Танец Хаоса. Искры в темноте

Вечность плыла внутри ее тела, переливаясь сквозь нее, как воды реки переливаются сквозь каменные пороги. Вечность была ею, и она не знала больше ни времени, ни преград, ни пространства – только мягкий перекат, с каким волна неторопливо пересчитывает каменные гряды, спрятанные под ее приливной лаской. Внизу под ней летела вперед по дороге черная карета, по обе стороны которой мчались всадники, но Китари откуда-то знала – они не представляют угрозы. Песчинки пересыпались в огромных песочных часах вселенной, одна за другой с тихим шелестом падали, образуя осыпающийся золотой курган. Этот курган рос и рос, меняя свою форму ежемоментно, только для того, чтобы однажды перевернуться, чтобы песчинки в нем вновь начали сыпаться - совершенно также, но всегда по-другому. Китари тоже была такой песчинкой, как были ими темные всадники на конях, и карета, и эта ночь. Но Китари точно так же была и самими часами теперь, а вот они все – не были, и это означало, что они уже проиграли. Она сложила крылья, камнем падая вниз и не испытывая ничего – ни тени страха, ни единого колебания, только ровную как гладь озера в безветренную ночь тишину. Нужно было просто оказаться за спиной всадника, только и всего, и это оказалось так легко! Как и обернуть свое тело золотом своих крыльев, чтобы он не мог ударить ее – ни с помощью воли, как в самый первый раз, когда они только начали погоню, ни руками – криво обернувшись в седле и попытавшись нанести удар латной перчаткой, которая просто отскочила от этого золота вокруг нее, не причинив никакого вреда. Время перестало иметь значение, как и скорость движения, как и все, что происходило сейчас вокруг. Оно вдруг развернулось к Китари, сбрасывая с себя фальшивую обертку внешних обстоятельств и обнажая перед ней свою суть, раскрывая перед ней свою истину, простую и невероятно глубокую. Глядя в затылок всаднику, сидящему перед ней в седле, она внезапно поняла, кого видит перед собой, и внутри нее растеклось подобное удивлению полузабытое узнавание. У него не было материального тела больше – это тело преобразилось, став тонким, уйдя на ту сторону Грани и удерживаясь в этом мире объективных вещей лишь благодаря пустому панцирю черного доспеха, к которому была привязана его тонкая физическая форма. Сам ли он отдал это тело взамен на бытие за Гранью, было ли это тело уничтожено насильно, или оно просто умерло – этого Китари не знала, да это и не было важно. У него остались энергетические центры тонкого тела – узлы, расположенные вертикально там, где у материального тела имелся бы позвоночник, но у живых эти узлы были разноцветными, а у него – черными и ввернутыми внутрь, образовывающими воронки. И было их всего пять верхних, а двух нижних не было – их отрубило вместе с телом. Сощурившись, она смотрела на него сквозь слои пространства, материи и плоти, смотрела и с каждым мгновением понимала все больше. Вот этот знакомый, огромный, широкий, будто тарелка круг сердечного центра посреди груди, только не золотой, а черный, не вращающийся вместе с солнцем наружу, а вкручивающийся воронкой внутрь, засасывая в себя все. Будто карикатура на тот, что цвел и разбрасывал искры в груди каждой из анай, будто его зеркальное отражение, обернутое вспять, то же самое, совершенное в своей извращенности и испорченности. Будто кто-то взял одну из ее сестер, взял ее сердце и вывернул его наизнанку, извратив каждую ниточку, перекрасив ее в противоположный цвет то ли из мести, то ли из злорадства, то ли из невозможности повторить или создать что-то подобное, порождающей необходимость испортить то, что уже есть. Душа того, кто сидел перед Китари в седле, принадлежала раньше ее народу. Она всмотрелась еще глубже, выхватывая из темноты беспамятства и неведения все новые и новые детали. Это существо когда-то имело крылья – у его тонкой оболочки за плечами виднелось два сгустка, все время меняющие форму, однако они были частью воспоминания этой тонкой оболочки, а значит существовали и у его физической формы, когда оно было еще обличено ею. Она поняла, что видит перед собой одного из гринальд – народа, что был предком анай, народа, от которого пошла она сама. А еще она поняла, что он узнал ее. Лютая злость поднялась в нем, жгущая, черная, разъедающая, будто ржавчина металл, эта злость обернулась против нее, когда он попытался нанести удар – вновь волей, вновь как в самом начале, когда эта погоня только началась. Китари видела, как налился чернотой энергетический узел его «тела» в том месте, где у живых располагалось солнечное сплетение, как эта чернота поднялась вверх сквозь сердечный и горловой узлы, дошла до лобного и хлынула наружу, выстреливая черной паутиной острее бритвы и крепче стали. Эта паутина обрушилась на ее золотой кокон, оплела его со всех сторон и… сгорела, осыпавшись пеплом вниз. Он не мог сделать ей ничего. Великая Мани была с ней, и Она была сильнее. Китари закрыла глаза, понимая, что на самом деле для того, чтобы видеть, ей больше не требовались смотреть ими напрямую, она могла делать это и вот так. И сейчас она видела, по-настоящему видела, что происходит вокруг нее сразу со всех ракурсов, ни мгновения не удивляясь тому, что видит, потому что теперь она знала. Крол в волчьем облике вертелась на месте, окруженная со всех сторон набрасывающейся на нее Сворой. На козлах кареты незнакомый молодой парень сражался с Псарем, пытаясь сбросить его на землю и вырвать из его рук поводья. Несколько Анкана вышли за Гранью параллельно карете и бросились на остальных всадников, пытаясь с помощью энергии Источников выжечь их из их тел. Одна из них, сияющая нестерпимо, будто само солнце, держала под контролем семерых всадников, но силы ее были на исходе. По другую сторону кареты Мефнут отчаянно сражалась со вторым всадником, пытаясь вырвать из его руки поводок, ведущий к ошейнику на горле Данки. А сама Данка лежала на полу кареты, лишенная сил и возможности двигаться. Она больше не хотела жить. Все это пронеслось перед ее взглядом одновременно, будто череда поразительно точных картин, копирующих реальность вокруг до последней черточки. Она смотрела отовсюду и ниоткуда, смотрела на саму себя, глядящую в собственные глаза, на мир вокруг, на Волю Великой Мани, что медленно опускалась на мир, будто золотые снежинки, а может, прорастала из земли, будто венчики полевых цветов? Китари не знала. Только в мир пришла тишина, и на этот раз эта тишина была полной и настоящей. Звякнул шнур на запястье всадника перед ней, распадаясь на волокна и рассыпаясь, разрывая связь между его рукой и горлом Аватары. Едва слышно скрипнул доспех всадника перед ней – там сломалось что-то такое крохотное, такое маленькое, что его невозможно было разглядеть со стороны, что-то, что держало его душу в своей форме. Золото, медленно разгорающееся над миром новой зарей, коснулось черноты его сущности, и одну единственную крохотную золотую пылинку всосала в себя воронка на месте его сердца. В следующий миг несуществующий ветер ударил в лицо Китари, и сияние полыхнуло перед ней, когда черная душа этого существа внезапно раскололась, будто крепкие половинки лесного ореха, и бело-золотой сгусток того, что еще продолжало делать его живым, выскользнул наружу, спеша оказаться наконец в руках своей Мани. Золото приняло его в себя, давая ему покой и прощение, растворяя в себе, золото забрало его к себе. Пустой и тяжелый доспех медленно сполз вбок из седла перед Китари, соскользнул вниз, на мгновение запутавшись тяжелым литым сапогом в стремянной петле, а затем рухнул в снег и остался где-то далеко позади. А золото продолжало расти. По крупинке набиралось оно, как набираются водой моря, как набираются льдом шапки гор и песком барханы пустынь. Будто светляки в ночи – сначала одна горящая точечка здесь, потом другая там, а следом все больше, больше, пока весь лес не вспыхнет загадочной золотой дымкой, мерцающими в ночи звездами, по какой-то бесцельной прихоти обрушившимися вниз на землю и загоревшимися у самых ее корней червонным золотом. Ей не хватало дыхания. Она больше не могла дышать как раньше. Ей не хватало собственного сердца. Оно больше не могло стучать так, как стучало когда-то. Ее было так много сейчас, так много во всем и везде, что собственное тело казалось лишь оболочкой, точно такой же пустой и тяжелой оболочкой, как пустой доспех всадника, выпавший из седла перед ней какие-то мгновения назад. И всю эту оболочку пронизывало до дна, омывало и переполняло золото. Оно было везде. Оно бугрилось под ее кожей, заставляя ее клетки бурлить и двигаться, переполняясь соком жизни, будто разморенный летом и солнцем плод. Оно втекало в нее снаружи, свободно, не встречая никакого сопротивления, будто она была прозрачным крылышком стрекозы, оставляющим на земле лишь полупрозрачную тень собственной формы. Оно было всем. Китари запрокинула голову, закрывая глаза и погружаясь в эту бесконечность Единого, и ей не было больше дела до того, что происходило вокруг. Потому что все это происходило внутри нее. *** Она лежала навзничь на дне кареты, не способная шевельнуть ни рукой, ни ногой, не имеющая сил даже на то, чтобы приподнять налившиеся невыносимой тяжестью веки. Силы ушли из нее до самой последней капли, все вылилось наружу, будто вода из пробитого насквозь ведра, и внутри осталась лишь холодная сушь, пустая и полая, без единого проблеска надежды. Она замерзала. Карета двигалась вперед – она чувствовала под спиной вибрацию, когда полозья ее подпрыгивали на скрытых под снегом ухабах, когда лошади дергали слишком сильно или наоборот приостанавливали ход. Она слышала, как звенят поводки, которыми ее приковали к себе те бестелесные твари, ощущала легкие подергивания на шее. Наверное так ощущали себя собаки на цепи, целиком и полностью оказавшиеся в воле своего хозяина, который мог сделать с ними что угодно когда ему вздумается – погладить, ударить или убить. Как это получилось? Почему она позволила надеть на себя ошейник? Почему она позволила другим взять власть над собой? Она смотрела невидящими глазами в свое прошлое, не понимая, почему ослепла – или была слишком мала и еще не успела открыть глаза, или постарела настолько, что они уже не могли открыться. Она смотрела и не понимала, что видит там. Там был поиск. Неясное, вечно беспокоящее движение внутри, ощущение собственной пустоты, собственной неполноценности, собственной незавершенности. Голод, сводящий с ума, ведущий вперед голод, который изводил ее так долго, что в конце концов заставил покинуть свой дом и свою землю и устремиться вперед через тысячи километров – к ней, чтобы встретить ее, упасть в ее руки наконец-то и ощутить себя живой. И она была живой. В первых нежных мазках весны и в разгорающемся зареве лета, в ее руках и глазах, в ее объятиях она была живой до самого своего дна, выпивая эту сладость и это единство будто росный нектар, не в силах напиться, не в силах утолить свою жажду, потому что та становилась лишь сильнее, мучила ее все жестче, все невыносимее. Эта жажда стала мукой в конце концов куда более горькой, чем одиночество по ту сторону мира. И эта жажда повела ее дальше, прочь от Вель, вновь вперед, в эту мрачную, забывшую свою душу страну, навстречу ее прошлому, распахивающему свои жуткие глаза в глаза Данки. Почему? Она так много раз за эти бессчетные недели спрашивала себя – почему? Почему она на самом деле пришла сюда? Почему не осталась там, с ней, в ее руках, в ее наконец-то обретенной нежности? Почему не удовлетворилась тем, что имела, что с таким трудом обрела? Потому что этого было мало. Слезы полились по щекам, горячие и невыносимые, слезы боли и ужасающей правды, от которой то, что когда-то было ее сердцем, а теперь превратилось в одну огромную кровоточащую рану, это что-то рвалось дальше, трескалось, истекая последними каплями муки, хоть ей и казалось, что оно уже просто не может изорваться дальше. Этого было мало, слишком мало. Недостаточно. Всей вселенной, всех ее тайн, всей ее нежности, всей ее невыносимой ласки, света всех звезд на дне ее темных глаз было мало, потому что они не были Данкой. Потому что она не могла дать Данке ее саму и не могла утолить ее голод. Потому что ее голод был в ней самой, он был ею самой, и даже являясь второй половиной ее души, Вель не была ею. А что же тогда было? Огромное бездонное одиночество обрушилось на нее вместе с черным небом, которому не было конца. Бескрайнее расширяющееся мрачное ничто тянулось в вечность, становясь все больше, и крохотное дрожащее сердце в груди Данки было таким маленьким и таким незначительным по сравнению с этим огромным величием. Такие как она, крохотные сердечки-бусинки, огоньки в бескрайней ночи, приходили и уходили, плакали и смеялись, рождались и умирали снова и снова, и этой вечности не было до них дела. Она продолжалась и без них, она расширялась и росла, порождая все новые и новые точки, порождая все новые и новые миры, а потом пожирая и уничтожая их, чтобы родить что-то новое. Будто обезумевшая матка, жрущая собственный приплод, чтобы стать еще больше, принести еще больше приплода и вновь пожрать его, чтобы расти. Было ли на самом деле всей этой огромной вселенной дело до одной единственной человеческой души на самом ее дне? Было ли дело Великой Мани до Ее запутавшейся маленькой дочери, оставшейся совсем одной? За этим ответом она и пришла сюда. Данка поняла, что смеется – слезы так и лились по щекам, но теперь к ним добавился еще и смех, горький, глупый, совершенно лишний и бессмысленный, но не исчезавший оттого. Именно этот ответ она и искала здесь, в Стране Мрака – это имя подошло бы Мелонии куда лучше теперь, куда честнее всех остальных. Как и ее прошлому, череде картинок, всплывающих откуда-то из недр ее памяти о той, кем она когда-то была. Вся эта мука, все эти сожженные города, пепел, все эти руины, все это дело ее собственных рук – зачем оно было нужно? Зачем сейчас, именно сейчас все это всплывало перед ее глазами? Почему она переживала это снова? Почему люди воевали? Слезы текли и текли, не переставая, так много слез в одном маленьком иссушенном человеческом теле. Зачем этому миру нужно было столько боли, столько безысходности, столько горя и отчаянья? Почему все это случилось с ней? По чьей жестокой прихоти, по чьей страшной воле она оказалась в центре всего этого, в самой середине всего, сквозь свое существо пропуская всю эту муку, сквозь свою плоть и кровь проживая всю эту боль? Почему она была причиной этого? Почему она не могла ничего с этим сделать? Аватара Создателя! Она смеялась сквозь слезы на полу летящей во мрак кареты. Аватара самого Создателя, рожденная для великой судьбы, рождающаяся вновь и вновь, чтобы совершить свое дело, спасти всех, отдав свою собственную жизнь за это самое спасение. Хотела ли она этого? Хотела ли она спасать кого-то сейчас кроме самой себя? Хотела ли она этой самой великой судьбы, мечтала ли о ней? Все это было так глупо! Такие красивые слова, такая благая дорога, такая бестолковая она посреди всего этого, обвешанная регалиями, на которые не имела права, чужими надеждами и чаяниями, которые не могла нести, ответственностью, которую просто не выдерживала. Как долго она верила во все это! Как долго позволяла им всем верить в себя, возлагать на себя все новые и новые надежды, складывать груз все большей ответственности день ото дня! Сколь многим она обещала и дала слово, что защитит их, что спасет их, что решит их проблемы и закроет их от беды. А чего на самом деле во всем этом она хотела? Спасти себя саму. Наконец-то спасти себя и найти то неуловимое, не имеющее имени, неописуемое, истинное, что чувствовала нарождающимся там, вдалеке, как солнце, нарождающееся за краем мира, которое вот-вот должно было подняться. Что-то было там для нее. За всеми словами, которые она дала, за всеми обещаниями и клятвами, которые не смогла выполнить. За мечтами, что не сбылись, за делами своих рук, за которые теперь ей вовек не расплатиться ни с самой собой, ни с миром. За фальшивыми картинками, которые она называла собой и в которые верила, за иллюзиями о счастье, которыми она жила. За чужими обидами и чужими ожиданиями, за ее собственными невозможностями и неспособностями, за всем, что было ею и ее ожиданиями, за всем, что ею не было, но что она так стремилась сделать собой. За Вель и их будущим, за их прошлым. Что было там для нее? У этого всего должен был быть хоть какой-то смысл, хоть какой-то! Где я во всем этом? Кто я во всем этом? Аватара Создателя? Дочь Рады и Лиары из становища Сол? Элонор Сердце Бури? Самозванка, которая отчаянно хочет быть хоть кем-то, кем-то, кого она совсем не знает? Скажи мне, Ты, вечно молчаливая, вечно отдаленная, не отвечающая ни на один из моих криков, Ты, молчащая в Своей великой тишине, знающая все, создавшая все и все разрушающая, Ты, беспредельная и такая немыслимо жестокая в Своей равнодушности, в Своей тотальности, не имеющая воли и желания на то, чтобы пролить искорку света на крохотную ничтожную душонку, которой Ты так нужна! Ты, не пришедшая ко мне, Ты, не ответившая на мои молитвы, когда я бесчисленное количество раз кричала Тебе о своей боли, взывала к Тебе о помощи! Ты, что так нужна, так необходима мне, ответь. Кто я? Зачем я здесь? Последняя капля боли упала в бездонное море отчаянья внутри нее, переполнив его. Последняя капля разбилась о зеркало страдания, и оно хлынуло через край, полилось в бесконечность. Какой-то шум раздался с козел, удар, и карету ощутимо качнуло. Данка не могла открыть глаз, у нее не было сил на это, даже на это, но она могла слышать. Грохот на козлах, шумное дыхание, вскрик, несколько глухих ударов, будто там боролись. Еще шум, справа и слева от кареты, возня, звуки ударов. Поводки на ее шее задергались одновременно, будто ее тащили сразу с двух сторон, дергали сразу в обе стороны, но ошейник был сделан из столь прочного металла, что она не сдвинулась с места. Кто-то сражался там, Данка чувствовала, что кто-то сражается, кто-то бьется по ту сторону кареты с теми, кто захватил ее. Возможно ли было, что помощь пришла к ней? Что ее нашли? В груди что-то мягко-мягко щелкнуло, беззвучно, это было куда больше ощущение, нежели звук или действие. Просто что-то мягко изменилось, сместившись на расстояние тоньше волоса, и мир изменился. В этом мире была тишина, мягкая как одеяло, которым укрывала ее мани в далеком детстве, плотная, как прогретые солнцем воды реки Аленны, в которых она лежала у безымянного водопада, подставляя лицо поцелуям водяной крупы. В этом мире была нежность, обнявшая ее истерзанное существо, избитое маленькое нутро, в котором не осталось ни капли жизни больше. И она просто устало склонила голову в эти руки, позволяя им наконец-то обнять себя. Великая Мани пришла. Она наконец-то пришла, наконец-то ответила. И сердце раскрылось, словно дверь старого дома с проржавевшим замком, что все-таки поддался отпирающему его ключу. И тело наполнилось вновь этим долгожданным прикосновением, этой силой и нежностью, которой не было целые вечности, которая была так нужна. И Данка заплакала, вновь заплакала навзрыд, сотрясаясь на полу всем телом, скручиваясь в комок в попытке завернуться в эти руки, будто в теплое одеяло, укрыться на их дне от всех невзгод, спрятаться, чтобы снова родиться из них живой. *** Сила нарастала вокруг, как поднимается предгрозовой ветер, чтобы броситься на верхушки деревьев, рвануть их, хлестнуть их ветвями истомленный ожиданием воздух. Сила лилась с небес, из земли, из сердца Мефнут, из того крохотного мертвого камня, ожесточившегося и очерствевшего от боли, что колол и колол ее ребра, изодрав в кровь все нутро. Золото плескалось вокруг и везде новой надеждой, новой победой, песней торжества столь красивой, что она не могла выдерживать ее, никто не смог бы выдержать. И слезы полились из глаз, градом покатились по щекам, пока сердце в ее груди заливалось птицей, пока вся ее жизнь, которую она жила, выворачивалась наизнанку, и она наконец-то видела правду, наконец-то видела истину всего, что было с ней. Потому что она жила не в жизни, а в смерти. И вот сейчас по-настоящему, целиком, всей плотью своей и всей своей сутью ощущала жизнь. Золото было везде, невидимое золото, которое осветило мрачную черную ночь, полную отчаянья и беспросветного ужаса. Золото ее сердца, в котором под всеми бесконечными тоннами вины и боли лежало прощение. Мефнут запрокинула голову, подставляя ее лучам этого золота, подставляя ее свету надежды, что вновь рождалась в ней, что нарастала в ее существе вместе с силой, поднимаясь лазурной морской волной до самого неба, чтобы лизнуть черные облака, затянувшие его без конца, чтобы пробить их насквозь первым лучом зари. Черное тело упало с козел, и черная лошадь споткнулась об него, теряя равновесие, черный пустой доспех всадника, у которого больше не было души, вылетел из седла, и Мефнут с легкостью увернулась от его падающего тела на своих золотых крыльях. Она плохо понимала происходящее сейчас, плохо видела во тьме, да это и не было важно. Кто-то был на козлах, этот кто-то перехватил поводья лошадей. Кто-то бился со всадниками, кто-то невидимый, но ощутимый – сквозь все ее тело проходили волны мощи, и откуда-то Мефнут знала – это Источники, пусть даже и не видела своими глазами ни потоков, ни тех, кто эти потоки направлял. Кто-то помогал им сейчас, всем им, кто-то пришел к ним на помощь в этой беспросветной ночи, протянул им руку, и ничего вернее и надежнее этой руки больше не было. Не видя ничего перед собой из-за слез, застивших взор, Мефнут каким-то чудом распахнула дверь в карету, резко дернув ее на себя. На ходу она сильно толкнулась крыльями, буквально вваливаясь внутрь узкого темного пространства, едва не наступив на растянувшуюся на полу кареты Данку. Карету страшно трясло и кидало на ухабах, но она смогла кое-как сползти на пол к Данке, подхватить ее на руки, прижать к себе. Она была совсем легонькая, тонкая-тонкая, будто веточка дерева, холодная как ледышка. Она не сопротивлялась совсем и даже не двигалась, пока Мефнут взваливала ее себе на руки, вглядывалась в ее лицо, звала ее по имени. - Дань, ты слышишь меня? – все повторяла она, приблизив свое лицо к ее, глядя на заострившиеся черты, на белую мраморную кожу и посиневшие губы, лишившиеся всей жизни. Только слезы текли по ее щекам из закрытых глаз, намочив все лицо, окрасив его серебром в ночном свете. – Мы пришли за тобой, Дань! Мы вытащим тебя отсюда! Мы тебе поможем! Что-то звякнуло на ее шее под пальцами Мефнут, она опустила взгляд и охнула, разглядев тяжелый металлический ошейник на горле Данки. Мефнут ощупала его одной рукой, пытаясь найти защелку, но света было так мало, а на ощупь он казался сплошным, без единого зазора. Тогда она выпростала из-за спины одно крыло, и золотой свет наполнил карету, позволяя разглядеть детали. В лице Данки не было ни кровинки, веки были плотно закрыты, но глаза за ними дрожали, словно она изо всех сил пыталась их открыть. Мефнут как можно аккуратнее устроила ее у себя на коленях и зашептала, ощупывая ошейник: - Только погоди чуть-чуть! Сейчас я это сниму с тебя, только погоди! Стальная полоса металла выглядела совершенно ровной за исключением двух боковых колец, от которых отходили в стороны обрывки поводков. Пальцы Мефнут шарили по ней, силясь найти скрытый замок, но его там не было. Снова и снова она прощупывала, и снова и снова ничего не находила, никакого намека на то, что ошейник можно было отомкнуть. Нужно было попробовать Песнь Земли. Эта мысль пришла в голову сама, родилась внутри, поднялась откуда-то из глубин, и Мефнут схватилась за нее, как за спасительную веревку. Металл был частью земли, а значит, он мог поддаться Песне так же, как поддавались ей Рабы, бывшие смертью. В конце концов, металл тоже был смертью – смертью тысяч живых существ, перегнивших на огромной глубине. Мефнут запела – сейчас это было так легко! Золото повсюду баюкало ее душу, и Песня полилась из нее, прямо из сердца, наполняя горло мощью, срываясь с губ глубоким низким звуком, от которого металл под ее пальцами ощутимо завибрировал. Она нажала сильнее, позволяя звуку проникнуть сквозь пространство до самого сердца ошейника под ее пальцами, позволяя войти в его структуры, расшатать, разжать их. С легким звоном ошейник распался, освободив шею Данки, а она сама резко открыла глаза, падая прямо в глаза Мефнут. Время прекратило свой бег, ввернулось само в себя, будто пожирающий собственный хвост змей, и исчезло, разбившись на осколки. Времени больше не было. Были только глаза напротив, только свет на самом их дне, тот же самый неистовый немыслимый свет, который сейчас наполнял сердце самой Мефнут. - Здравствуй, - тихо прошептала Мефнут, глядя в нее, глядя в нее до самого дна и узнавая ее так, как не знала никогда раньше. Тонкая извилистая тропка, тянущаяся из такой толщи времен, что след ее терялся в вековечной тьме позади. Разрывающие небеса бури и рев морской пучины внизу. Сломанные копья, небо цвета крови, огонь и пепел, изодранные на клочки штандарты. Маленькое золотое семечко с проклюнувшимся посреди пепелища единственным зеленым ростком. Золотая река, огромная золотая река, поток немыслимой скорости и силы, что накатывает с неудержимостью горного обвала и обнимает нежнее пухового перышка. Данара Ниера улыбнулась ей в ответ, и эта нежность обняла сердце Мефнут, купая его в своих теплых руках. - Здравствуй. Мефнут прижала ее к себе изо всех сил и зарыдала. *** Сил у Эвари оставалось так мало, а воля радупов была так сильна! Они тянули ее сразу же в семь направлений ровно так же, как тянула их на себя она, не давая им возможности шевельнуться, вырваться из хватки, сделать что-то с отшельниками, спрятавшимися за защитной сферой. Она держала их так же, как они держали ее, не позволяя даже дернуться в сторону, сделать хоть что-то еще, хоть что-то предпринять. Они поймали друг друга в хватку, и что было делать с этой хваткой дальше, она не знала. Думай! Думай!! Драгоценные мгновения уплывали прочь, и каждое из них могло быть последним, потому что она не знала, как долго еще продержится, сколько сможет удерживать их, сколько времени понадобится двум оставшимся радупам для того, чтобы пожрать защиту отшельников, их самих, а затем развернуться к Эвари. Нужно было что-то делать! Немедленно нужно было найти выход! СВЯЗЬ РАБОТАЕТ В ОБЕ СТОРОНЫ. Голос Марны едва не лишил ее разума, и Эвари с трудом удержала контроль над присосавшимися к ней радупами, одновременно ощущая, как звенит все ее тело от воли Девы. Что она хотела сказать? Связь работает в две стороны. Они пьют силы отшельников, значит… значит, я могу выпить их? От одной этой мысли ей стало плохо. Ведь эти существа были сотканы из тьмы, из мрака, из всего того, что Сети’Агон исказил своим прикосновением, и… Связь зашаталась, Эвари вновь беззвучно закричала, понимая, что вот сейчас она пропадет, вот сейчас... А потом что-то случилось. Мир наполнился… чем-то. Она не знала этому имени, не знала названия, не понимала, что происходит. Но это само – она знала. Забытое воспоминание, как сон сна, медленно всплыло внутри, на одно мгновение тронув ее сознание остатками полурасплывшихся образов. Тихая песня в ночи. Шепот камня в глубокой толще земли. Первое «здравствуй» в самый первый раз, когда прикасается рука, когда глаза встречают ответ, когда сердце открывается, чтобы обнять. А потом она вспомнила. Она была совсем маленькой тогда, и мать впервые повела ее слушать камень. Они ушли в малахитовые пещеры неподалеку от селения Легож, заросшие диким виноградом, лианами и вьюнами, где на скалах над входом пчелы вили свои огромные соты, и мед медленно капал вниз длинными золотыми каплями, привлекая окрестных медведей и обезьян. Там пахло густо и влажно, там в больших малахитовых озерах тускло блестела в свете факелов вода, что собиралась здесь по капле с самого первого дня мира, и мать рассказывала ей, что эта вода священна, потому что в ней память всей этой толщи лет и песня творения от самого первого вздоха. С потолка там свисали огромные соляные наросты, и маленькая Эвари помнила, какие шершавые и влажные они на ощупь, и как гулко в тишине пещер звучит перезвон капель, что снова и снова падают сверху вниз, соединяя небо и землю соляными свечами, будто горы хотят затянуть пещеру, зарастить ее как рану в своем теле, не пускать туда никого больше извне, чтобы не тревожили и не бередили предначальную тишину. Она помнила, как мать подвела ее к стене с диковинными темными разводами среди густой зелени камня, будто кто-то взял ведро с краской, да и швырнул его на камень, позволяя разлиться так, как вздумается, образовать этот неповторимый узор. Как мать взяла ее маленькую еще серую тогда ладошку в свою огромную и такую же зеленую, как эти скалы, положила ее на камень и накрыла своей, обняла ее всем своим телом, будто тяжелым пуховым одеялом и сказал одно слово: «Слушай». Она помнила, как из дремотной тишины, разбиваемой лишь звуком капающих капель, медленно выплыло, поднялось на поверхность болотным пузырем звучание. Странное, глухое, переливчатое, неторопливое. Огромное сердце земли, что стучало так глубоко, так далеко, так тайно, огромное ее нутро, которое внезапно повернулось к Эвари и взглянуло на нее, обнажая перед ней свои тайны. Сердце Земли, породившей их всех, объединяющей их всех, одинаково стучащее там внизу, в груди обнимающей ее матери и в ее собственной груди. Сейчас это было почти так же, но по-другому. Тоньше, мягче, глубже. То же тотальное невероятное чувство единства, но теперь не в камне под ее ногами, но везде. Внутри ее плоти. Эвари сделала вздох, чувствуя, как вместе с ним вдыхает все вокруг, потому что сейчас она по-настоящему была всем. Как вдыхает и радупов тоже вместе со всем, и как они растворяются в ней, уходят в землю под ее ногами, что принимает их, как когда-то приняла и ее – потому что в ней есть место для всех, даже для тех, кого отвергли все остальные. И как от этой тьмы, что была ими, отделяются золотые ниточки света, совсем крохотные и тонкие, сливаясь с огромным бесконечным золотым сиянием, что охватило весь мир. Она улыбнулась, глядя на то, как медленно выпадают из седел по ту сторону Грани пустые доспехи, как тает защитная сфера над отшельниками, и они открывают проходы, чтобы выйти обратно, в мир твердых форм. А потом открыла для себя свой собственный проход и тоже шагнула следом за ними. *** Крол вертелась на месте волчком, хватая зубами все, что попадалось на ее пути – лапы, морды, плечи, обступивших ее со всех сторон псов. Шкура у них была раскаленной, будто прогретый в горне металл, кровь горькой и жгущей рот, а силищи каждому хватило бы и на десяток матерых лесных волков. Но вот ей они ничего не могли сделать. Она и сама не понимала, как так получалось. Тело ее было вполне материальным – она оставляла следы на снегу, чувствовала тяжесть своих лап, стоящих на земле, да и удары ее не пропадали впустую – окровавленные морды, лезущие на нее со всех сторон, были тому самым явным свидетельством. Только вот их укусы и удары ей никакого вреда не причиняли. Они просто проходили сквозь ее тело, как сквозь воду, цепляя ничто, не нанося ей вреда, но нанося вред им. Каждый раз, когда один из псов доставал ее зубами, он отдергивался от нее с диким визгом боли, а пасть его покрывалась ожогами и пеплом, словно он попытался ухватить зубами огонь. Это было странно, это было непонятно, но она стала… неуязвимой. Этот бой длился считанные мгновения, уж точно не больше минуты, и псы окружили ее со всех сторон, не давая ей возможности выйти из своего круга. Будь она из плоти и крови, они разорвали бы ее на клочки за какие-то мгновения, но сейчас все было иначе. Сейчас ни один из псов не мог причинить ей вреда, а значит, она каким-то совершенно непостижимым для себя образом оказалась сильнее всей этой Своры вместе взятой! И еще через несколько мгновений они это поняли. Не было никакого сигнала, звука или предупреждения, просто все псы вдруг в одно мгновение отпрянули от нее, а затем бросились врассыпную. Крол застыла от неожиданности на мгновение, подняв уши и не понимая, что ей делать дальше. Черные тени буквально оттекли от нее прочь, а затем все одновременно бросились на юго-запад, уходя следом за исчезнувшей за поворотом каретой. Не теряя времени, она сорвалась с места следом за ними. Скорости им тоже было не занимать. Твари стелились над землей, преодолевая сугробы почти с такой же легкостью, как если бы бежали по непокрытой снегом сухой земле. Крол сжалась в нитку, изо всех сил работая лапами и пытаясь нагнать ближайшую к ней тварь. Ни в коем случае нельзя было позволить им догнать карету. Мефнут с Китари и так вышли против этих жутких всадников, и добавлять им еще и Свору в качестве противников было бы равносильно их убийству. Даже несмотря на крылья. Ближайший из псов несся в нескольких метрах впереди нее. Остальные растянулись цепью по всей дороге, устремляясь вперед, и Крол прекрасно понимала, что всех их она догнать не сможет. Нужно было завалить хотя бы ближайшего, хотя бы его. Припустив во весь дух, она села на хвост бегущей впереди твари. Пес обернулся, оскалив обожженную пасть и стрельнув в нее взглядом одного единственного наполненного кровью глаза. Ей нужно было отыграть полметра, еще только полметра, и можно будет бить. Лапы ударили в землю в последний раз, она рыкнула и выбросила себя вперед, всем весом обрушиваясь на его спину и вцепляясь челюстями в его загривок. Пес завизжал от боли, его раскаленная кровь обожгла ей пасть, и Крол изо всех сил последним усилием дернула головой вбок, ломая ему позвонки. Они покатились в снег кубарем, ударяясь друг о друга и о землю, но подняться из них двоих смогла только она. Пес с перебитой шеей остался визжать в снегу, с трудом дергая пастью и выкатывая глаз, а Крол вскочила на ноги и бросилась вдогонку за остальными, с ужасом понимая, что догнать их уже не успеет. Карета мчалась не более чем в сотне метров впереди, и псы уже почти догнали ее. Она взвыла в отчаянье, вкладывая в вой всю свою силу, всю свою мольбу о помощи, все желание уничтожить этих тварей. И Великая Мани услышала ее. Золотая тишь опустилась на мир, будто две огромные ладони, внезапно подхватившие в свой ковш и карету, и мчащихся ей параллельно всадников, и псов, и Крол, изо всех сил стелящуюся в беге следом. Ее рев прокатился золотой волной над белоснежным снегом и достиг псов. Широко распахнув глаза, она видела, как он накрыл их, смял, свалил с ног, покатил по снегу, как они падали в сугробы и замирали в нем темными бесформенными грудами шерсти. Этого не могло быть, такое просто не могло произойти, но сейчас Крол видела это собственными глазами. Она убила псов ревом, полным саитри. Она уничтожила их одним лишь звуком. А еще она видела, как падают один за другим из своих седел всадники. Видела, как пространство идет волнами, и из него в снег на краю дороги выступают светящиеся серым ореолом силы Анкана люди, которых она не знала, опускающие руки и отпускающие энергию. Как Китари, сидящая в седле одной из черных лошадей, натягивает поводья, начиная останавливать ее. И как замедляется несущаяся по дороге вперед карета, потому что кто-то на козлах изо всех сил тянет на себя поводья. Она пробежала еще несколько метров в снегу, а затем остановилась, тяжело дыша и глядя на то, как в этой золотой тишине все внезапно кончилось. Великая Мани пришла. Они спасли Аватару. Крол уселась в снег и загребла его полной пастью, пытаясь смыть из нее жгущую вонь крови псов. *** Мирван изо всех сил вцепился в поводья, таща их на себя. Казалось, лошадям до того и дела нет, закусив удила, они неслись вперед, хрипя и разбрасывая сильными ногами хлопья снега. Он налег изо всех сил, накрутив кожаные постромки на руки и натягивая их на себя. Он должен был любой ценой остановить эту проклятую карету! Как угодно это сделать, но остановить! Он был так погружен в это, что не видел и не слышал ничего происходящего. Дорога здесь была ровной, никуда не сворачивала, и лошади летели по прямой, хотя бы в этом Создатель помог им сегодня, не дав в первые мгновения разбиться о стволы деревьев. Ведущий все никак не желал слушать узду, даже когда Мирван изо всех сил оттягивал его назад. В конце концов, он встал на ноги, рискуя свалиться и свернуть себе шею, и всем своим весом налег на вожжи. И вот тогда они медленно начали сбавлять скорость. К тому моменту, как кони остановились совсем, Мирван был мокрый насквозь, будто новорожденный мышонок. Руки дрожали от напряжения, а сил совсем не было, он сам дышал так же хрипло, как полузагнанные кони впереди. С огромным трудом удержав карету, он обернулся назад и огляделся, пытаясь понять, что происходит. Никаких всадников здесь больше не было, как и его спутников тоже, но на горизонте далеко позади них виднелись какие-то темные фигурки на снегу. Эва, как ты? Что происходит? – спросил он у нее внутри собственной головы. Все хорошо, Мирван! Мы с анай, Спутницами Аватары. Мы вас скоро догоним! – сообщила она, и Мирван чувствовал ее радость внутри себя. - А Аватара где? – тупо спросил он вслух и у нее, и у самого себя. Вместо ответа дверца кареты распахнулась, и оттуда кто-то выглянул – темноволосая короткостриженная голова, повернувшаяся к нему. Сначала Мирван принял ее за парня – в такой темноте было не разглядеть, но как только она обратилась к нему, сразу признал женщину по голосу со странным тягучим акцентом, какого ему в жизни еще не доводилось слышать. - Кто ты такой? И почему помог нам? - Меня зовут Мирван, я Сын Ночи, - впервые в жизни он назвал себя так, и это было странно, но удивительно правильно. Ухмыльнувшись самому себе, он добавил: - Марна Дева приказала нам спасти Аватару, и мы пришли. А ты – анай? - Я Спутница Аватар Создателя, Мефнут дель анай, - хрипло представилась она, а потом, помедлив, спросила: - Ты сказал «мы» - вас много? - Со мной еще четверо Анкана, они сзади на дороге с твоими друзьями, - кивнул он ей. - Спасибо вам! – с чувством проговорила она, глядя на него, и Мирван рассмеялся: - И вам тоже, - он намотал поводья на крюк под ногами, а затем легко спрыгнул с козел в снег. – Давай я помогу тебе ее вытащить. Стало как-то светлее, очертания деревьев на фоне снега стали как-то проявленнее, да и лицо Мефнут Мирван видел четко – темно-зеленые глаза цвета мха, прямой нос и твердые черты, чем-то отдаленно напомнившие ему наставника Рольха. Рассвет, вдруг подумал он. Марна сказала, что мы спасем Аватару на рассвете. И рассмеялся.