызванная им, то ли подпитывающая его, впрочем почти сразу же и угасла. Она сейчас кричала не потому, что хотела причинить боль, а потому, что эту боль причинили ей самой. Волчица сидела на постели, и свет свечи обрисовывал ее сильную развитую спину с перекатывающимися под кожей жгутами мышц. Плечи ее ходили ходуном, Гаярвион слышала, как тяжело и рвано она дышит, пытаясь успокоиться. Страх внутри нее мешался с гневом, и его нужно было вывести наружу, словно гной из дурной раны. Гаярвион уже видела такое. Солдаты возвращались с той стороны смерти совсем не теми людьми, которыми уходили туда. Из сердец их во тьме Рва напротив окровавленных клыков дермаков вырвалось такое, что потом невозможно было просто взять и засунуть обратно, притоптав да припрятав. Они, разумеется, изо всех сил делали вид, что ничего не происходит, что все точно так же, как и было до того, да только это было ложью. Потому и устраивали им командиры раз в несколько недель ночные инициации, включающие в себя драки и выпивку едва ли не до потери пульса. Зверя нужно было вывести наружу, чтобы он не пожрал сердце человечье, а через него – и всех, кто попадется ему под руку. Но если с мужчинами здесь все было просто – им нужна была выпивка, драка или женщина, а лучше все вместе, чтобы вывести из себя ярь, - то как быть с женщинами, Гаярвион до конца не знала. Особенно – как быть с одной женщиной, самой строптивой и сложной из всех, кто встречался ей на пути. Но очень хотела научиться тому. А потому попыталась так, как подсказывало ей ее сердце. - Я же чувствую все, Милана, - тихо проговорила она ходящей ходуном спине перед собой, любуясь тем, как свет свечей разливается по золотой татуировке на ее руках. Поразительно, после битвы узоры сменили цвет на золотой, и об этом Гаярвион тоже хотела ее расспросить. От звука ее голоса плечи Миланы дрогнули. – И перед битвой я тоже чувствовала твой страх и твою боль, твое отчаянье. Нет смысла скрывать от меня произошедшее. Как и все между ними, это тоже было простой и жестокой правдой. Ощутив тяжесть, что легла на сердце Миланы в вечер накануне битвы, Гаярвион едва ли не всю ночь провалялась с открытыми глазами, жестоко споря с собой о том, нужно ли ей как можно скорее возвращаться в Озерстраж или нет. Разрываясь между долгом перед своей страной и страданием женщины, которую любила всем своим сердцем. Не могла она просто взять и отложить битву за Кьяр Гивир – Сет не стал бы ждать, пока она разберется с делами и вернется на фронт командовать войском. Не могла она и передать командование кому-то другому. Солдаты верили, что Хаянэ, вернувшаяся из-за Черной Стены, приведет их к победе, и любой другой человек, поставленный на ее место, означал бы провал всей операции. А значит, она должна была бросить Милану в городе, который контролировал один из Эвилид, чувствуя в собственной груди беду, что приключилась с ней. Ощущение это, конечно, было сильно смазано расстоянием, но Гаярвион все равно ощущала бешеную концентрацию и невыносимую тяжесть, что в какой-то момент утвердились в Милане и так и пульсировали до самой их встречи на поле битвы за Кьяр Гивир. В тот день она не пришла к Милане, которой была нужна, выбрав свою страну, но выбора у нее и не было на самом деле – она с самого своего рождения принадлежала Бреготту. Но в те мгновения, когда предназначение ослабляло свою железную хватку на ее глотке, появлялся шанс хоть немного, хоть самую малость наверстать все то время, которое они могли бы принадлежать друг другу. Ночи принадлежали им, и Гаярвион не желала ни мгновения этого времени тратить впустую. Милана молчала, дыша тяжело и загнанно, опустив голову вниз и пряча лицо за короткими прямыми прядями. Гаярвион потянулась к ней, стараясь сделать свой голос как можно мягче, как можно искреннее: - Милана, я… С рычанием она вырвалась из-под ее руки, бросилась вперед, начав метаться по комнате, будто зверь по клетке, в которой его заперли. С перехваченным дыханием Гаярвион наблюдала за этим, сидя на постели и лишившись дара речи - никогда она не видела Волчицу в таком состоянии. Ее мотало из стороны в сторону, она едва не врезалась в стол, доковыляла до противоположной стены, рухнула на пол возле нее, закрывая лицо ладонями, будто пыталась убежать от Гаярвион как можно дальше, да только сил и пространства комнаты на это не хватило. И зарыдала – глухо, страшно, тяжело. Гаярвион не помнила, как оказалась рядом, как сжала плечи Миланы, притягивая к себе ее голову. Кажется, Волчица вырывалась какое-то время, кажется, что-то кричала, но Гаярвион не отпускала ее, держа крепко-накрепко – так отец держал ее когда-то над растерзанным телом едва живого Торвина, которого зашептывали трясущиеся от страха не справиться ведуны. И спустя несколько вялых попыток, Милана обмякла, уперлась ей головой в плечо, а потом судорожно вцепилась в ее руки, содрогаясь всем телом. И рассказала, хрипя и кашляя собственной болью. Об их с Рудо пленении, о том, что с ними сотворила Авелах, о битве с ней. Гаярвион молчала, изо всех сил сжимая зубы и заставляя себя не впадать в слепую ярость уничтожения, сосредотачивалась лишь на том, чтобы гладить ее волосы снова и снова, целовать ее лоб и глаза, все ее лицо, всем сердцем тянуться к ней, чтобы отдать ей хотя бы толику своих сил. Молчала и жалела о том, что Авелах мертва. Эта женщина заслужила самые страшные муки, которые могли только выдумать человеческие существа, самые изощренные пытки, и всю вечность Гаярвион терзала бы ее собственноручно за Милану, если бы могла. Так они и сидели вдвоем, почти что до самого рассвета, и лишь в бледных сумерках прикорнули на пару часов, усталые и измученные настолько, что сопротивляться сну больше сил не было. А как только солнце показалось из-за края мира, Бреготт призвал ее, и Гаярвион поднялась, чтобы выполнить свой долг, вновь оставив Милану до следующей ночи наедине со своими бесами. Марны бывали жестоки с людьми, выплетая им путь ухабистее прочих, но Гаярвион не жаловалась. За все в этом мире нужно было платить, великая шатара царствовала над всем, подчиняя себе времена, пространства и их обитателей. И за то, что дано было ей, Гаярвион принесла бы любую жертву, не раздумывая и не сомневаясь. Руки служанки перебирали височные пряди ее золотых волос, укладывая последние из них на затылке в древней прическе уходящих на смерть воинов, скрепляя простым кожаным шнуром тонкую косицу. Ее звали Амаела, и сегодня она трещала, не замолкая ни на минуту, нахваливая день коронации, красоту Гаярвион, милость Молодых Богов, что позволили чуду случиться со всеми ними. Морайя, что облачала Гаярвион в коронационный наряд, вторила ей, восторженно вздыхая и всплескивая руками время от времени. Они обе раскраснелись, они обе светились от счастья, они даже пританцовывали, передвигаясь по ее покоям, подстраиваясь под ритм вызванивающих победу колоколов над Озерстражем, будто под плясовую мелодию. - Как вы сегодня потрясающе красивы, Хаянэ! – приговаривала Амаела, с превеликой бережностью вплетая кожаный шнурок в шелк ее волос. – Как вы блистательны в этот час! Будто сам Конь Солнце, сошедший с неба, чтобы отогреть нас своим светом! - Как был бы горд ваш отец, коли увидел бы вас такой! Как жаль, что он так и не дождался этого часа, да пошлют ему Боги сладостное воскрешение! - Морайя искренне вздохнула, сокрушаясь и качая головой. Гаярвион смотрела на нее, совершенно опустошенная собственным волнением, смотрела и не могла понять, зачем они говорили ей все это. Думали, что это поддержит ее сейчас? Придаст ей сил? Насколько могло напоминание о смерти ее отца взбодрить ее перед присягой на верность собственной стране? Узкая винтовая лестница вела вниз, в темноту подземелья, и хлад царил там, выстудивший губы и кончики пальцев Гаярвион, будто среди зимы она вышла нагой в ледяную ночь. Тишина взбиралась ей навстречу по высоким тяжелым ступеням, каждая из которых походила на надгробную плиту. Одиночество таращило на нее глаза откуда-то снизу, убегая вместе с тенями, которые отгонял прочь язычок огня в поднятой руке Миланы. Оно скалило зубы на Гаярвион, оно пыталось добраться до нее, да только не могло. Крипта Королей лежала глубоко под Вернон Валитэ, куда они с Миланой прибыли всего на пару часов при помощи Хэллы Натиф, у самых его корней, вырастающих из гранитного основания. Здесь было сухо, как и везде в Хмурых Землях, и тонкий, едва заметный слой бурой пыли все равно лежал на полу и стенах, хоть проникнуть ему сюда было уж точно неоткуда. Ее бабка Видарион, мать ее матери, любила повторять, что они должны почитать пыль Хмурых Земель будто елей, коими их причащают Отцы и Матери Церкви. Ибо эта пыль – сухая кровь их предков, пролитая, чтобы они жили, вечное напоминание об их долге и их судьбе, от которых невозможно отвернуться. Маленькую Гаярвион страшили ее слова. От мыслей, что на ее зубах постоянно скрипит прах ее пращуров, ей становилось не по себе. А вот отец только смеялся да подмигивал ей, повторяя: «Они текут в твоих венах вместе с твоей кровью, орленок, они – часть тебя. И чего же тогда их бояться?» Теперь и его тело стало пылью Хмурых Земель, частью великой жертвы их народа, их общей памяти. Жертвой, которую Гаярвион не хотела приносить, от которой всю свою жизнь стремилась отвратить свой взгляд, позабыть, не думать. Да только каждый шаг вперед во времени приближал ее к этому мгновению, пусть даже ей и казалось, что она бежит прочь. Отец умер, и она осталась одна наедине с молчаливыми ликами прародителей, что передали ей бремя судеб со вкусом праха на губах. Настанет ли день, когда мы забудем этот вкус навсегда? Смогу ли я сделать так, чтобы тебе не пришлось однажды ощутить его, мое дитя? Голова кружилась, пока она спускалась вниз по ступеням в крипту, неся в себе частичку будущего своей страны, чтобы навсегда проститься с его прошлым. А другая часть этого будущего шагала за ее спиной, поднимая в руке язык пламени, чтобы осветить ее путь. Это ведь тоже сделал ее отец – поставил Милану ей за спину непробиваемым щитом. Гаярвион сопротивлялась, кричала и отбивалась, она не хотела того, но он не слушал, он откуда-то знал. Он призвал эту женщину с другой стороны мира и отдал Гаярвион в ее руки, чтобы покинуть ее со спокойным сердцем. Он поверил ей с первого мгновения, как увидел ее, и не сомневался, передавая в ее власть величайшую реликвию своего народа – Лепесток Фаишаля взамен на свою величайшую реликвию – собственную дочь. И вот, что из этого вышло. Сапоги ступили на ровный каменный пол, оставив позади лестницу, и Милана встала рядом с ней – здесь хватало места для двоих в отличие от узких ступеней. Огонек в ее руке выхватывал из темноты просторное помещение с вертикальными нишами в стенах, ныне пустыми, которые однажды должны были заполнить собой ее потомки. Ровные ряды их тянулись во тьму будущего, и Гаярвион сглотнула, чувствуя настоящий страх, инстинктивно прижимая руки к животу, в котором теплилась новая жизнь. Ее не должно было быть здесь, такая судьба не должна была ее коснуться, но долг звал их всех, долг никого не щадил. Звал он и королевну, тащил к себе невидимыми канатами, безымянным голодом. Взгляд остановился на саркофаге из белоснежного мрамора, что высился посреди пустой Крипты. Каменное изваяние отца, сжимающее в руках родовой меч Макадир, предстало перед ней, в точности повторяя лик, который она знала совсем другим – теплым и мягким, смеющимся, полным жизни. Она заморгала часто-часто, чувствуя, как рвется из груди боль, как невыплаканные слезы с силой разрывающего землю гейзера взвиваются вдоль по ее горлу, начинают дождем хлестать из широко распахнутых глаз. Не видя ничего перед собой, дрожащими руками она расплела собранные в косу волосы, позволив им рассыпаться по плечам, спустила с плеч халат, чтобы открыть сердце горю. Катана Праматери Навайин дрожала в пальцах, когда Гаярвион вскрывала об нее ладонь и кровью измазывала лицо и грудь, преклоняя колени перед могилой отца, касаясь каменного пола лбом у его ног, принося клятву Памяти и Долга. А потом плакала долго-долго, раскачиваясь взад-вперед, падая в теплые и надежные руки молчаливой Миланы, что держала ее крепче, чем держали даже Марны-Плетельщицы, задумавшие ее судьбу. Отец знал, что она удержит Гаярвион. Отец знал все на свете. - Вот так, все готово, Хаянэ! – сообщила Амаела, завязав наконец последний узел на ее волосах и склоняя перед ней голову. Они теперь все время кланялись ей, будто не могли остановиться, будто видели перед собой живое божество, которое вызывало в их сердцах лишь одно желание – отдать всего себя служению. Гаярвион знала – это пройдет. Сейчас еще память о Чуде горела в их сердцах раскаленным клеймом, и они превозносили его, они упивались им будто пьяные. И оно взращивало в их сердцах стойкость, силу, веру в то, что даже саму Смерть можно преодолеть, а коли так, то и Сет рано или поздно будет побежден. Они утверждались в себе сейчас, называя себя ее народом, подтверждая через все это поклонение свою сопричастность, свою родственность с ней, свое ей подобие, делающее и их тоже способными преодолеть смерть. И она не могла отнимать у них это Чудо. В последний раз взглянула она на себя в зеркало, вдыхая и выдыхая странно густой воздух, полный запаха щедрой осени и мира, что царил здесь. Мира, что она сейчас безоговорочно устанавливала, принимая линию наследования, утверждая линию передачи, обновляя и вновь постулируя Закон и Порядок, что царил в Бреготте с момента основания страны. Момента, в который предки Гаярвион подняли на свои плечи великий груз ответственности, чтобы однажды передать его ей. Я отдам его тебе, когда придет срок, но сделаю все для того, чтобы его вес не давил тебя так же, как давит меня сейчас. Клянусь. Она поднялась из своего кресла, окидывая себя взглядом в зеркале, задерживая этот взгляд на собственном животе. Срок еще был очень мал, пройдут многие недели прежде, чем это станет заметно. Время на то, чтобы понять, что ей делать дальше, у нее еще было. Как и время на то, чтобы прогнать смерть до того, как ее дитя впервые вдохнет жизнь. Гаярвион не стала облачаться в парчу и бархат, в шелк и золото, как многие из ее предшественников, как мальчишка Антир днями ранее. Быть может, она и сделала бы так во времена мира и процветания, когда Милость щедро поила сыновей и дочерей Бреготта из своей никогда не оскудевающей чаши. Но сейчас над миром гремела буря войны, мчался на своем Огненном скакуне разъяренный Громовержец, швыряя молнии-копья, что разили без промаха, и встречать эту бурю следовало, как должно. Потому на ней была бордовая туника защитницы Бреготта и простые солдатские сапоги. Больше ничего и не нужно было – ни плащей, ни венцов на волосы, ни шпор на каблуки. Лишь одну вещь она еще взяла с собой по старому обычаю, как и должно было той, что принесла клятву Памяти и Долга на собственной крови перед телом своего отца. Обнаженную катану Праматери Навайин аккуратно поместила она в ременную петлю, укрепленную за спиной между лопаток с помощью кожаных полос. Хищное лезвие сквозь ткань коснулось кожи, напоминая о себе, ни на миг не давая забыть о том, что любое ее неверное движение могло пролить кровь. Но Гаярвион была готова к тому. Она поклялась, а значит, катана не окажется в ножнах до самого последнего дня войны, иного исхода в этой ситуации быть не могло. - Благословите, Хаянэ! – взмолилась в благоговейном трепете Морайя, низко опуская перед ней голову. Эхом повторила за ней то же самое и Амаела, и Гаярвион поочередно коснулась двумя пальцами их затылков, произнося благословение Громовержца. Чувствуя пустоту и ветра, продувающие насквозь клеть ее ребер, она покинула собственные покои, чтобы стать королевой Бреготта. И услышала краем уха за спиной тихие слова Амаелы, которые отрубила от нее закрывшаяся дверь: - Как жаль, что милорда Торвина сейчас нет в замке! Они – такая красивая пара! Как ты думаешь, когда они уже наконец… - Хаянэ! – рявкнули стражники при виде ее, согнулись в низких поклонах, почти что сложились пополам, бурча: - Благословите нас, Хаянэ! Она протянула руку, чувствуя под подушечками пальцев густые пшеничные пряди одного из них. Почти такие же густые, как и волчья шерсть. - Торвин будет на коронации? Вопрос был задан невзначай, но Гаярвион чувствовала, как она напряглась в ожидании ответа. Как обе они напряглись – в себе самой она тоже ощущала болезненно трепещущую нотку, которая нарывала и ныла, будто плохо промытая рана. Двенадцать лет связывали их с Торвином, одобрение отца, людская молва, бесконечная преданность самого Торвина ей, исключительная верность. И ей бы и хотелось… Горечь поднялась внутри, и Гаярвион усмехнулась, качая головой самой себе. Нет, не хотелось бы. Она ведь тоже знала, задолго до того, как Милана ворвалась в ее жизнь в огне и ярости, знала, что с Торвином у нее не будет будущего. Просто называла это другими словами – принадлежностью стране, долгом, собственным путем. А правда была так проста и понятна, лежала на самой поверхности, присыпанная лишь тонким слоем бурой пыли Хмурых Земель. Она не любила Торвина, точнее, не любила его так, как любила Милану сейчас – каждой клеткой своего тела, каждым клочком души. Ее чувство к нему было ровным, теплым и спокойным, будто фителек свечи, который без следа таял в пожаре, терзающем душу рядом с Миланой. И не вышла бы она за него замуж никогда, и детей бы ему не родила, даже если бы разноглазая Волчица не ворвалась в ее жизнь. Нашла бы еще сотни оправданий, чтоб этого не делать, да так и успокоилась бы на том. Но перестав быть ее любовником, он все равно остался ее другом и ее родным человеком. Они вместе росли, они вместе взрослели, не единожды он спасал ей жизнь, как и она ему, и их судьбы переплелись так тесно за эти долгие-долгие годы, что и сама Старуха своими кривыми Ножницами не разрезала бы. И вот сейчас, в день ее восшествия на Трон, которому Торвин служил так же верно, как и она сама, его не было здесь. - Он не придет, - ответила она, стараясь удержать лицо спокойным и бестрепетным, хоть с ней в этом не было никакого смысла. Милана читала ее чувства, как открытую книгу, и коли так, можно было сколько угодно кривляться – это не могло ее обмануть. Только по-другому Гаярвион пока еще не умела. Эта пронзительная искренность между ними заставляла ее чувствовать себя беззащитной, и тело пока еще могло защититься от нее лишь своим привычным способом, надевая маску. Она была рада – Гаярвион ощутила, как глубокая нежность растекается внутри нее, будто струи расплавленного золота по форме, которую должны принять, застывая. Так странно это золото оттеняло ее собственный стыд! Ее горечь от невозможности простить себя за это непреднамеренное предательство. «Я нужен здесь и верен Бреготту. Прости» - вот и все, что он ответил ей на приглашение прибыть на коронацию, и сквозь эти короткие строки пробивалась вся его невысказанная боль и обида, причиной которой была она. Но разве же Марны спрашивали людей, чего бы им хотелось? Разве же можно было умолить их смилостивиться и переплести узор иначе? Разлитую воду не собрать в кувшин, гласила древняя поговорка, и Гаярвион молчаливо соглашалась с ней, принимая свою судьбу. Она шагала по коридорам крепости, в которой выросла, сквозь чересполосицу солнца и тени, ступая подошвами сапог по циновкам, что укрывали дикий камень полов, мимо развешенного на стенах оружия и стягов ее предков, подгоняемая нескончаемым звоном колоколов, что плыл и плыл во все стороны над озером Тон. Она шагала в Большой Зал, видевший величайших королей и королев ушедших времен, их взлеты и падения, их подвиги и низость, чтобы встать с ними в ряд и возложить на свои плечи невыносимое бремя власти. И оголенная катана за ее плечами царапала кожу, молчаливо напоминая ей о том, что отныне каждый ее жест, каждый шаг, каждое невольно оброненное или тщательно продуманное слово принадлежало больше не ей, а всем ее сыновьям и дочерям, для того и поставившим ее над собой, чтобы решать. А еще – чтобы судить ее за то, что она сделает неверно, в чем ошибется, что испортит. Людям нужен был один над ними, чтобы он решал за них – о да, но точно так же он нужен был и для того, чтобы обвинить его во всех возможных неудачах. Своеобразный проводник между ними и Небом, уже не человек, еще не бог, облеченный властью мешок для битья, король, первый среди всех. Пока был жив отец, было легче. Она была второй по счету, а не первой, значит, она тоже стояла внизу, ступенькой, но ниже, глядя вверх, на того, кто говорил ей, что делать, кто решал, как дальше быть, кто определял верное или неверное и отвечал за путь, пройденный каждым из них. Она могла быть слабой, она могла ошибаться, она могла забываться и тратить время на себя саму, потому что на самом деле она была свободной, по-настоящему свободной, принадлежа лишь себе. Теперь же все менялось. Клятва, которую она принесет через какие-то короткие мгновения, простые слова, произнесенные человеческими губами, навсегда поднимут ее над всеми остальными, отделив от них невидимой и непреодолимой стеной. И никого не будет рядом, чтобы подставить плечо, когда она зашатается. Так ли никого? Гаярвион закусила губу, чувствуя, как от волнения душит ее своим бешеным ритмом сердце в груди. Она, кажется, нашла выход из сложившейся ситуации, но очень сомневалась, что это выход Милану обрадует. Она была непомерно горда и своенравна, а ее понятия о чести порой даже Гаярвион ставили в тупик при том, что она родилась в Бреготте, где честь была вторым именем каждого рожденного младенца. Да и сам план был рисковый. Как его воспримут бернардинцы? Согласятся ли признать женщину ее спутницей? Никогда еще в истории страны не было на престоле двух королев. Регентша и наследница престола – да, такое случалось, но в этой ситуации их связывали узы кровного родства по восходящей линии или хотя бы хоть какая-то причастность по крови королевской семье и только до того момента, когда появлялся кто-то третий – например, наследник мужского пола, что рано или поздно забирал себе всю полноту власти. Бреготт сквозь пальцы смотрел на отношения между людьми одного пола, и за это, как на юге, никого не преследовали, однако и браков, как анай и вельды, бернардинцы не заключали. Не слишком ли ты забегаешь вперед? Надень сначала корону и выиграй войну. Что ж, это был хороший совет, по-настоящему дельный, и Гаярвион прогнала прочь лишние мысли. Ее ждала коронация, все остальное пока следовало оставить в стороне. Сквозь узкие бойницы, служившие крепости окнами, пробивались золотые лучи низкого осеннего солнца, а вместе с ними – начинающийся с рассветом и стихающий с закатом уже третий день с ее возвращения колокольный звон. Звонить будут и после того, как она проведет нынешнюю ночь в крепости, как и положено королеве, и еще три дня после того, как она отбудет в Остол Офаль, туда, где будет нанесен следующий удар Сета. Она бы и сегодня отправилась на фронт, но традиция требовала подкрепления, правитель должен был провести в Озерстраже хотя бы одну ночь, чтобы своей святостью напитать защиту города, на протяжении многих веков в одиночку держащего удар. Да и поспать не помешало бы нормально. От волнения ее трясло и колотило, и пока тело не ощущало измождения, но Гаярвион слишком хорошо знала начавшую подкрадываться тянущую боль в затылке. Прошлую ночь она прорыдала в крипте отца, нынешнюю провела, держа в объятиях рыдающую Милану. А ночь до того – в огне и страсти, обезумевшая от боя и боли, растворялась в ней и вновь обретала в их связи остатки себя самой. По-хорошему, ноги должны были едва держать ее, но Гаярвион не чувствовала ничего, кроме безумной легкости тела и тяжести нависшего над ней долга. Возможно, когда все наконец-то решится раз и навсегда, ее и отпустит эта лихорадка, и она просто свалится от изнеможения где-нибудь, где можно будет в тишине передохнуть. Но пока ее ждало будущее. Ускорив шаг, она почти бегом побежала по узкой каменной лестнице вниз, и единственным звуком, что сопровождал ее на этом пути, был стук ее каблуков. Вся прислуга, стражники, гости и домочадцы сейчас собрались в Большом Зале. По традиции наследник престола должен был прийти туда в одиночестве, потому что лишь на его плечи ложилась власть и ответственность перед страной, и сопровождать его на этом пути не мог никто. Гаярвион слышала приближающийся гул – это толпа людей заполняла нижние коридоры, и идти этим путем ей было нельзя. Существовал и другой способ – лестница для слуг, чтобы спуститься во двор и оттуда уже войти в крепость. Обычно наследники прибывали со стороны въездного моста, торжественно проезжая через весь празднующий их коронацию город и благословляя его жителей, но сейчас у них не было времени на подготовку, и Гаярвион приняла решение сократить церемонию. На лестнице было совсем темно и затхло – факелы сильно чадили. Отчего-то детали сейчас бросались в глаза, а общее, наоборот, ускользало – может, так работал усталый и переутомленный бессонницей разум, а может, само пространство сейчас иначе являло ей себя, демонстрируя тайнопись символов, которых она не понимала. Гаярвион толкнула ведущую во двор дверь, прищурилась от яркого солнца, от света, брызнувшего в глаза. Она не сразу поняла, что рядом кто-то стоит, пока до сердца не докатилась волна гордости – сладкой, будто летний мед. И не нужно было поворачивать головы, чтобы знать, кто это, но Гаярвион все равно посмотрела – потому что хотела смотреть на нее всегда. Милана прислонилась к стене, застыв недвижимой статуей в своем белом одеянии Спутницы, невозмутимо поджидая ее. Рукоять катаны оттягивала ее пояс в одну сторону, ритуальный клинок в ножнах – в другую. Разноцветные глаза взглянули в самую душу королевны, и Гаярвион залюбовалась ими, позволяя своей душе мурлыкать под их лаской, будто котенок под доброй любящей его рукой. Залюбовалась она и тенью, что бросала темная челка на широкий лоб Волчицы, и шрамом, пересекающим ее лицо и таким… притягательным. И как она раньше могла считать его уродливым? - Готова? – спросила ее Милана, глядя на нее без улыбки, с ожиданием. Конечно же она вместе с Гаярвион переживала бешеные скачки их общего сердца, давилась волнением и тряслась, но не показывала этого, спокойная и монолитная будто стены Озерстража. Мой Щит, самый надежный Щит в мире. - Готова, - вскинула подбородок Гаярвион, глядя на нее и любуясь тем, как солнце высвечивает мягкую розовую кожу на ободке ее уха. - Тогда пошли, - кивнула ей Волчица, отрываясь от стены. Голова Гаярвион кружилась, пока она шагала через пустой двор, мощеный камнем, огибая крепость, к ее центральному входу, к толпе, что уже ждала ее там. Рев и грохот музыки, рукоплесканий, человеческих глоток встретили ее, оглушили, выколотив из ее головы последние мысли. Толпа двигалась вокруг, будто один живой организм, люди глядели на нее с радостью, с жадностью, с благодарностью, кричали ей, закидывали ее лепестками цветов, семенами пшеницы, разноцветными обрезками ткани. Время растянулось до бесконечности перед Гаярвион, став дорожкой из наложенных друг на друга циновок под ее ногами, что вели ее в Большой Зал, к Трону Коня, возвышающемуся под стягом ее Дома. Гаярвион тысячи раз сидела, лежала на нем и даже стояла на голове, будучи совсем маленькой, но сейчас впервые она по-настоящему видела его, по-настоящему переживала его суровую тяжелую красоту. Мореный дуб, закаленный тысячелетиями заключения во тьме болот, впитавший их вечность и несокрушимость. Лезвия мечей вместо рукоятей, которые подпирали щиты – знак судьбы тех, кто восседал на нем. Конская голова, зашедшаяся в хрипе и кровавом безумии боя с выкаченными глазами-рубинами и открытым ртом, окруженная со всех сторон копьями – Конь-Солнце и его лучи, что вставали каждое утро над головой правителя Бреготта, обещая ему новый день и новую битву до самого последнего мига, в который Древний Враг будет раз и навсегда сокрушен. Трон Пророчества и Клятвы, Трон Долга и Судьбы, Трон Коня. Ее трясло всем телом, когда она шагала ему навстречу, ощущая, как последние мгновения ее прошлого обугливаются и осыпаются пеплом, чтобы отдать ее в руки будущего. Что-то вещали жрецы, славя ее, приветствуя ее и перечисляя ее собственные заслуги и заслуги ее предков – Гаярвион плохо слышала их голоса, даже усиленные с помощью энергии Источников, даже при том, что толпа примолкла, наблюдая за коронацией. И картинка тоже почти растворилась перед глазами, во всяком случае, она не видела сейчас ничего, кроме Трона Коня впереди и огромного Степного Орла, разбросавшего крылья над его спинкой. Кроме кресла, на котором когда-то сидел ее отец, недвижимый и несокрушимый, как гора, а теперь должна была усесться она сама. Благослови меня на мою судьбу, отец! Дай мне сил, чтобы выдержать то, что мне суждено, дай мудрости судить беспристрастно, бесстрашия, чтобы вести за собой других! Мне и моему ребенку даруй победу, отец!.. Она молилась и не знала, кому молится – своему отцу земному или небесному. Она не слышала, как славили ее жрецы, как ревела толпа, как звонили колокола. Только дыхание Миланы она слышала за своим плечом, только грохот сердца в собственной груди. И когда жрец мазнул ее чело елеем между бровей, ноги под ней подломились, и Гаярвион едва не упала на пол перед ним вместо того, чтобы просто преклонить колено. Вряд ли кто-то заметил это в восторге нынешнего дня. Сердце колотилось так громко, что выбивало из нее прочь все остальные звуки, оставляя взамен лишь глубокую, как ночь над Хмурыми Землями, тишину. Но свой голос, дающий клятву на верность своей стране, она слышала очень хорошо: - По завету предков и праву крови… - лоб едва ли не вспыхнул, засаднила болью вскрытая ладонь, - … по воле Богов и одобрению Столпов Мира… - перед глазами пошли золотые круги, и на мгновение ей показалось, что кто-то огромный положил ей на плечи свои добрые ладони, - … по просьбе людей и зову своего сердца принимаю я эту ношу сегодня… - о, как была тяжела эта ноша! Куда тяжелее, чем она когда-либо думала, чем когда-либо представляла! – и клянусь защищать эту землю до последней капли крови, пока не настанет последний час, пока не придет последний миг, пока не рухнут черные стены и не потекут медовые реки! Честь и Слава, Бреготт! Голос ее сорвался на последних словах, и слезы сжали горло, но Гаярвион не позволила им пролиться. Удержала она их и тогда, когда каменная тяжесть Венца Королей легла на ее волосы, вдавливая голову в плечи, тело в землю. И дело было не в самом Венце – тонкой узкой полоске серебра с длинным тонким изумрудом в центре. Его делали для Лантаира Стальва эльфийские мастера, и весил он на самом деле не больше перышка. Но то, что стояло за ним, пошатнуло Гаярвион, раз и навсегда опустившись на ее плечи и став до конца времен ее. То, что было ее по праву, то, чего она жаждала и чего до смерти боялась. Зал взорвался криком, от которого дрогнули стекла в бойницах, и Гаярвион обернулась, пустая для всего прочего, переполненная роком и осознанием того, что должна была сделать. Жрец пятился прочь от нее, нагнув голову и творя охранные символы поперек груди, что-то беспрестанно шепча. Милана стояла ступенью ниже и слева, прижав правый кулак к сердцу и склоняя перед ней голову, на губах ее цвела улыбка. Еще ниже бесновалось человеческое море, сотни людей, что кричали и радовались, что славили ее… Взгляд Гаярвион побежал по толпе, выхватывая лица послов союзных государств, представителей наемников, жречества, знати, скользнул дальше, вперед, на распахнутую дверь в Большой Зал. Солнечные лучи сквозь нее ударили ей в глаза, ослепив на мгновение. Золотая осень вливалась в крепость посреди огромного озера, чтобы взглянуть в глаза своей новой королеве. Она шагнула к трону, чувствуя, как перекатывается в ременной петле клинок за плечами, низко поклонилась коню, чьи рубиновые глаза ловили в себя солнечный свет, разбрасывая вокруг кровавые искры. Она стянула с плеча перевязь и уселась на трон, выкладывая клинок поперек своих колен, лезвием на восток. Поразительно, столько раз она сидела на этом троне, не чувствуя ровным счетом ничего, кроме неудобства и желания ерзать, чтобы устроиться поуютнее на жёстком сиденье. Теперь же ей на нем было хорошо, будто в самом мягком кресле на свете. Гомон в зале стихал, люди смотрели на нее и ждали ее слова, как ждало солнце по ту сторону твердых каменных стен. - В этот радостный день я счастлива видеть здесь всех вас, - начала она, и спустя мгновения лишь ее голос звучал под сводами Большого Зала, отражаясь от стен и потолков, заполняя помещение. – Тех, с кем плечом к плечу я веду эту страшную войну, завещанную мне моими предками по праву крови, как и всему народу Бреготта. Тех, кто безоговорочно поддержал меня в этом бою, тех, кто сомневался, не решаясь верить в чудо моего возвращения из-за Черной Стены. Даже тех, кто противостоял мне в попытке передать трон моего двоюродному брату Эльгару Антиру – вы делали все это ради нашей родины, вы боролись за ее будущее, и за это я благодарю вас. Ропот пробежал по залу, дворяне перешептывались, удивленные ее решением. Гаярвион долго думала, как поступить с теми, кто предал ее, попытавшись посадить на трон Антира, и в итоге приняла именно такое решение. У нее не было возможности разбрасываться людьми сейчас, когда каждый из них был для нее ценен. Ей нужно было выиграть войну, а для того у нее должны были остаться те, кто будет в ней сражаться. Это не значило, что самых ярых своих противников она намеревалась помиловать, о нет. Зачинщиков ждала смерть, однако те, кто пошел за ними из меркантильных или каких-то иных соображений, заслуживали права на второй шанс. - Однако не стоит забывать, что зло глубоко пускает свои корни в человеческих душах, что наш Враг коварен и хитер. И в этот раз он выставил против нас не только свои бесчисленные орды, которые мы знатно проредили за последние годы, - по залу пробежал тихий смешок, лорды кивали ей, горделиво улыбаясь. – На этот раз он вывел против нас настоящее зло, истинное, то самое, что противоположно природе всего, за что мы боремся. Одну из Эвилид, что скрывалась среди нас на протяжении десятилетий, никем не узнанная, отравляющая своим прикосновением наши умы и сердца. На зал пала мертвая тишина, в которой Магдан Амавин встретился глазами с Гаярвион и кивнул ей, давая знать, что мальчишку Антира уже привели сюда, чтобы она объявила ему его участь, как и тех дворян, что подняли оружие против Миланы и наемников. Он ничему не удивлялся, этот каменный, совершенно невозмутимый человек, на своем веку перевидавший такое, что и на десятерых хватило бы. А вот сама Гаярвион удивлялась до сих пор, все еще не до конца сжившись с мыслью о том, с кем именно все эти годы имела дело. Склочная, самовлюбленная наследница огромного состояния, капризная женщина с отвратительным характером – это одно дело, ее Гаярвион, сжав зубы, терпела, потому что она приходилась ей родной по крови. Но от одной мысли, что под ее личиной долгие-долгие годы скрывалась Авелах, у нее по коже мороз шел. Отец не заметил того, не раскусил ее истинной природы, а может она использовала на нем свои неограниченные возможности приближенной к Сету, чтобы затуманить его разум и притупить бдительность – этого бы сейчас, после его смерти, уже никто не мог бы сказать наверняка. Но он верил ей, и все эти годы Авелах входила в его ближний круг, в негласный совет при нем, ведавший всеми делами мира и войны. А значит, Враг знал о них практически все, и пока еще Гаярвион просто не знала, что с этим делать. Не начнешь же перестраивать крепости, переделывать укрепления рвов, переносить укрепленные точки в Хмурых Землях в самый разгар войны! На это у нее не было ни времени, ни ресурсов, однако их необходимо было изыскать, чтобы закрыть те бреши в их обороне, о которых теперь было известно Сету. А еще ей были известны планы отца по перемещению из Вернон Валитэ в Остол Офаль, и Гаярвион почти не сомневалась в том, что именно она навела на Бернарда дермаков, оборвавших его жизнь. Эта женщина убила ее отца и пытала ее любимую женщину, о как же горячо Гаярвион жалела, что она умерла! От вспыхнувшей в груди ненависти ее тряхнуло всем телом, но Гаярвион заставила себя говорить так же ровно, как и до того. - Очень дорогой ценой нам далось ее пребывание тут, друзья мои. Мой отец погиб от ее рук, а на Трон Коня едва не уселся ставленник Врага. Я хочу допросить его сегодня, перед лицом всех вас, чтобы больше ни у кого не осталось никаких сомнений в том, кто скрывался под личиной Дэлайи Антир на протяжении последних двадцати лет. Милорд Амавин, введите обвиняемого. Милана напряглась рядом – Гаярвион ощутила, как вся она подобралась, будто зверь, готовящийся к прыжку. Дворяне и послы оглядывались, вытягивая шеи, чтобы лучше видеть, смотрели на то, как стражники вводят в зал скованного цепями крысеныша Антира. От одной мысли, что точно так же он тащил сюда Милану какие-то несколько дней назад, Гаярвион захотелось собственноручно вскрыть ему глотку, но она сдержалась, впиваясь пальцами в деревянные подлокотники. Лезвия мечей на них кольнули руки, едва ли не как настоящие. Антир спотыкался, с трудом передвигая ноги, волоча за собой тяжелое железное ядро, пристегнутое к кандалам. Одежда его была грязной и рваной, волосы покрывал пепел, лицо осунулось, сделав похожим на тяжело раненого. Кое-как он подковылял к трону, а за ним стражники повели и остальных, и глаза Гаярвион сощурились, узнавая знакомые лица. Лорд Морвин из Дома Лад, что без конца придумывал поводы, как не посылать своих людей на работы во Рву, обязательные для всех поданных короны. Лорд Вайгель из Дома Микот, не вылезающий из долгов из-за своей неуемной страсти к картам, водящий сомнительные делишки с иностранными наемниками и купцами. Леди Малайя Гахар, про которую поговаривали, что она отравила всех своих трех престарелых мужей, со смертью каждого приумножая свое состояние. Остальные были им под стать, такие же ничтожные, ни на что не годные людишки, могущие лишь тявкать из-за чужой спины, скалить зубы да добивать слабого. Гной из раны, который нужно было выдавить раз и навсегда, чтобы он больше не отравлял весь организм. Славно, что всех их ты собрала вокруг себя, Авелах. Всех разом я и убью, подумала она с затаенным удовлетворением. «Рази без жалости» - так звучал девиз Дома Эрахир, и Гаярвион поступала лишь так, как завещали ей ее предки. Поступала по совести. Антир доковылял почти до самых ступеней Трона, на которых перед ним возвышалась Милана, встав щитом между ним и Гаярвион. Магдан с силой надавил на его плечо, опуская его на колени, и он тяжело рухнул на пол под тяжестью громыхнувших кандалов. Лица он не поднимал, угрюмо глядя в циновку перед собой. Обрывки его золотых одежд покрывала сажа. - Эльгар Антир, - назвала его по имени Гаярвион, и он медленно-медленно, будто его силой заставляли, поднял глаза. Но смотрел он не на нее, а на стоящую перед ним Милану, и ненависть наполняла пламенем его взгляд, обращая его в раскаленные угли. Только после того он взглянул на Гаярвион, обреченно и устало, прекрасно осознавая собственную участь. – Ты предал свою страну, закон и веру, покусившись на трон, принадлежащий по праву другому наследнику, - заговорила она, чеканя слова, будто гвозди вбивая в крышку его гроба. – Ты служил одной из Эвилид, будучи проводником воли Врага и сея хаос в тылу армий, защищающих от него эту страну. Что ты можешь сказать в свое оправдание? Эльгар поднял на нее мрачный взгляд, в котором ревела зевом кузнечной топки ненависть. Она никогда не любила его – заносчивого, самовлюбленного, такого же капризного и избалованного, как и его мать. Но теперь становилось понятно, почему он стал таким. Милана сказала, что для его души еще не все потеряно, что он засомневался во время битвы, увидев истинный облик Авелах, и только по этой причине Гаярвион сейчас давала ему право на последнее слово перед своей смертью. Но судя по его яростному взгляду, вряд ли он мог им правильно распорядиться. - Мне не за что оправдываться, - проворчал Эльгар, отводя глаза прочь, будто не мог смотреть на нее. – Как только ты сгинула за Черной Стеной, я унаследовал Трон Коня по праву крови. Я поступил по закону. - Но ты знал, что я вернулась оттуда, я уведомила тебя в тот же час, как оказалась в Вернон Валитэ, - терпеливо напомнила ему Гаярвион, сдерживая рвущееся из груди рычание. – И ты все равно решил короноваться. - Из-за Черной Стены не возвращаются, - буркнул Эльгар в пол. - Ты знал, что под личиной твоей матери скрывалась Авелах? – жестко спросила Гаярвион, и он вздрогнул всем телом, как от удара, вскинул на нее перекошенное лицо и прокричал: - Она была моей матерью! Моей матерью! А вы убили ее на моих глазах! Ты убила! – он уставился на Милану, брызжа слюной и визжа от ярости. – Ты пришла со стороны, ты принесла с собой беду и мор! Это из-за тебя все так, из-за тебя она мертва, а я лишился трона! Будь ты проклята, подстилка Аватар! Лучше бы я запорол тебя насмерть!.. Гаярвион кивнула Магдану, и тот невозмутимо отвесил крысенышу оплеуху по затылку. Эльгар упал на пол, тяжело дыша, громыхнув цепями, растянувшись по циновкам. - За добровольное пособничество Врагу, в котором ты не раскаиваешься, я приговариваю тебя, Эльгар Антир, к смерти, - проговорила Гаярвион, изо всех сил сдерживая рвущуюся наружу ярость. Эльгар в ответ ей громко горестно зарычал, ударил скованными кулаками по циновкам, но она не позволила ему прервать себя. – Ты лишаешься всех титулов, родового имени и земель, которые отныне переходят в собственность короны. Отныне ты – Эльгар Преступник, и тебя ждет палач. Приговор будет приведен в исполнение на рассвете завтрашнего дня. - Я боролся за Бреготт! Я боролся за свободу и невиновен! Ты не можешь!.. – вскрикнул Эльгар, и на этот раз Магдан наградил его уже не оплеухой, а несколькими ударами наотмашь в голову. Крысеныш рухнул на пол со стоном, кровь брызнула на подножье трона Гаярвион, быстро впитываясь в светлое полотно циновок. Она вскинула голову, чувствуя невыносимое бремя власти на своих плечах, полные страха и немыслимой мольбы взгляды всех тех, кто еще какие-то дни назад дрался за власть над телом ее отца сцепившись с другими такими же, будто грязные падальщики, в одну омерзительную кучу. Всему была цена. Она отдала свою кровь, принося клятву Долга и Памяти, она забрала чужую кровь, выполняя свой обет. - Та же участь уготована и остальным участникам бунта, присутствующим здесь, - проговорила она, и полный отчаянья крик пронесся по залу над узниками под аккомпанемент звона цепей, когда они начали падать на пол, тянуть к ней руки и умолять о милости. – У вас больше нет имен и владений, и вы будете казнены на рассвете четвертого дня вместе с Эльгаром Преступником за измену своей стране. Но так как вина ваша меньше, ваши сыновья и дочери унаследуют ваши земли и титулы и получат шанс исправить вашу ошибку перед Судом Грозара. Такова справедливость. Уведите их. Вой, плач, стенания и мольбы наполнили просторное помещение Большого Зала точно так же, как еще мгновения назад наполняли его крики радости. Каждому из тех, кого обрекла на смерть, Гаярвион внимательно смотрела в глаза, приказав себе не отворачиваться. Отныне она принимала решения о чужих судьбах, отныне в ее руках лежал топор палача, и ее рука наносила удар. Честью было взять на себя эту тяжесть, Долгом было принять ее. «Это невыносимый груз, орленок, - две силы, что тянут нас в обе стороны. Закон требует наказания, а шатара требует баланса. Тот, кто убивает, должен заплатить за это, но кто вынесет приговор? Если это сделает другой человек, пусть даже и палач, он тоже станет убийцей и должен будет умереть согласно закону. Но если приговор вынесет тот, кому другие доверят власть над собой, то и вина за смерть целиком и полностью ляжет на него. Сладость власти с одной стороны, тяжесть грехов с другой – равновесие, которого требует шатара. Умываясь в крови сама, ты делаешь так, что другие остаются чистыми. Это бремя власти, доченька, но это святое бремя». Последний крик стих вдали, и на зал пал тревожный гул. Дворяне перешептывались, обсуждая увиденное. На памяти этих людей бунтов не случалось; последний поднял Гилерн из Дома Макдал по времена прадеда Гаярвион, Бернарда Семнадцатого Чернокрылого. С тех пор дворян не казнили и не лишали имени и рода, что считалось куда позорнее и страшнее самого факта казни. Но Гаярвион должна была так поступить, должна была покарать сопротивление и продемонстрировать свою твердость, чтобы ни у кого больше не возникло желания оспаривать ее власть. Даже у отпрысков ныне осужденных, в головах которых обязательно родится светлая идея о мести. Чтобы Бреготт не захлебнулся в крови, месть эта и должна была быть подавлена в зародыше, и будь на ее месте Чернокрылый, он бы и детей казнил, полностью уничтожив семейные гнезда повстанцев. Но она давала им шанс и полноту власти их родителей, и если они, как это водится, унаследовали от них дурные качества, то с радостью должны были занять ее сторону. Ну а если нет, что ж, Бреготту нужны были чистые и храбрые сердца, да и убеждать Гаярвион умела. - В день торжества справедливости приносят не только кару, но и милость, - заговорила она, и шум обсуждения начал стихать, сменяясь напряженным молчанием. Они ждали милости, ждали подтверждения их прав и дарования заслуг за то, что сделали ради нее. Что ж, как бы человек ни был искренен в своем стремлении помочь, он тем не менее редко отказывался от заслуженной награды за эту помощь, и в этом плане бернардинцы не слишком отличались от всех остальных. Гаярвион обвела взглядом всех собравшихся и продолжила: - И сегодня я хочу поблагодарить тех, кто поддержал в черный час свою родину, кто не побоялся выступить против зла и во имя правды, те чистые сердца, что ощутили истинную природу Врага, скрывающегося под маской друга. Она кивнула стоящему неподалеку от нее лорду Бивару Анту, клятвеннику Дома Эрахир и сенешалю крепости Озерстраж, и он, вытащив из-за пояса длинный свиток, принялся зачитывать фамилии дворян и милости, полагающиеся им от короны за помощь в ее борьбе за трон. Строго говоря, многие из них получили свои подарки просто так – за то, что не поддержали Антира и не пришли на его псевдокоронацию, но наградить следовало всех, чтобы не вызвать ни у кого обиды или затаенной злости. Милана переступила с ноги на ногу, по связи с ней Гаярвион передалось нетерпение. Она вообще не понимала, зачем нужна эта раздача милостей, о чем прямо заявила Гаярвион вчера вечером, когда они с сенешалем составляли окончательный список пожалований для оставшихся на ее стороне дворян. Больше всего удивления у нее вызвал факт наследования земельных угодий с проживающими на них людьми. Милана долго качала головой, заметив, что это больно смахивает на рабство и что анай в голову бы не пришло присвоить себе кусок земли вместе с ее жителями. Спорить с ней в этом вопросе у Гаярвион уже сил не было, да и не ее это было дело. Рано или поздно, если захочет остаться здесь, с ней, и растить вместе их общего ребенка (помоги мне, Грозар, у меня ребенок от другой женщины!), ей придется принять законы народа Гаярвион и понять образ его жизни. А пока может головой качать сколько угодно. Пока ее царица с женой тянут в свой шатер первую же попавшуюся юбку, говорить что-то о правилах приличия и законах ей явно не стоит. Но все-таки это самое неодобрение и бурный характер Миланы заставили Гаярвион слегка изменить свои планы. Поначалу она собиралась отдать ей все земли и богатства Дома Антир вместе с титулом, чтобы включить ее в круг дворян Бреготта и легитимизировать ее статус при дворе. Но вряд ли строптивая анай оценила бы подобный жест, да еще и спорить бы начала прилюдно – на такое ей запросто хватило бы огня да упертости. Тот вариант, на котором Гаярвион все-таки остановилась, должен был устроить всех. Она надеялась, что он всех устроит. Лорд Бивар дочитал последнее имя из списка дарования привилегий, и дворяне одобрительно зашумели, славя Гаярвион, поздравляя друг друга с неожиданной милостью. Она подняла руку, прося слова, и гул голосов почти мгновенно стих – куда быстрее, чем в самые первые минуты ее коронации. Что ж, ответственность она забрала, защиту и милость даровала, и теперь они были преданы ей куда больше, чем в первые минуты. Теперь они позволят ей провернуть практически все, что только взбредет в голову, но для этого следовало прощупать почву. - В этом списке далеко не все имена, достойные благодарности за веру и верность отечеству, - заговорила Гаярвион в полной тишине, и все взгляды были обращены к ней, ожидая ее слова. – Вклад некоторых из вас в торжество закона был выше, чем у остальных, и их стоит отблагодарить отдельно. И первым будет лорд Айрен из Дома Гведар. Гаярвион почти сразу же нашла его глазами по волне людского движения – все стремились обернуться, чтобы взглянуть на него. Молодой запальчивый лорд сильно возмужал за последние дни, особенно после принесенного ею печального известия о гибели его отца. Улыбка сошла с его лица, сменившись бледностью, взгляд стал мрачным и потухшим, принимающим свою судьбу. Он поднялся на ноги под ее взглядом, поклонился, прижав руку к сердцу, но искр в его глазах больше не было, как не было и легкости в движениях. Плечи Айрена опустились к земле, и Гаярвион знала, что это означало. Теперь на них громадой лежал долг первого, и ничто не могло сдвинуть его прочь даже на мгновение. - Я приношу вам, лорд Айрен, искреннюю благодарность Дома Эрахир за все, чем вы пожертвовали ради трона и своей страны. И нарекаю вас своим названным братом. – Удивление мелькнуло на лице лорда Айрена, он потрясенно вскинул голову, глядя на нее, на миг вновь превратившись в того светлого мальчишку, которым был еще какую-то неделю назад. – Ваши потомки будут отныне считаться отпрысками королевской крови и иметь право на наследие в случае гибели наследника по прямой линии. Родовое гнездо Дома Антир на правом берегу Озера отныне ваше, как и земли, кормящие его. Примите мое родство и мою вечную благодарность вам, лорд Айрен! - Я не достоин, Хаянэ!.. – потрясенный Айрен склонился перед ней едва ли не пополам, и на щеках его зацвели алые пятна. Гаярвион кивнула ему в ответ, милостиво улыбаясь. Ей пришлось перелопатить множество законов, чтобы найти подходящий – такой, чтобы связать ее с Домом Гведар нерушимыми узами. Из клятвенников отца Дом Гведар был самым верным и одним из самых богатых, после падения Дома Антир он становился реальной силой, способной покачнуть власть Гаярвион, а значит, Айрен должен был стать ее преданным на всю жизнь. «Ты не сможешь выиграть битву, придерживаясь изначально выбранных и тактики, и стратегии. Что-то одно придется менять по ходу, орленок, но не стоит страшиться того. Боги справедливы к тем, кто искренен, и то, за что заплачено, они легко отдают». Ей нужен был стабильный трон сегодня, здесь и сейчас, и, если за это приходилось платить его стабильностью в будущем, это того стоило. Во всяком случае, других вариантов у нее не было. - Разделите со мной братнину, брат мой Айрен! И да скрепим же мы сладостью ее и крепостью наши узы до скончания времен! – пропела она, протягивая руки, в которые сенешаль вложил золотую чашу, полную меда, выполненную в форме изогнувшего шею лебедя. Зал взорвался криками, хлопаньем в ладоши и свистом, когда Айрен принялся протискиваться к ней сквозь ряды скамей. Его отца любили при дворе, он был честным, порядочным и легким человеком, и сын подавал надежду пойти в него. Гаярвион приветливо улыбалась ему, держа в руках братнину, и длинный как аист Айрен почти что навис над ней, поднявшись мимо Миланы по ступеням к трону. - Это великая честь, Хаянэ! – с горящими глазами почти выкрикнул он. Вот теперь они искрились, эти самые глаза, по-настоящему горели, как и должно было живым, побеждающим смерть. Его огромные, по-дестки мягкие ладони приняли братнину, и Айрен поднял ее высоко над ними обоими и громко проговорил: - Я, Айрен из Дома Гведар, седьмой своего имени, принимаю вечную дружбу и побратимство с Хаянэ Орлицей Бреготтской и клянусь служить ей верой и правдой до последнего вздоха и последней капли своей крови! И весь мой род отныне будет предан ее роду до скончания дней! Грохот и свист наполнили зал, и Гаярвион обождала, пока в несколько огромных глотков Айрен едва не опустошил братнину. Крякнув почти так же, как его отец, он передал чашу в ее руки, и Гаярвион также подняла ее над головой, проговорив: - Я, Гаярвион Эрахир, третья своего имени, принимаю вечную дружбу и побратимство с Айреном из Дома Гведар и всем его родом и клянусь уважать и любить его отныне и навсегда, как своего кровного брата! Люди кричали и славили их, люди радовались – Гаярвион ощущала искренность их порыва, пронизывающую ее насквозь. Айрен низко поклонился ей, отступил назад и едва не скатился со ступеней, ведущих к трону, от удивления от произошедшего позабыв обо всем на свете. А Гаярвион вновь подняла руку, требуя внимания. - Меня бы не было здесь, если бы не преданная и верная служба двух моих самых ближайших друзей, самых доверенных лиц моего отца. Их и сейчас нет именно потому, что в этот самый момент они не оставляют своего поста и дают мне возможность взойти на престол моей родины, не опасаясь, что в мое отсутствие она подвергнется опасности. Дом Эрахир приносит великую благодарность Домам Найдал и Лэйн за верность, отвагу и бескорыстие и позволяет им добавить на свои штандарты изображение Степного Орла Бреготта. Отныне они – мои Мечи, направленные в самое сердце Мрака. Отныне они – Карающие Длани Хаянэ! И я делю между ними земли Восточного Рубежа, что раньше принадлежали Дому Антир. Ты ведь даже не представляешь, на что я иду ради тебя сейчас. Толпа бесновалась, люди повскакали с мест, аплодировали, топали ногами и выкрикивали ее имя, но Гаярвион не могла оторвать глаз от одной спины, что стояла сейчас перед ней. Карающими Дланями в последний раз называли сподвижников короля Альдавара Зорю Гварена, предшественника Дома Эрахир на Троне Коня, а сам титул родился в самом конце Первой Войны, когда Лантаир Стальв создал в Хмурых Землях свое государство. После Альдавара Зори, тоже именовавшего себя Хаянэ за гибель двух своих старших сыновей в бою за Остол Минтиль, никто из королей Бреготта не отваживался давать этот титул своим сподвижникам. Ибо Карающие Длани имели право вершить суд по собственному разумению от имени короны над кем угодно, обладая властью всего лишь одной ступенью меньшей, чем королевская. Титул этот не был наследным, но и без того мог принести много неприятностей короне. Так, один из Дланей Альдавара Зори, Игнир Львиная Пасть, посчитал именно его виноватым в смерти наследников престола и так как не мог убить самого короля из-за клятвы верности меж ними, казнил его ни в чем не повинную жену и ее брата, чтобы вызвать в сердце Зори раскаянье. Кончилось все это междоусобной войной, едва не уничтожившей Бреготт, конец которой положили предки Гаярвион, но урок Пограничье усвоило надолго, и на протяжении минувшей более чем тысячи лет почетный титул Карающих Дланей возродить никто из королей не пытался. Впрочем, и Торвин, и лорд Неварн были людьми верными ей до мозга костей, и в них она ни мгновения не сомневалась. Никто из них не поступил бы бесчестно, воспользовавшись собственным положением, чтобы чинить рознь. А ей самой, учитывая вновь обретенный сакральный титул Хаянэ и не слишком твердое положение из-за грязных обвинений Авелах, неплохо было бы подкрепить собственное правление символами древней сакральной традиции, возвращающими ее поданным память о гордости и славе предков. И все же, она создавала уязвимость, угрозу собственной династии, и не одну, а несколько, и все ради одной единственной земной женщины. Что же ты сделала со мной? Милана не отвечала, оглядывая зал, внимательно следя за собравшимися на случай, если кто-то попытается угрожать Гаярвион. Она ведь не просто так вспомнила щит той ночью и назвала так свою Волчицу. Далеко не просто так. - В самый темный час, в час нужды и страха, в час битвы и боли объединяются даже самые непохожие, но искренние сердца. Все эти тысячи лет Бреготт стоял, оберегая весь Этлан от беды, и безопасность других народов оплачена кровью предков каждого из собравшихся в этом зале. – Гаярвион переждала одобрительные крики и вновь продолжила говорить, с трудом отводя взгляд от стоящей перед ней Миланы. Как она к этому отнесется? Поймет ли правильно то, что предлагала ей Гаярвион, примет ли или сбежит прочь, скаля зубы от боли? – В этот раз и в этой битве, величайшей битве со времен падения Маролина и разрушения Гведаны, к нам пришли на помощь столь многие, поднявшись вместе с нами на равных против Древнего Врага. Мой отец верил им, верю им и я. В борьбе доказали они свою доблесть, в испытаниях – свою стойкость, в моменты отчаянья – свою верность. Бреготт не один стоит в этот раз, теперь с нами бьются и союзные народы, которые пришли к нам на помощь в трудный час бескорыстно и искренно, чтобы держаться до конца. Они не только помогли нам разрушить Кьяр Гивир и отбросить полчища Врага обратно за Черную Стену. Они убили также одну из Эвилид и одолели хасатру Предательства, что едва не уничтожила наши войска в битве у ущелья. Приветственные крики и грохот сотрясли зал, Милана слегка повернула голову, осматривая первые ряды дворян, что повскакали со своих мест, приветствуя слова Гаярвион. «Выходи за меня». Если бы я только могла! - хотела крикнуть ей Гаярвион во всю силу своих легких, но сейчас лишь вскинула голову, держа себя в руках. Днем она принадлежала стране, ночью себе, для нее не существовало «иначе». - Трон Бреготта выражает сердечную благодарность Аватарам Создателя и союзному войску анай и вельдов, пришедших к нам на помощь в черный час. Отныне они – верные друзья Бреготта, и им всегда будут рады в наших землях. Я не забуду протянутой руки, и когда эта война закончится, мы заключим вечный мир между нашими народами, скрепив его кровью на все времена. – Милана слегка повернула к ней голову, слушая одним ухом. В уголке ее левого черного как ночь глаза залегла любовь. – А пока же я хочу одарить тех троих, что совершили невозможное, переломив ход битвы за Кьяр Гивир и Трон Коня, Первой битвы за Бреготт. Рудо Ферунг, наездник на макто из города Эрнальда, получает от короны Бреготта титул лорда Валена и Мидары, земли и угодья, а также титул моего Доверенного лица во всех землях, куда бы он ни ступил. Хэлла Натиф, говорящая с Тенями из Вольных городов юга, получает от короны Бреготта титул леди Семиречья и Вейнрева, земли и угодья, а также титул моего Доверенного лица везде и всюду. От неожиданности и удивления ведьма прижала пальцы к губам, глядя на Гаярвион огромными глазами и беспрестанно хлопая длиннющими ресницами. Сидящий рядом с ней Рудо фыркнул, сложив на груди руки и улыбаясь уголком рта. Бернардинцы аплодировали им с теплом и искренними улыбками, тянулись вперед, чтобы пожать руки, что-то говорили, перекрикивая шум. Неудивительно, ведь именно они остановили разгром войск у Кьяр Гивир, совершили невозможное, сразив хасатру, и для народа Бреготта стали олицетворением чуда. Как же ты был прав, отец! Как же дальновиден! Гаярвион выдохнула, пытаясь успокоить собственное сердце так, чтобы оно не мешало ей говорить, колотясь в самом горле. Милана обернулась к ней, взглянула на нее снизу вверх, ощутив, как душит Гаярвион волнение. Только это скорее помешало ей, чем помогло – под ее взглядом Гаярвион не могла сосредоточиться и собрать собственные мысли во что-то более-менее внятное. Примешь ли ты то, что я предложу тебе? Орлица Бреготтская вскинула голову и объявила: - Милана дель Каэрос, Спутница Аватар Создателя, доказавшая свою исключительную преданность, не единожды уже спасавшая мою жизнь, получает от короны титул Щита Бреготта. Отныне и впредь она будет сопровождать меня повсюду, куда бы я ни отправилась. Ей дозволено говорить от моего имени, заключать соглашения и подписывать договора, карать и миловать до тех пор, пока я жива. Она – мой ближайший советник и соправитель, ее слово – мое слово. Мгновение в зале стояла полная тишина, в которой кто-то едва слышно шепнул: «А как же Торвин?». И в этот невыносимо долгий миг Гаярвион выдохнула, наконец-то сбрасывая с себя неподъемное ярмо необходимости принять верное решение. Единственное решение, по которому они могли быть вместе в этой жизни и в этом мире. Щит Бреготта был едва ли не таким же редким титулом, как и Карающие Длани, встречаясь разве что чуть чаще. Его утвердила Матаэль Анаван, вдовствующая королева страны, в чьих жилах текла эльфийская кровь наследницы Лантаира Стальва. Правление ее было столь же долгим, сколь и жизнь, и таким же одиноким после смерти супруга. И когда на склоне лет она встретила Бергера Авена, Бергера Чистое Сердце, ее подданные мечтали лишь об одном: чтобы она уже поскорее передала власть кому-нибудь из своих многочисленных внуков, спорящих друг с другом за наследство, да отправилась на покой. Матаэль же не желала передавать власть никому из них, ожидая предсказанного ей слепой Пророчицей достойного, коим позже стал самый младший из ее правнуков Дигурд Анаван Белый Меч, заложивший Тобольдград на юге Бреготта. И чтобы не вызвать бунта самим фактом наличия у себя любовника, Матаэль учредила титул Щита Бреготта, имеющего право на все в стране, кроме нее самой, и теряющего все права вместе с ее последним вздохом. На протяжении последующих столетий королевы Бреготта именовали так своих официальных любовников, подчеркивая их статус при дворе и давая им определенную власть, но демонстрируя двору, что власть эта временна и не посягает на правление династии. Дети от Щитов тоже признавались законными и имели право наследования, и никто не посмел бы оспорить это их право или указать им на их незаконное происхождение. Но Щиты навсегда становились любовниками правителей и ни на пядь больше. Простит ли она меня? Она была гордой, она была очень гордой женщиной! Едва ли не такой же гордой, как сама Гаярвион. Брови Миланы нахмурились в недоумении, когда она прочитала чувства королевы внутри себя. Смятение, страх и неуверенность – неудивительно, что она заподозрила что-то дурное, но Гаярвион была не в состоянии все это сдержать – слишком любила ее, слишком боялась ее потерять. А в следующий миг Большой зал крепости Озерстраж взорвался дружным ревом одобрения, рукоплесканиями и свистом. Ее люди приняли Милану как ее спутницу раз и навсегда. А Гаярвион все смотрела и смотрела ей в глаза, прося у нее прощения от всего сердца и гадая, примет ли она сама такой свой статус. Согласится ли?..