Танец Хаоса. Искры в темноте

В очередной раз уже за этот вечер и, кажется, в последний, Эвари устало опустила руки и прикрыла глаза, размеренно дыша и восстанавливая сердечный ритм. У них не получалось. Снова и снова раз за разом они пробовали, но ничего не получалось. Я не понимаю, что мы делаем не так! Обратная инверсия должна сработать! Это же просто раскрутка того же самого процесса создания Фаишаля в обратную сторону! Она должна сработать! – расстроено проплыли в ее голове мысли Мирвана, и Эвари лишь вновь глубоко вздохнула в ответ. Но она не работает. Значит, надо идти иначе. Я не понимаю, как, Эва! Не понимаю! Мирван вскочил с места, глубоко и шумно выдохнув, и принялся бессмысленно ходить по комнате из стороны в сторону, будто пьяный, глядя перед собой в пространство невидящими ничего глазами. Его мысли в голове Эвари напоминали вихрь, они неслись, будто бешеные, разноцветным потоком нестихающего шума – Мирван думал, прокручивая с невероятной быстротой в собственной голове весь процесс создания Фаишаля и предварительный план процесса обратной инверсии, сравнивая этапы, проводя параллели, придумывая варианты и на ходу отбрасывая их. Эвари никогда не предполагала даже, что мысли в его голове могут двигаться с такой безумной скоростью, и что именно так он осуществляет процесс научного поиска ответа на вопрос – анализируя громадные массивы данных в объемной картинке, вычленяя из нее отдельные потоки, разбивая их на исходные кирпичики и вновь собирая в уже новую теорию, которую требовалось проверить. Этот процесс напоминал рев водопада, звучащий на фоне ее собственных мыслей круглыми сутками, и с каждым днем переносить его становилось все сложнее. Еще тяжелее было справляться с его эмоциями, захлестывающими ее, будто половодье. В отличие от своих собственных, сопротивляться им, подавлять или как-то их блокировать она не могла, и они накатывали на нее, подхватывали будто сухой лист, и тащили на стремнину, швыряя в водовороты и вскидывая на порогах. Что бы он ни переживал - от легкого удивления до колкой обиды – все это внутри Эвари превращалось в ревущий шторм, который она не то, что остановить не могла, в котором она рисковала в любой миг потерять себя. То же самое у меня с твоими мыслями, Эва! Поэтому, пожалуйста, сейчас просто дай мне подумать! У нас очень мало времени! Его раздражение накатило, будто волна, ударило в нее, и все внутри взбунтовалось, поднимаясь в ответном желании наорать на него, напомнить ему, что это он мешал ей работать, что это его глупые идеи… Эва, я все слышу! Ты делаешь только хуже! - Проклятье! – выругалась она, подрываясь с места и трясясь от ярости. Самое противное состояло в том, чтобы слышать себя двойным эхом – в своей собственной голове и в своем собственному рту, теперь ее мысли и слова, объединившись, звучали именно так. Но говорение давало ей возможность выплеснуть наружу эмоции – это оказалось очень важно сейчас, когда в ее голове и теле поселился другой человек. Эмоции обязательно нужно было выводить наружу, потому что теперь их у нее было в два раза больше, и теперь Эвари приходилось использовать все возможные способы, чтобы это делать. – Я пойду, подышу! – сообщила она Мирвану. Это бессмысленно, - напарник поморщился, диалог отвлекал его от работы, и Эвари чувствовала, как раздражение в нем только растет. – Расстояние не влияет на связь, ты все равно будешь меня слышать. - Ну хоть видеть не буду! - огрызнулась Эвари и вышла из комнаты, пожалев только о том, что не может хлопнуть дверью. Тяжелый вздох Мирвана в ее голове сообщил ей о том, что он прекрасно знает о ее сожалениях. Все оказалось не так радужно, как ей виделось поначалу, и теперь Эвари могла лишь гадать, как могла быть такой идиоткой, чтобы ждать момента, когда они с Мирваном наконец смогут стать полноправными арико и арайне. Теперь он постоянно жил в ее голове вот так – как часть ее самой, и закрыться от него не было никакой возможности. Теперь он знал о ней абсолютно всё – начиная от страхов и тревог, заканчивая подробностями интимной гигиены и самочувствия, и точно так же знала о нем все она. Теперь они находились в непрерывном, не прекращающемся ни на миг обмене эмоциями и мыслями, в котором порой становилось очень сложно отделить свои собственные мысли и эмоции от того, что испытывал напарник на другой стороне связи. И в ней постепенно начал расти страх, самый настоящий, леденящий ужас, на этот раз – ее собственный, что в один прекрасный момент она уже не сможет отделить себя от него, она уже не сможет понять, где она, а где он, и вот тогда их обоих просто не станет. Или он пожрет ее, растворит в себе без остатка, как делали порой паразиты с зазевавшимися ведунами, и она станет просто еще одним его телом, в котором он тоже будет жить. Очередной вздох Мирвана в ее голове дал ей понять, что он слышит все эти мысли, а эмоция обиды, поднявшаяся на этот раз уже в нем, смешалась с ее ужасом в какую-то страшную черную химеру, сил бороться с которой у Эвари уже не было. Она поковыляла по коридору во тьму. Подземные тоннели тянулись в бесконечность, будто переплетенная сеть троп дождевых червей, и Эвари уже даже перестал беспокоить вопрос о том, откуда они здесь взялись. Они просто были, по ним можно было дойти куда угодно, и этого ей вполне хватало. И если раньше она чувствовала себя в них почти так же хорошо, как в родной Латайе, - из-за близости камня, из-за тяжелого медленного дыхания земли, из-за чувства безопасности материнской утробы, - то теперь они стали для нее клеткой, из которой она не могла больше выбраться, такой же клеткой, как ее собственная голова, в которой она больше была не одна. …Клетка! Клетка может быть ответом! Ведь мы поймали ту Первотень в клетку из горизонтальных и вертикальных нитей! Значит, форма Фаишаля – и есть такая клетка!.. Мысли Мирвана продолжали раздирать ее голову, периодически рассыпаясь на что-то, что подкреплялось волнением и озарением открытия, и тогда под Эвари едва ноги не подкашивались от усталости. Она очень устала ощущать вдвойне больше, думать вдвойне больше. Она устала от ни на мгновение не исчезающего чужого присутствия, как никогда в жизни. Теперь Эвари понимала, почему Анкана никогда не заводили романов друг с другом внутри связанных пар, почему любви в Доме Ночей не было как явления. Вовсе не потому, что Источник был куда слаще или усталость столь сильной, что сил ни на что кроме работы и учебы не оставалось. А вот поэтому. Чрезмерная искренность контакта выжигала чувства. Влечение не могло родиться там, где присутствовало полное единство, потому что для влечения должно было существовать разделяющее два объекта расстояние. Впереди показался свет, и Эвари устало побрела к нему. Там находилась большая комната с люком наверх, где проходил общий сбор ведунов, и если бы ей так отчаянно не хотелось подышать свежим воздухом, она бы и близко к ней не подошла. По зову Йордани’Кана на этот раз собралось куда меньше народа, да и того было достаточно. А еще они все время менялись местами: одни уходили, другие приходили, третьи возвращались или уходили вновь. Не больше дюжины отшельников откликнулось на его зов на этот раз – чуть меньше, чем уцелело в бойне в той безымянной горной долине, и совсем немногие из них согласились продолжать свое путешествие вместе с Йордани’Каном. По сути, твердое согласие дали только Димея’Кан и Бесноватый Вао, который тоже каким-то чудом умудрился выжить и даже удрать во время атаки. Остальные же идти в Мелонию отказались, но при этом не перестали участвовать в том, что замыслил Йордани’Кан. Одни приносили в подземелье Редлога еду и одежду, вещи, что могут пригодиться в пути, другие – новости. Многие из них были ранены и еще не до конца восстановились после той битвы, но продолжали считать дело Йордани правильным, потому предложили иной способ участия в его затее. И теперь одни из них подрядились собирать для него слухи, другие – распространять вести о том, кто сейчас взял власть в Доме Ночей в свои руки, третьи – искать и собирать сторонников среди людей, никак не связанных с Домом Ночей напрямую. Для Эвари все это звучало как бред – Детей Ночи по всему Этлану конечно ненавидели, но боялись едва ли не так же сильно, как и Сети’Агона, и она не представляла себе никого, кто согласился бы по собственной воле выступить в открытую против Дома Ночей. Разве что церковь могла бы объединить мощь всех своих приходов и поднять их против Прахаба, но в этой ситуации речь шла бы не просто об уничтожении одного из Эвилид, а об уничтожении всего Дома Ночей. Это-то им как раз нужно было меньше всего. Впрочем, сейчас она настолько извелась, что у нее не было никаких сил на то, чтобы вникать в планы Йордани’Кана. В ее задачу входило иное – найти способ вернуть бывшему Молодому Богу Редлогу связь с его тонким телом, чтобы он в свою очередь помог им выкрасть Провидца из дворца в Латре. И задача эта была и так-то непосильной, а к ней добавлялось еще и все вот это вот – шум в голове и невыносимые эмоции. Вряд ли мы сможем уже отмотать это все назад. Так что осталось только привыкнуть. Рольх и Истель ведь справились, как и все остальные связанные пары. Значит, и мы справимся. А теперь прошу тебя, Эва, дай мне немного тишины! Его раздражение едва не задушило ее, и Эвари ощутила, как на глазах выступают слезы. Да, нужно было привыкать, но пока она просто представления не имела, как можно привыкнуть к такому! Неудивительно, что Анкана так много лет ждали перед тем, как связывать обучающихся! Давали им время узнать друг друга, научиться работать вместе, жить вместе. Она знала Мирвана тринадцать лет и делила с ним жизнь поровну, находясь в его обществе практически круглосуточно, и даже такой степени контакт не подготовил ее к тому, что происходило с ней теперь, после установления связи. Свет приблизился, и она, щурясь, шагнула в заваленное хламом жилое помещение, где они размещались в эти дни. Горы разнообразного барахла высились вдоль стен, начиная от золотых горшков с монетой, заканчивая старыми гнилыми мешками с протухшим зерном. В дальнем углу стояла печурка, в алом зеве которой загадочно поблескивали угли, а возле нее облупившееся позолоченное кресло, в котором любил восседать Редлог. Сейчас на полу вокруг печурки сидели Йордани’Кан, Бесноватый Вао и тощий оборванный старик по кличке Макуха, который все время дергал головой вбок, хихикал и скалился полубеззубым ртом на всех окружающих. Эвари не знала и даже знать не хотела, чем именно вот этот человек мог помочь общему делу. - Есть успехи? – вскинул на нее пронзительные глаза Йордани’Кан. Он выглядел уже куда лучше, чем в момент пробуждения, почти восстановил способность самостоятельно передвигаться, хоть пещеру пока и не покидал. Ясность взгляда и резкость тона вернулись к нему, и теперь Эвари вновь начала чувствовать себя в его присутствии так, будто была несмышленой трехлетней девочкой, которой окружающие взрослые без конца объясняют, как есть и что говорить. - Нет, - буркнула она в ответ на его вопрос, дернув плечом и опуская глаза. А хуже всего было вот это – сочувственные взгляды, с которыми все они смотрели на нее. Сочувственные и требовательные при этом, прощающие ее за то, что она по молодости и неопытности своей никак не могла справиться с доверенной ей задачей, но напоминающие, что времени у них осталось в запасе не так уж и много. Попробовал бы кто-нибудь из них за три дня придумать способ вернуть Молодому Богу связь с собственным сознанием! Она бы посмотрела на них! - Поела бы ты, птичка, - Йордани’Кан указал на закрытый крышкой закопченный котелок, что стоял возле печурки, прислоненный к ней боком, чтобы не остывал. – Мозгам нужна энергия! – он постучал пальцам себя по виску, и Макуха в ответ на этот жест гнусно визгливо захихикал. Эвари содрогнулась и неохотно буркнула: - Я пойду, подышу. Проветрю голову. - Иди, конечно, - кивнул ей Йордани’Кан. – Только захвати плащ, там похолодало. А еще у него была вот эта мерзейшая привычка – проявлять заботу о ней, которой она не просила, и от которой Эвари было страшно неуютно. Очень сложно было злиться на человека, который без конца заботился о тебе и проявлял внимание, причем делал это в манере доброго заботливого дедушки, готового в любой момент вытереть своей внученьке сопливый нос. Мне кажется, он это делает потому, что и впрямь заботится о тебе, Эва. Нет ничего дурного в том, чтобы заботиться о тех, кто тебе дорог. Мирван, заткнись! Мало мне было моего собственного внутреннего голоса, теперь еще и твой тут появился! Впрочем, плащ она все-таки взяла, выбрав самый большой из тех, что висели на крючке на стене аккурат между деревянной фигурой какого-то странного длинношеего пятнистого зверя и огромной кучей битых черепков, когда-то бывших глиняными кувшинами. Он был из плотной темно-коричневой шерстяной ткани, двухслойный и рассчитанный на рост высокого человеческого мужчины. На Эвари он едва налезал. Скрипнули ржавые ступени лестницы под ее весом, пока она поднималась вверх к земляному потолку убежища. Она толкнула закрывающий проход люк, и в глаза сразу же ударил ослепительно-яркий после полутьмы тоннелей свет, а ледяной воздух резанул кожу ножами. Вдохнув и постаравшись двигаться как можно быстрее, Эвари выбралась наверх и захлопнула за собой крышку люка. Вокруг нее раскинулся во все стороны лес, чудной, совсем не похожий на тот, что покрывал склоны Драконьих Гор у Дома Ночей и который она постоянно видела из своих окон последние тринадцать лет. Там были лишь почти черные елки да чуть более светлые сосны, топорщащиеся колючими иголками в небеса. Здесь же вокруг нее золотилась осень среди старых лиственных деревьев, и сплошной ковер листьев шуршал под ногами, укрывая землю разноцветным полотном. И пахло терпко и пряно, пахло землей. Толстенный древний как само время дуб разбросал свои ветви прямо над ее головой, засыпая листьями и пряча от посторонних глаз люк в подземелья Редлога. Даже если бы трое ильтонцев попытались его охватить, вряд ли у них получилось бы соединить могучие руки вокруг ствола. Его крона простиралась вокруг едва ли не на два десятка метров, сквозь рыжую листву просвечивало вниз серое, затянутое облаками осеннее небо. Здесь было теплее, чем на севере, куда теплее, чем привыкла Эвари, и осень только начиналась при том, что в Доме Ночей уже скорее всего ложился первый снег. А в Латайе в это время тепло? – любопытство Мирвана захватило ее, заставив все тело покрыться мурашками предвкушения. Она задумчиво подняла с земли сухой дубовый лист и покрутила в руках, вглядываясь в тонкий сетчатый узор его структуры. Таких она раньше никогда не видела. Там не просто тепло, Мирван. С моря дуют влажные жаркие ветра, они разбиваются о Латайские горы, и из-за этого в предгорьях растут дождевые леса. Дождь идет круглыми сутками несколько месяцев в году, и воздух от него такой мокрый, что трудно дышать. Его приносит с собой сезон штормов, он начинается поздней осенью. Воспоминание о далеком доме тронуло ее сердце, заставив его сжаться от грусти. Много лет она не была там – у теплых берегов Океана Штормов, среди дождевых лесов и залитых солнцем лугов Латайи. Мирван молчаливо понял ее, услышал, деля с ней это ощущение, и на короткий миг Эвари стало легче переносить его постоянное присутствие в собственном существе. Он рассмеялся внутри нее, будто проказливый теплый ребенок: Забавно! У нас сезон штормов практически круглый год, плавать можно было только вдоль берега, да и то, когда ветра ложатся, а это случается очень редко. Мне всегда казалось, что море – это что-то холодное, скованное льдом, укрытое снегом, стальное и полное такой же стальной и соленой рыбы. И что принести оно может только холод и мглу, вечный лед до самого горизонта. Эвари ощутила, как сжимается сердце, - его легкая грусть от воспоминаний о детстве становилась для нее оглушительной печалью, от которой слезы наворачивались на глаза. Ты ведь вырос где-то в этих краях? Севернее отсюда, но да, в Тарне. И на ледяное море насмотрелся вдосталь. А вот на южное с огромной радостью посмотрел бы! Если захочешь, я отведу тебя однажды в края, где родилась. Покажу Океан Штормов. Он очень красив, и там всегда тепло. Я очень хотел бы этого, Эва! Может, когда война закончится… Они оба знали, что он не верил в свои слова сейчас. Потому что эта война казалась бесконечной, как и мрачное серое небо над головой, как бесплодные попытки добиться хоть чего-нибудь и хоть как-то переломить ход событий. И они оба молчали об этом, не находя силы даже обсудить этого и просто деля на двоих это знание. Завернув бирюзовые плечи в плащ, Эвари медленно побрела прочь от дуба и подземелья, между высоких древесных стволов на юг. Она уже не впервые выходила бродить по окрестностям за последние дни, чтобы поддержать иллюзию собственной уединенности, и успела разведать место, в котором они находились. До ближайшего человеческого жилья отсюда было далековато – деревенька Мигу находилась часах в трех пешком к северу на самом побережье. В этих краях зерно не сеяли и жили рыбной ловлей да охотой, потому леса подступали практически вплотную к Мигу со всех сторон, и люди в них встречались очень редко. Впрочем, и леса тут было совсем немного – не больше полукилометра зарослей, подступающих к самому краю нависшего над морем обрывистого берега. Ветер с моря продирался сквозь густой лес, шумя ветвями деревьев над головой Эвари, срывая листья с ветвей и уволакивая их прочь. Чем ближе она подходила к берегу, тем тоньше становился лиственный ковер под ногами – ветра, не затихающие ни на минуту, сдували прочь листву с деревьев, не позволяя ей скапливаться на земле. Эвари миновала белые стройные стволы берез и частокол из молодых осин, будто серые копья вбитых в землю, а затем выбралась на открытое место и вздохнула полной грудью, впуская в себя запах моря. Лес не посмел подобраться к самому обрыву – его не пустили поросшие серым лишайником скалы, нависающие над водой далеко внизу, обрывистые и опасные. Тонкий серый поясок гальки тянулся по самому окоему берега, и белоснежные хлопья пены разбивались об него, высоко взлетая вдоль выглаженного их бесконечной лаской отвесного склона, А дальше не было ничего – только серая зыбь, волнующаяся, беспокойная в преддверии осени, уходящая в горизонт и по самому краю сливающаяся с серым небом, испещренными дождевыми валами. Только ветер правил здесь, швыряя соленые воды на скалы, да чайки кричали вдалеке, белыми точками скользя над тревожной водой. Холод впился в тело Эвари, но он был правильный здесь, ровно такой, какой нужен был ей прямо сейчас. Она осторожно пошла вперед, глядя себе под ноги, чтобы не оскользнуться на поросшем лишайниками валуне или не провалиться в скрытую мхами трещину под ногами. Тонкая протоптанная во мху тропинка вела к ровному уступу, спрятанному за скалой, на котором можно было сидеть и смотреть в самое сердце моря. Водяная пыль от вздувавшегося внизу моря наполняла воздух, пропитала волосы Эвари, осела тонкой сеточкой капелек на ее бирюзовых руках. Придерживаясь за скалу, она спустилась по узкой, крошащейся под ногами насыпи между камней и вышла на плато шириной метров в пять и длиной в пару, обрывающееся прямо в море далеко-далеко внизу. А потом села, подогнув под себя ноги и обернув плечи в шерстяной плащ. Ничего не было перед ее глазами, только бесконечный бескрайний простор, и Эвари дышала им, дышала и не могла надышаться. После узких темных тоннелей, после постоянного ощущения замкнутости, усталости и давления он казался ей таким свободным, таким освобождающим! Последний раз такое же ощущение чистоты и пустоты она испытывала там, среди холодных вершин Драконьих гор. Ты скучаешь по Дому Ночей, Эва? Скучаю. Она и рада была бы ответить, что нет, но не могла этого сделать. Он был внутри ее мыслей и чувств, внутри нее самой, и невозможно было что-то утаить или укрыть от него теперь. Потому она просто повела мысль дальше, раскрывая перед ним ответ. Куда сильнее, чем по своему собственному дому в Латайе. Мне нравилось там быть. Нравились каменные стены и мраморные коридоры, нравился холод, наша комната, в которой мы работали вместе, нравились наставники, что открывали перед нами огромный мир неизведанного и загадочного. А теперь у меня отняли этот дом точно так же, как отняли и тот, в Латайе. Мы вернем его, Эва! Мы обязательно одолеем Прахаба и вернем наш дом! Его горячность и запал поддерживали ее точно так же, как гул его мыслей – утомлял. Это было странное чувство – поиск равновесия между невыносимым давлением его чувств и почти что провалом его мыслей. Будто она шла по тонкой ниточке над пропастью, и с одной стороны ее тянули, а с другой толкали, и нужно было постоянно сопротивляться этим двум движениям, чтобы обрести ровность. А меня точно так же оглушают твои мысли, как тебя – мои чувства. Мирван смеялся сейчас – она чувствовала внутри себя щекотку его смеха. Когда ты думаешь, они громыхают в моей голове с такой мощью, что я не в состоянии слышать то, о чем думаю я сам. Выходит, для меня невыносимы твои чувства, а для тебя – мои мысли? Быть может, мы попробуем найти какое-то равновесие между ними, чтобы суметь общаться? – предположила она, и в ответ пришло одобрение и обнадеженность, распрямившие ей спину, подкрепившие изнутри, будто сильные теплые руки. Возможно, это сработает! Возможно, если ты попробуешь больше погрузиться в ощущения… Я не могу, Мирван. Она отрезала слишком категорично, и он дернулся внутри нее, Эвари почти физически ощутила, как он поморщился из-за чрезмерной резкости ее мысли, будто она ударила его, как пощечину влепила. Он двинулся вновь, осторожнее, приближаясь к ней с аккуратностью и деликатностью мягко протянутой руки. Почему? Я боюсь, Мирван. Я боюсь чувствовать. Холод разлился в ней, сковывая все ее нутро. Ледяное тоскливое ощущение крохотного морского ежа, отчаянно сжимающегося в комок в попытке противостоять огромному страшному миру открытого океана вокруг нее. От Мирвана пришло удивление, а еще – сочувствие. Две теплые ладони накрыли этого ежа, обняли его с двух сторон, пряча от темных непознанных волн вокруг. Почему? Потому что чувства убивают нас. Она не рассказывала ему никогда о том, что происходило с Слушающими Песню ильтонками, и теперь поток образов потек из ее сознания в его, вызывая в нем онемение, страх, возмущение и злость. Мы Поем камню, входя в глубочайший транс, мы становимся очень уязвимы в этот момент. Я встречала Навеки Замолчавшую женщину по имени Амали на улицах города Гельже. Пока она Пела камню, люди отрубили ей руки ради драгоценного поделочного материала, и она лишилась способности Петь. Народ приходил к ней, другие женщины Пели ради нее в течение долгих лет, чтобы вернуть ей желание жить, но она так и не смогла пережить это, Мирван. Она уснула, и ее имя высекли на стеле Навеки Замолчавших вместе с именами других таких же. И каждый раз, когда я начинаю чувствовать что-то, испытывать эмоции, когда позволяю им овладеть собой, я вспоминаю ее, и мне становится страшно, по-настоящему страшно. Эвари поняла, что плачет, что слезы топят соленые дорожки на ее щеках, сбегая вниз по лицу, срываясь с подбородка. Соленое море внизу под ней выбрасывало вверх белую пену брызг, и ветер рвал ее волосы, разглаживал кожу ее лица и холодил глаза, будто пытался сцеловать с нее боль ее сердца и ее души, боль ее откровенности. Мирван внутри нее, будто онемевший, затих и слушал, и впервые за эти долгие дни Эвари не содрогалась от грохота его эмоций внутри себя. Я боюсь чувствовать, Мирван. Наверное, поэтому твои эмоции так невыносимо ранят меня, так захлестывают и погребают под собой. Мне куда проще думать, все логически простраивать и уравновешивать, в этом я нахожу безопасность, в контроле я нахожу безопасность и упорядоченность. А чувства – это пучина, которой я не знаю, штормовой океан, в котором я боюсь затеряться и пропасть без конца. Я боюсь, что стану беззащитна, как только позволю им взять над собой контроль. Как та женщина, Амали, навсегда лишившаяся возможности Петь. Но ведь они и так уже контролируют тебя, Эва. Хотя бы твой страх – это ведь тоже эмоция. Боясь эмоций, ты уже находишься под полным их контролем. В таком случае, как можно бояться испытывать что-либо другое, если ты уже что-то испытываешь, пока боишься? Эвари моргнула, глядя на стальную зыбь впереди. Море накатывало на скалы, разбиваясь о них с грохотом и ярью, ветра били ей в лицо, словно намеревались сдуть ее с этого крохотного насеста посреди скал. Он был прав. Он был совершенно прав в том, что говорил. Почему она раньше этого не понимала? Ты не можешь просто взять и выбросить из себя все эмоции, перестав их испытывать. Как не можешь и игнорировать их, делая вид, что они не существуют. Но ты можешь попытаться их принять и прожить и посмотреть, что из этого выйдет. Как проживаешь свой страх – ты же постоянно испытываешь его. И раз так, то почему бы не сказать себе четко: да, я боюсь? Остановить я это не могу, отвернуться от этого тоже. В таком случае, почему бы это не принять? Она дрогнула, прислушиваясь к тому, что он говорил ей. К тому, что он испытывал. Это походило на протянутую руку, надежную, твердую протянутую руку, на которую можно было опереться, не боясь, что эта рука исчезнет. Он держал ее, и Эвари, зажмурившись, вложила свою ладонь в его, делая крохотный шаг вперед. Да, я очень этого боюсь, Мирван. Очень боюсь испытывать чувства. Даже сейчас, пока их испытываю, боюсь. И что это меняет? Лукавство наполнило ее, заставив уголки ее губ непроизвольно приподняться в улыбке. Ты испытываешь эмоцию по отношению к другим эмоциям. Тебе стало страшнее? Случилось что-то ужасное, что-то, что тебя сломало или уничтожило? Нет, ничего не изменилось, прислушиваясь к себе очень внимательно, отозвалась она. Все осталось ровно так же, как и было. Тогда какой смысл бояться еще больше? – улыбнулся он внутри нее. И правда! – она рассмеялась вместе с ним, чувствуя, как тяжесть медленно-медленно сползает прочь с ее сердца, сваливается с него камнем, обваливаясь в ледяное бушующее море под ней. Он был прав, во всем прав, и сейчас интенсивность его чувств уже не душила ее так, как в самом начале. Быть может, этого присутствия было все-таки больше, чем ей бы хотелось, больше, чем она могла бы испытать, но теперь оно переносилось как-то легче, как-то спокойнее. Теперь оно было их общим. Возможно наше равновесие там, где мы смотрим в одну сторону. Равновесие внутри самих себя и в контакте друг с другом, задумчиво потекли его мысли в ее голове, больше не оглушительные, больше не мучительные. Равновесие в том, чтобы научиться слышать и говорить, брать и отдавать, равновесие в обмене. Я понимаю, что ты устаешь от этого постоянного присутствия, как и я устаю от него, но отменить что-либо мы здесь уже не можем. А это значит, что нам нужно выровняться относительно друг друга, так, чтобы мы дополняли друг друга, а не один топил другого. И это равновесие будет залогом как сотрудничества, так и нашей индивидуальной работы с Источниками. Иногда ты такой умный, что мне даже противно! – отозвалась она на это, глядя на стальные волны внизу и улыбаясь. Слезы на щеках высохли, как и ресницы, влагу с которых моментально сцеловал и унес прочь ветер. То же самое я могу сказать и о тебе, Эва! – он смеялся, она чувствовала, как золотая радость перекатывается в нем, заполняя все его существо. – Иногда я думаю, что ты в тысячи раз умнее меня! Но, наверное, так думают все люди, которые по-настоящему любят друг друга. Наверное, - тихо согласилась она. Мысли вновь всколыхнулись в нем, потекли иначе, зашумели половодьем. Многие из них он не хотел показывать ей, но сейчас Эвари читала их, будто открытую книгу, переживая тихое удивление и боль ровно так же, как это делал он мгновения назад, когда она показывала ему свой страх лишиться Песни. Она нравилась ему и как женщина тоже, и это открытие поразило Эвари, заставив ее онеметь от удивления. Он никогда не говорил ей о том, но она нравилась ему чуть больше, чем напарница, друг или сестра, чуть иначе, и нежность, что переполняла его сердце при взгляде на нее, имела другую природу. Он понял до конца это только недавно, когда они встретили Йордани’Кана, когда тот начал говорить о своей любви к Хайтари открыто, не пряча этого чувства. Когда Мирвану тоже захотелось заботиться о ней так же, всем своим существом оберегать ее от дурного, быть для нее чем-то большим, чем просто напарник или друг. И теперь она видела это. Золотые нити нежности оплетали его сердце и тянулись к ней, и она не знала, чем ответить на них. Горечь поднялась в нем, странная беззащитность, какой она раньше никогда не знала, смиренное ожидание боли. Я не хотел, чтобы ты узнала об этом. Это было правдой. Он прятал это так старательно, так аккуратно и глубоко внутри самого себя, что Эвари даже и не догадывалась, даже и представить себе не могла, что он испытывает подобные эмоции. Но теперь уже в них ничего не оставалось тайной друг от друга. Просто всплывало не сразу, а в те моменты, когда сознание концентрировалось на той или иной вещи, выводя ее на поверхность, и тогда собеседник мог видеть это. А еще он ждал. Эвари ощущала, как напряглось все его существо в ожидании ее ответа. Я не знаю, что тебе сказать. Я никогда не смотрела на тебя так. Только как на своего брата, как на своего напарника. Но могла бы посмотреть иначе? Она отпрянула, ощущая совершенно непривычную для себя уязвимость, буквально с ног до головы охватывающую ее, чужую и пугающую. Ровно такую, как когда она погружала руки в камень, боясь до глубины души того момента, когда ее сознание сольется с ним, когда ее больше не останется в ее собственном теле. Я боюсь контакта, Мирван. Я боюсь доверия. Даже сейчас, когда ты уже во мне. Это было правдой, и теперь она понимала это удивительно полно, всей собой. Спустя долгие тринадцать лет, которые он был неотъемлемой частью ее жизни, такой же органичной, как и ее собственное тело, как сам воздух, которым она дышала, после посвящения, когда он слился с ее существом и стал его частью, даже сейчас она боялась доверять ему. И это было… так глупо! Ты думала о том, что влечение возникает там, где есть расстояние, Эва, и это правда! – с горячностью зазвучал он в ее голове, а вместе с его голосом полились и его чувства – тонкие, будто нити паутины, дрожащие, будто напряженные струны золотой арфы, такие красивые, что Эвари вдруг задохнулась, глядя на то, как они заполняют ее, как сплетаются в ней, как танцуют, причудливо и странно, незнакомо и волнующе. – Да, влечение возникает там, где есть расстояние, но разве же оно заканчивается после того, как расстояние сокращается? Разве же возможно когда-нибудь, хоть когда-нибудь окончательное слияние? Ведь два существа все равно остаются двумя существами, они никогда не смогут стать одним целым. Лишь их общность и их контакт могут иметь интенсивность большую или меньшую. И этот контакт – он уже есть любовь, разве не так? Разве же любовь не пронизывает все и все составляет, заставляя все в мире стремиться к контакту друг с другом? Разве любовь не есть голод, заставляющий нас хотеть поглотить энергию, или страсть, заставляющая нас эту энергию из себя исторгнуть вместе с наслаждением оргазма? Разве любовь не есть причина любопытства, желания изучить, узнать и присвоить себе знание? Разве же любовь не заставляет нас стремиться уничтожить то, что никогда не будет нашим и никогда не поддастся нам, согласившись приносить удовольствие, и в этом аспекте не обращается в ненависть и уничтожение? Любовь есть все, Эвари, все, что существует в мире, светлое и темное, радостное и отчаянное, все, что есть. И в таком случае разве моя любовь к тебе не так же естественна, как твое дыхание? Как контакт между нами? Я не знаю, Мирван. Широко раскрытыми глазами она смотрела на бескрайнее море перед собой. Поднимались на самом горизонте серые волны, венчанные белыми коронами, разорванными полосами катили к берегу в извечном беге, причины которого никто не знал. Будто безумное год за годом, век за веком, миллиарды миллиардов раз бросалось море на берег, что ждал его, накатывало и отступало, чтобы броситься вновь. И в этом тоже была Любовь, о которой говорил Мирван. Была она и в облаках, что тянулись по небу от края мира до другого его края. Что любовно оглаживали небо своими пластичными телами, без конца меняясь, без конца трансформируясь. В том, как проливались они своей нежностью вниз, соединяя на мгновение небо и землю объятиями серой дымки, колышущимся на ветру полотнищем из миллиардов капель. В том, как тянули они по земле рябой рисунок из теневых форм, меняя его по велению ветра, чтобы потешить ее гулкое сердце игривой бережностью светотени. Я здесь, Эва. И я никуда не уйду. Никогда. Это было правдой, и она вновь заплакала, ощущая его внутри себя теперь совершенно иным, таким настоящим, таким искренним, каким она никогда его не знала раньше. Он выглядел для нее идиотом, дураком и шалопаем, бесконечным ребенком, играющим в игры своего разума, фантазером, изобретающим одну теорию безумнее другой. Так она смотрела на него все эти годы, и это тоже было в нем, это тоже она чувствовала внутри него сейчас. Но ровно так же там она чувствовала и совершенно другие вещи. Надежность плеча, которое никогда не подведет. Неустрашимость и жизнелюбие, которых не смогли бы одолеть никакие невзгоды. Поразительная сводящая с ума золотая нежность, прошивающая насквозь нитями все его существо и заставляющая его понимать и принимать мир таким, каким этот мир являл себя ему. Он был огромным, будто мир, с тысячью лиц, которые она узнавала одно за другим. Был ли у этих лиц предел? Было ли последнее, которое она могла бы увидеть и понять, что больше уже не разглядит ничего во тьме его подсознания? И правда ли, что в Доме Ночей совсем не было любви? Эвари вдруг рассмеялась, ощущая, как слезы радости смывают с ее щек тень усталости и тяжести контакта. Быть может, в Доме Ночей была лишь любовь и ничего кроме нее? Он смотрел на нее из глубины ее собственного существа, и она смотрела в ответ, больше не пряча ни от себя, ни от него ничего. Потому что это было бессмысленно. Каждый из них был бесконечностью, являющей себя в бессчетном количестве ликов и форм, меняющихся с каждым ударом сердца. Каждый из них был целым миром, испить который до самого дна было попросту невозможно. Тогда как же она могла потерять себя в нем? Эва! А если это ответ? – его мысль, подкрепленная невероятным переживанием озарения, перетряхнула все ее существо. Что если, это и есть ответ? Если форм – бесчестное количество у каждого конкретного существа, то могут ли они все быть перерезаны и отделены у Редлога? Разве есть такая сила, которая могла бы отделить их все одним ударом? Я думаю, что нет, потому что в таком случае он просто перестал бы существовать, потеряв связь с тем, что и порождает эти формы – с Создателем, ведь Первотени – тоже его дети, пусть и иные, не такие, как мы. Что если его связь разорвана не целиком, а просто какая-то часть перерезана, которая не дает ему вспомнить, кто он? Или даже не перерезана, а просто заблокирована? Что там стоит что-то, что блокирует его прямой контакт с ним самим? Как заслонка? – встрепенулась Эвари, щурясь и сосредотачиваясь на том, что он говорил. Как заслонка, которая перекрывает ему обзор? Значит, нам надо просто найти ее и убрать? Да, или восстановить отрубленные нити! Примерно так же, как мы делали, когда подсоединяли тебя к Источникам – через Первотень, используя ее, как переходник между двумя существами! Вот в чем ошибка, Эва! Мы брали обратную инверсию, а это совершенно неверно! В его случае его надо подсоединять обратно к его Первотени точно так же, как мы подсоединяли тебя к Источникам! Напрямую и тем же путем! Мирван, ты гений! – взревела она, вскакивая со своего уступа. Ты просто невероятен! Скорее, нужно найти Редлога и проверить это на нем! Йордани’Кан вызовет его Тень, а мы его к ней привяжем! Я бы никогда не додумался до этого без тебя, Эва! Вот это да! Это самое потрясающее открытие из всех, что мы с тобой делали, после Фаишаля конечно же! Оскальзываясь на камнях, смеясь, она бежала прочь от холодного стального моря навстречу к нему. Потому что он опять придумал для нее самое захватывающее представление из всех возможных, потому что он опять удивлял ее, в который раз, в бесконечный раз удивлял.