«Глаза никогда не врут».
Черные глаза отражают внутреннюю тьму, черные глаза спать не дают.
Каждый раз, оставаясь один на один со своими демонами, Чимин поддавался самой настоящей неконтролируемой истерике. Что-то пробудилось в нем, что-то отвратительное, гниющее. Порабощающая паразитическим образом агрессия по отношению к себе, к своему существованию, к естеству коем он был рожден, укреплялась в своих позициях.
Черные глаза мелькали в каждой отражающей его поверхности: зеркалах, оконных стеклах, столовых приборах, гладкости воды. Встретившись с ними впервые в Большом зале, он испугался настолько, что поддался панике на глазах у всей школы. Он просто не мог совладать с собой, будто еще мгновение, и его вовсе не станет, будет лишь та паразитирующая разрушительная тьма.
Позднее осознание, — почерневшие глаза были лишь верхушкой айсберга.
Стоило ему встретиться взглядом с Чонгуком, выглядевшим так сокрушенно, болезненно испугано, как внутри что-то надломилось, будто спала печать, которая защищала Чимина от себя самого.
Чимин уже не уверен, кого боялся больше — гриффиндорца в былое время, или нынешней собственной тьмы, что с каждым днем ощущалась всё острее. Она не просто порабощала, она выкачивала силы, лишала сна. Она вытягивала из него жизнь.
Его мучила бессонница, дело снова было в Чон Чонгуке. Появившиеся в ночное время свободные часы, Чимин тратил на размышления, на самокопание, на поиск истины. Он запутался, потому что отделить правду от вымысла становилось всё сложнее. Воспоминания об ужасающем раннем утре постепенно расплывались, но главного змееносец забыть не мог.
Чтобы разобраться с правдой и вымыслом, Чимин наблюдал за Чоном и его поведением, реакцией на него самого почти неделю. Он был наготове, стоило Чону подать малейший сигнал о чем-то умолченном. Чимин пытался разглядеть подсказки в едва уловимых движениях губ, которые тот растягивал, стоило им пересечься в коридорах. Но Чонгук выглядел сравнительно нормальным, весьма необычным в своем трепетном отношении к Буратино, но относительно спокойным.
Когда они пересекались, то Чон стыдливо улыбался, будто прося разрешения на то, чтобы находиться в помещении рядом с ним. Эти случайные секунды участия в немом диалоге заполняли до верху, поэтому Чимин был счастлив, когда бывший охотник за квоффлом сдавался, еле кланялся, прощаясь или извиняясь, исчезал.
Тщательные наблюдения привели к достаточно замысловатым, но логичным, чтобы поверить, выводам.
Во-первых, Чон Чонгук выглядел, как поцеловавший младшего парень, и только. Он смущался, краснел, бледнел и много улыбался пусть и весьма застенчиво.
Во-вторых, его лицо украшали небольшие ссадины, с подпекшейся кровью, и постепенно заживающие синяки. Он выглядел как парень, который устроил драку в обеденное время. Глаза всегда смотрели открыто, контрастируя волнением и неловкими вопросами. Парень будто нуждался в краткой беседе, но не решался на нее. Он был подавлен.
В-третьих, Чон Чонгука выглядел как угодно, но только не как парень, который должен был разбиться насмерть, после падения с метлы на высоте Астрономической башни. Никакой реакции на случившееся тем утром, никаких сломанных костей, гипсов, повязок. Никакого страха. Будто того падения про напросто и не было.
В заключение всего выше перечисленного, он выглядел так, будто бы Чимин не выпрыгнул из окна ему навстречу, совершенно не соображая, что делает, и как это может помочь. Ни малейшего намека на то утро, когда сам Чимин посвящал всё своё свободное и несвободное время размышлениям об этом. И как хотелось бы поверить в то, что это был лишь кошмар, явившийся ему во сне, но Чим знает, — это произошло наяву. Не во сне, не в бреду — наяву!
Собранные улики и доказательства были прописаны в аккуратный столбик на разлинованном пергаменте его любимого скетчбука для рисования. И пусть поговорка твердит: меньше знаешь, крепче спишь, — она совершенно не работала в жизни Чимина! Подкидыш самым несправедливым образом был лишен сна именно потому, что забыл начисто элементарные «знания» о себе и своём прошлом, вот уже второй раз за шестнадцать лет.
Пункт первый…
Тем утром он проснулся позже обычного в своей теплой кровати, обернутый рулетиком в пуховое одеяльце. Окна были плотно задернуты тяжелыми изумрудными шторами с витиеватым бронзовым узором вышивки. Небольшой камин согревал мягким угасающим огнем за чугунными ставнями. Школьная форма аккуратной стопочкой лежала на сиденье стула, стоявшего за столом. Пиджак и рубашка висели на плечиках, которые были зацеплены за ручку дверцы громоздкого шкафа. Утро было теплым и уютным, а солнечные лучи развеивали любые воспоминания о ночном «кошмаре».
И потому совершенно непохожим на правду.
Всё в нем было ложью, Чимин осознал это спустя секунды после пробуждения, и дело было даже не в том, что он не мог отследить момента, как вернулся в комнату и уснул. Когда он попрощался с Чоном после поцелуя, нет… после поцелуев, то так и не нашел в себе силы вернуться к себе. Он хотел продлить тот вечер, а потому скрылся в Астрономической башне. Где проплакал бесчисленное количество минут от внутренних потрясений и непонимания. Он знал наверняка, — его опухшие, липкие глаза после пробуждения говорили сами за себя.
А ведь глаза никогда не врут?!
Небольшими подсказками для неверия в происходящее послужили наблюдения, в которых Чимин был очень хорош: во-первых, он никогда не зашторивал окна, потому что боялся засыпать в темноте, лишь луна создавала своим сиянием ощущение безопасности; во-вторых, не мог заснуть лишь в одной пижаме без свитера, потому что было слишком холодно; но самое главное, он никак не мог разжечь этот согревающий, обволакивающий сладкой негой огонь в магическом камине, по уже всем известным причинам, — он не умел колдовать!
Вывод напрашивался сам собой: кто-то посторонний уложил его в кровать, не имея представления о привычках и ритуалах Чимина по существованию в окружающих его условиях. Значит, он не сам вернулся в комнату. Значит, бродил где-то в ночное время, значит, видел что-то, значит, должен был разбиться вместе с Чонгуком.
Но они оба остались живы. Только вот Чон делает вид, что ничего не произошло, а Чимин оказал в реалиях, где всё указывало на работу его воображения. Только вспыхнувшая тьма не дает Чимину поверить в эту чудесную сказку. Черные глаза рассказывают другую историю, а ведь глаза никогда не врут!
Он терпел это состояние каких-то шесть дней, ждал и наблюдал, терзал себя, но в итоге оказался чуть ли не на коленях перед капитаном гриффиндорской команды по квиддичу, чтобы найти повод и поговорить с Чонгуком. Может быть, проще было бы решить все свои сомнения иным способом, нежели умолять Хосока-сонбэ простить Чонгука, но Чимин не был рассудителен и спокоен, ему нужны были ответы, он хотел, чтобы его спасли.
План родился на пятую бессонную ночь. Ему нужен был весомый повод для нахождения с Чонгуком в непосредственной для разговора близости. Только так он смог бы обойти новую возникшую проблему — Ли Тэмин и Пак Розэ.
Если пробежаться по ней коротко, то каждый раз, когда Чимин набирался смелости, чтобы обговорить, разрешить, просто убедиться в пережитом ими обоими, каждый раз, когда до гриффиндорца оставались считанные шаги, то вокруг самого же змееносца возникала стена. Обычно она была крепкая и настойчивая в виде тела Тэмина, иногда ею становилась хрупкая, но не менее принципиальная Розанна. Самая красивая пара школы решила взять недолюбленного ребенка под полнейшую опеку, лишая любой возможности пересечься с обидчиком Чон Чонгуком.
И видит Бог, Чимин был благодарен за заботу и участие в его непростой судьбе, только сейчас опека в основном душила, нежели защищала. Да, парочка была мила и формально ненавязчива, но это только на первый взгляд. Стоило изгнанному чейзеру появиться в радиусе пяти метров, как светловолосые превращались в самых настоящих змей.
По итогу, процент возможности поговорить с Чонгуком ровнялся нулю. Поэтому приходилось идти на уловку.
Разумеется, будь Мин чуть смелее, то мог бы просто поговорить с новоиспеченными родителями, но Чимин таковым не был. Сам он оправдывал это, не желанием ранить чувства любимых сонбэ.
Таким образом он оказался на поле для квиддича в промозглый пятничный день, тратя время не на выполнение домашних работ и подготовку к следующей неделе, а за наблюдением маленьких летающих фигурок в сером небе.
Он дождался окончания тренировки, сидя под моросящими весенними ветрами на лавке запасных. Несколько раз чуть было не бросил глупую затею поговорить с лидером команды, когда сталкивался с недовольными взглядами уставших игроков, лишенных любой мотивации и вдохновения. Никто из них не кричал в сторону замерзающего змееносца оскорбительных или обвиняющих фразочек, но их глаза горели безысходностью и обидой. Разумеется, такое поведение было весьма справедливым и очень даже толерантным по отношению к парню, из-за которого команду дисквалифицировали из соревнований за кубок школы по квиддичу, к тому же лишив её одного из самых талантливых охотников современности. Чимин прекрасно понимал их враждебный настрой, он лишь удивлялся, что ребята вели себя достойно, не опускаясь до унизительной травли. Они продолжили тренировки по настоятельному заверению капитана, которого теперь Чим уважал с еще большим энтузиазмом.
Через полтора часа наблюдений за чужими рухнувшими надеждами Чимин и сам поверил, что был единственным виновным в произошедшем. И теперь он понятия не имел, каким образом подойдет к уставшему хёну и попросит о «том», в чём был виновен. Но вернуть Чона в команду, стало значимой целью, а не просто предлогом. Возможно, если ему удастся это, есть шанс исправить и факт дисквалификации, — Чимин подойдет к Тэмину-сонбэ, чтобы извиниться перед ним, попросит поговорить с профессором Топ о том, чтобы отозвать принятое ранее решение. Ведь, Чонгук не виноват в драке, он защищал себя и свою часть, об этом гудит вся школа. Это Чимин причина недавней катастрофы. Его и стоит наказывать. Чимин привык к такому раскладу, он сам с ним согласен. Это из-за его «черных глаз» Тэмин-сонбэ решил, что Чонгук угрожал или вновь обижал слизеринца. Это из-за него Чонгук не смог совладать с собой и заряди кулаком по лицу старосты. Когда Чимин, наконец-то, определился для себя, дышать стало легче. Всё привычно, всё правильно.
Хосок вырвал его из несправедливых дум легким касанием плеча, он слегка склонился над задумчивым лицо, задавая какой-то прослушанный мимо ушей вопрос.
— Чимин, ты в порядке? Что-то случилось?
— Хосок-сонбэ?! — Чимин даже не заметил, как капитан команды приблизился к нему. Хосок всегда был улыбчив и мил с ним, но это совершенно не значило, что они были друзьями. Поэтому Чим логичным образом не ожидал, что тот сам подойдёт для разговора. И всё-таки, как бы глава прайда не относилась к нему до решающих поворотов в сюжете, сейчас в его глазах блестело тоскующее осуждения, которое ему так и не удалось скрыть, несмотря на все свои усилия.
— Хён, Хосоки-хён, было бы лучше. — Хо снял свою защитную перчатку и потрепал уже голой ладонью мальчишку по голове. Едва уловимая улыбка окрасила уставшее лицо, и Чимин, подскочивший от неожиданной встречи на ноги, наконец-то, позволил себе расслабиться. Но не настолько, чтобы скрыть волнение, которое проявлялось в терзании собственных рук, покусывание губ, бегающих по опустевшему полю глазах и краснеющих кончиках ушей. — Тренировка закончилась, ты просидел здесь всё это время, я решил, может, ты ждал меня?
— Да-да, — мальчишка активно закивал головой, мысленно благодаря старшего за проявленное к нему понимание, — Хён, я хотел поговорить с тобой, если у тебя найдется минутка.
— Ну, тренировка закончилась, я потный и вонючий, так что минутка у меня точно найдется. — Хосок посмеивался над неловкостью стоящего передним ребёнка, но его искренность подкупала. Мальчик явно волновался, его что-то тревожило, он просидел полтора часа, ожидая конца тренировки, неужели, Хосок не найдёт для него времени. Это было бы слишком жестоко по отношению к ребёнку. К тому же, капитана команды терзало любопытство, ему действительно хотелось узнать, по какой причине Чимин нуждался в разговоре. — Давай зайдем в раздевалку, не могу более смотреть на то, как дрожат от холода и ветра твои коленки.
— Извини, Хосоки-хён. — Хо лишь хмыкнул, уложил метлу себе на плечо, поднял со скамьи собственной перчатки и устремился в сторону тёплого помещения.
— Ащ, ребенок. Пошли давай. — Он не смотрел толком, идёт ли за ним младший или нет. Лишь слегка посмеялся от того, как пыхтит неуспевающие за ним ребёнок. Чтобы ещё сильнее не водить того в краску, он слегка сбавил темп шага, лениво осматривая небо, любуюсь его красотой.
Пока ноги шли в сторону комнаты для отдыха спортсменов, Чимин пытался придумать складный монолог, вставляя и вычеркивая лишние факты, подбирая нужные слова и выражения, который, по его мнению, должны были решить ход событий в положительную сторону. Но именно в тот момент, когда дар рассказчика был необходим как никогда, в голове ученика второго курса было ровным счётом ничего. Пустота. Волнение окутывало с каждым шагом все больше и больше, он понимал, одно неверное слово и его авантюра будет провалена. Но отступать было поздно, ведь хен уже придерживал для него дверь, чтобы тот смог войти в святыню святынь для любого спортсмена.
Хосок лавировал между лабиринтов шкафчиков, принадлежавшим спортсменам с разных факультетов. Пройдя несколько поворотов, он, наконец-то, остановился у своего собственного.
На его дверцах были расклеены небольшие и средние картинки милых существ. Больше всех наблюдался феномен сиреневой лошади. Но это была не простая лошадка или магический пони, кентавр, единорог, — на картинках было нарисовано животное с большой, даже можно сказать, огромный головой лошади и маленьким розовым туловищем. Необычный персонаж на каких-то картинках был одет как уличный танцор, на других же словно повар, Чимин даже умудрился найти этого персонажа в костюме космонавта. Хосок определённо был фанатом этой рисованной лошади. Но Чимин был не вправе его осуждать за это, потому что этот вышедший из комиксов персонаж был очень милым и харизматичным. Младший даже успел проследить некоторые сходства между Хо и его любимцем.
Также в хаотичном порядке были расклеены полароидные фотографии, на которых ярче всего сияла улыбка самого владельца этого шкафчика. Картинки в окружении его друзей, семьи, на одной из них Хосок держал на руках игривого щенка, на другой был запечатлен сам с чернеющий от сажи щеками после неудавшегося эксперимента по зельеварению.
Шкафчик идеально подходил и описывал своего владельца. Яркий, открытый, эмоциональный, полный воспоминаний и настоящих друзей. Хосок был хорошим, весёлым, и Чимин снова вспоминает, как было не влюбился в него в начале учебного года. Но все закончилось дружеским восхищением, потому что глупое сердце выбрало другого. Как будто совершенно противоположного человека. Хотя в этом Чимин не был уверен, потому что совершенно не знал того, в кого был влюблён. Может быть, с близкими людьми, тот был весёлым, открытым и добрым, как Хосок-хён?
— Итак, Чим, что тебя тревожит? — так вовремя произнесённая фраза, заставила усомниться ребёнка в том, что старше не умеет читать мысли. Что же его тревожит? Разумеется, Чон Чонгук. Снова.
— Я хотел извиниться и… — Чимин попытался начать издалека. В конце концов, он действительно хотел извиниться. Но кроме того, точнее основной его причиной, по которой он решился на этот отчаянный шаг, была попытка все исправить. А в голове гудела сирена, не дающая ему забыть, что для успеха нужно подбирать слова аккуратно, трепетно, щепетильно.
— Ты не сделал мне ничего плохого, о чём речь? — Хо даже немного опешил, ведь был уверен, что смог подавить в себе постыдное мерзкое чувство. То, которое разрешило обвинить в неудаче на спортивном поприще не только мелкого наглеца Чон Чонгука, но и бедного ребёнка, втянутого в череду последних событий. Разум кричал, что глупо винить кого-то, кроме охотника. Только сердце нуждалось в оправданиях. В конце концов, Хосок ведь очень любил, до сих пор любит своего друга, поэтому и пытался его оправдать за счёт вины другого человека, коим и оказался стоящие перед ним Чимин. Но это было неправильно, лев прекрасно это понимал. Поэтому и боролся с собой, он подавлял в себе эту обиду на невиновного ребёнка. Но, видимо, не удалось скрыть возникшую неприязнь. Только вот теперь, смотря в эти раскаивающиеся глаза, он не испытывает никакой неприязни, никаких отрицательных чувств. Теперь становится стыдно, что было очевидным, что позволил ребёнку увидеть осуждение и обвинение.
— Да, но вашу команду вычеркнули из соревнований, и Чонгук… — речь ребёнка была сбитая, взволнованная, непоследовательная. Он пытался объясниться, но эмоции брали верх. Всё-таки он совершенно не знал, как подобраться к волнительной теме.
— Понятно, тц-тц-тц, ты здесь из-за этого придурка? — И хоть капитан уверял себя, что больше не сердится на Чона, это не значило, что тот окончательно был прощен. Измывательство скорее носило в себе дразнящий смысл, нежели оскорбительный характер.
— Нет, то есть, Чонгук-сонбэним, он не…
— Сонбэним?! Серьезно?! Хах… — как-то раз он уже слышал, что младший обращается к бывшему охотнику уж слишком уважительной форме, но не придала этому значения, сейчас же это казалась более чем странным. — Тогда, почему я лишь «Хосок-сонбэ», — это несправедливо!
— Простите, Хо… — мальчик тут же начал оправдываться, готовясь морально к тому, что может получить за такую фривольность перед старшим.
— Тише-тише, я шучу, хах, Чимин, ты такой славный! Мы же договорились, просто «хён». — Как он мог забыть, что ребёнок, испытавший на себе весь спектр унижений в течение полугода, может выработать привычку воспринимать все угрозы всерьёз. Такой приобретённый рефлекс заставляет сердце сжаться от сожаления. Ведь Хосок мог сделать жизнь нового студента более-менее приемлемой, хотя бы не настолько сложной, какой она стала. Но предпочёл остаться в стороне, быть безучастным. Нагнетающие совестливые мысли моментально уносят Хо в оправданную тоску о собственном бездействие. Только сожалеть о прошлом — бесполезно, поэтому парень через силу обрывает нить тяжелых мыслей. — Ну так, что там с Чонгуком-сонбэнимом? Он заставил тебя?
— Что?
Первая мысль, которая пришла в голову капитана команды, когда он услышал знакомое слово, имя из уст запуганного и ребёнка, была идея, что Чонгук оказал психологическое или, может быть, физическое воздействие на пришедшего для извинений ребёнка. Такая мысль была абсурдной, но вполне реальный. До недавнего времени он бы ни за что не поверил, что его друг способен на насилие или буллинг. Ему казалось, что дерзость в поведении Чона всего лишь оборонительная броня, способ скрыться или наоборот привлечь внимание. Такое поведение казалось глупым, но безобидным. Чонгук был действительно сложным, но неплохим. Так думал Хосок. Но когда он впервые услышал о том, что тот издевается над новеньким учеником, то постепенно утратил веру в добродетель своего хорошего друга.
— Мини, не бойся, расскажи, он угрожал тебе? Заставил прийти и просить за него?
— Нет-нет, это не так! Я сам! Сам пришел. — Всё не так! Это не то, что он хотел сказать. Это не то, чего он хотел добиться!
Хосок выглядит так, будто готов драться за безопасность юного волшебника. И, может быть, пару месяцев назад он бы оценил такое самоотверженное стремление к защите и помощи. Только сейчас ему нужно другое.
Хосок щурит свои солнечные глаза, слегка хмуря густые брови, но в глубине души искренне радуется, что Чонгук не опустился до такого. Он все ещё стоит на перепутье между тем, чтобы плюнуть на всё и вернуть их дружбу, или же окончательно разорвать былые и связи.
— Хорошо, предположим, я поверил, продолжай.
— Это я виноват во всём, поэтому я пришел извиниться, хён. А Чонгук-сонбэ… — мальчик видит, как реагирует на уважительную форму обращения старший, поэтому тут же исправляется, надеюсь на то, что сам Чон не узнает об этом. — Чонгук не виноват, вот.
— Хм, ладно. — Этого явно мало, чтобы сделать определённые выводы. Но Чимин не говорит ничего существенного, постоянно повторяет одно и тоже. Если это всё, что тот хотел сказать, то разговор можно считать закрытым. А вообще он хотел бы, чтобы на месте Чимин был сам Чонгук. Хотел бы, чтобы тот все исправил самостоятельно, чтобы очистил своё доброе имя хотя бы в глазах Хосока. Или вообще никогда не попадал в эту грёбаную заварушку.
— Да?! То есть, — это всё?! — поверить в то, что победа далась так просто, Чимин не может. Он же толком не привел никаких доказывающих фактов, слова его не были душевными или наполненными силой, смыслом. Может быть, Чимин снова не так все понял, или, может быть, Хосок-хен его не понял?
— А что ещё?
— Хён, ты позволишь Чонгуку вернуться в команду? — Чим уточняет осторожно, чтобы в случае того, когда старший все понял правильно, то не поменял бы решение от назойливых просьб.
— Нет, с чего бы это? — Похоже, Чонгук действительно не причём, раз Чимин не знает об их разговоре. Это однозначно радует, дает надежду, что ему не придётся отказываться от своего друга.
— Но-но, но ведь… — Мини самым очаровательным образом размахивает своими ручками в разные стороны, при этом постоянно устремляя свой удивлённый взгляд в лицо старшего. Выглядит очень мило, забавно. Странный ребёнок, но во всей этой странности есть что-то особенное. Разумеется, Хо мог бы сказать все сразу, но смотреть на это не понимающие происходящего существо — удивительная наслаждение. — Хосок-хён, ты же сказал «ладно», я имею в виду, Чонгук же нужен команде?!
— Мда, тут ты прав, каким бы засранцем он не был, охотник из него отменный. — Старший отворачивается к дверце шкафчика, на ходу открывай её и доставая необходимы для души приборы. Его движения становится слегка ленивыми, неторопливыми. Но во всём этом сквозит напыщенная отстраненность, будто они не обсуждают ничего действительно важного. Вот от этого разговора не зависит судьба конкретного человека.
Чимин пробует ещё раз:
— Тогда… Может быть, он всё-таки сможет снова стать частью команды?
— Нет. — Просто нет. С таким ответом далеко не пойдёшь. Никаких объяснений, никаких эмоций. Просто нет. И как он должен повлиять на этот ответ.
— Нет?! Но почему, я не понимаю, хён? Я ведь сказал, что… — Никаких Тузов в рукаве у младшего не было, как и не было стратегии, поэтому сейчас он по-настоящему растерян. Ощущение, что разговор закончен. Только Чимин не добился желательного результата, он вообще ничего не добился.
Хосок решает больше не мучить догадками, поэтому снова разворачивается к собеседнику и уже мягче отвечает:
— Нет, потому что он сам больше не хочет быть частью команды. Я не тот человек, который будет упрашивать или уговаривать. Мы поговорили пару дней назад: он извинился за исход его драки, повлиявшей на всю команду, но возвращаться отказался. Сказал, «мне это больше не нужно». Всё. Думаю, он прав, ему сейчас не до квиддича.
— Я не понимаю… — глаза ребёнка выглядят пустыми, ни одна мысль не приходит в его голову, чтобы объяснить подобное поведение бывшего охотника команды Гриффиндор. Выходит, что всего усилия были напрасны. И он остался таким же бесполезным, каким ощущал себя, когда дело касалось Чонгука.
— Я тоже, но ему виднее. — Хосок снова применяет свою технику успокаивающего похлопывания по плечу, будто говоря, что в этом нет ничьей вины. Чон всегда был у себя на уме, но если он принял какое-то решение, то уже не отступал от него. Вот, что успел выучить Хосок за время их знакомства. Видимо, была какая-то явная причина, по которой сам охотник не разрешал себе возвращаться в команду. Видимо, таким образом он решил наказать себя, лишив того, что по-настоящему любит, но главным образом умеет делать.
Чонгук всегда был немного странным в понятии Хосока. Самобытный сгусток титана, несгибаемый, принципиальный, стойко отстаивающий свою правду. Потому сделать с этим уже ничего нельзя, он-то уж точно знает, как и все друзья Чонгука. Только вот малыш не выглядит как тот человек, который готов сдаться обстоятельства.
Как же Чонгуку с ним повезло, — именно к этому выводу Хо приходит, когда отдалённо слышит мальчишеский крик, выбегающего из раздевалки змееносца:
— Хосок-хён, я поговорю с ним, я обещаю, что всё исправлю! — это заставляет солнечного гриффиндорца улыбнуться искренне, как он привык, но что в последние дни удавалось с трудом.
«Проклятое дитя».
После тяжелого разговора с Сынхёном дракон не находил себе места. Совесть мучила так сильно, как никогда ранее. Мозг раз за разом подкидывал острые, но такие горькие слова Топа, что Джиён рисковал сойти с ума от отчаяния.
И действительно, кто его просил лезть не в своё дело. Правду говорят, меньше знаешь, — лучше спишь., ешь, дышишь, живешь.
Нужно было быть послушным, ведь рассудок, пусть и не совсем его, но, видимо, более разумный твердил:
«молчи!»
Нужно было быть послушным!
Директор никогда не делал ничего неподобающего, чтобы дракон с такой легкостью позволил себе усомниться в нём, в его мотивах и поступках. Не было причин, чтобы не доверять ему. Ни одной. Но мало того, что Джи предал своего наставника, так еще и втянул в свои разборки особенного коллегу.
Он не просто облажался, а сделал это в квадратной степени.
Только горечь на языке оседала не от чувства стыда за «копания» под директора, а от битого стекла фраз, что осколками застряли в сердце:
«чуда не произойдет, я видел, я знаю», «в мои планы не входило снова терять кого-то…»
«Чёрт!» — с разрушающей силой брошенный
старый учебник отскакивает от противоположной дракону стены, инертно возвращаясь к кидавшему, приземляясь почти что у стоп разъяренного преподавателя.
Стоит ему остаться один на один с собой, как эмоции берут верх, драконья кровь закипает в жилах, требуя своего немедленного высвобождения. —
«Чёрт! Чёрт! Чёрт!!!»
«Это несправедливо! Какого чёрта, я вечно остаюсь виноватым глупцом?!» — в этой искренней попытке узнать правду не было злого умысла, не было желания навредить кому-то, лишь только вернуть принадлежавшие ему же воспоминания. Так почему же теперь так мерзко от содеянного, почему сердце разрывается от увиденного, воплями моля забыть об услышанном?! Несправедливо!
И снова головная боль, пронизывающие правдой острие колючего баритона:
«вечно скулишь и ноешь о том, как несправедливо обошлась с тобой жизнь… в отличие от тебя, у кого-то существуют настоящие беды».
Как всегда, так жесток, груб и надменен. Но, разумеется, как всегда, прав. Это ранит сильнее всего!
Будь на его месте любой другой, Джи уже совладал бы с реакцией на прошедший разговор, выбивший его из колеи. Но загвоздка заключалась именно в том, что разоблачающие воспоминания открылись ни перед кем иным, а перед профессором зоти, — неудивительно. Джи в любом случае смог бы довериться только ему, так было всегда и во всем.
По каким-то необъяснимым причинам Чхве Сынхён был тем, к кому Джиёна тянуло словно магнитом, наравне с тем, что сам Топ был тем, кто на дух не переносил дракона. В их общении всегда сквозила натянутая грань коллегиального взаимоуважения с огромным количеством холодного игнорирования, с исключительной подачи декана Слизерин.
Может быть, в начале эта отстраненность поглотила все внимание молодого дракона и показалась весьма привлекательной, но впоследствии она принесла немало страданий его пылкой натуре.
Вся проблема заключалась в том, что Джи совершенно не понимал отстраненного коллегу: почти никогда фразы Топа не сквозили прямотой намерений, и смысл до дракона доходил только после того, как Директор Си разжевал бы ему. Вот, кто всегда понимал Сынхёна. И Джиён действительно надеялся, что интерес к зачаровавшему его преподавателю со временем остынет, но этого не случилось даже спустя четыре года совместной работы в магической школе.
Хогвартс — полон тайн и загадок, только вот это никогда не относилось к дракону. Он прост, открыт и наивен. Нетрудно разобрать, что у него на уме, нетрудно управлять им.
Вот почему именно сознание дракона поддалось воздействию искусства легиллименции.
Самое противное, что он почти не злится. Причина, по которой он решился возглавить свой единоличный мятеж, пойдя против Си Хай Бана, больше не казалась значимой или хотя бы немного весомой. Постороннее вторжение в голову без предупреждения больше не являлось катастрофой для взрывного характера. Ощущая вкус свое принятия и согласия с произошедшим, дракона волновала лишь судьба нерадивого подкидыша, что день за днем мастерски находил себе все новые проблемы и дилеммы.
Какой же все-таки несправедливой может быть жизнь! Такой жестокой с её изощренными пытками и кандалами: знать что-то смертельно ужасное, но не иметь каких-либо возможностей, сил, способов исправить ситуацию. Быть беспомощным и бесполезным — тяжкое бремя для знатока.
А теперь обратите это мерзкое состояние в бесконечную прогрессию: всесильный, могучий, волевой, божественный, но абсолютно бесполезный дракон! Ирония судьбы, сарказм жизни.
Именно в этих размышлениях бытия Джиен смогу узреть саму суть: хороший и плохой, светлый и темный, громкий и тихий, большой и маленький. Ночь и день, небо и земля, вода и суша.
Всё одно!
Всё — это жизнь, а жизнь — это смерть.
Разные слова, подразумевают под собой одно единое.
Для этого целого нет субъективных желаний, целей; всё важное — не является таковым. Существование — это вся проекция, это конечная точка. Быть — это начало, и уже понятно, что оно же является концом.
Это не философские размышления лодыря, не трата времени. Это крик отчаяния.
Для «большого и единого» жизнь и смерть Пак Чимина не несёт под собой какой-либо окраски. Нет добра и зла, справедливости и упущения, — всё одно, лишь разные слова.
Разве для темного бескрайнего космоса рождение сверхновой звезды может быть положительным или отрицательным явлением?!
Очередное массивное газообразное, плазматическое небесное тело с его термоядерными реакциями взорвется, безвозвратно погаснет. На месте бывшей звезды появится новое светило.
Это хорошо?!
Нет.
Это плохо?!
Нет.
Это и есть жизнь, это и есть ее парадокс. Дело не в том, что всё имеет свое начало и конец, дело в том, что так устроен наш пространственно временной континуум. Своего рода правила игры, характеристика, описание.
Вселенной плевать на смерть многотонной звезды, целой плеяды звёзд, на вымирание планет и их путей, на уничтожение галактик. Существование, эволюция — это и есть начало и конец. Точка. Никакого добра, никакого зла.
Тогда о каких молитвах, о какой надежде на спасение может идти речь?! К кому обращаться? Куда писать жалобу, угрозу, требование?
Как можно рассчитывать на милосердие «высшего», если в его понятие такого слова даже не существует. Есть одно сплошное «ничего», которое является «всем».
Джиён устал, но беспокойная душа не давала уснуть. Когда он решился освоить анимагию, то ни секунды не раздумывал над выбором животного воплощения. Он стал драконом, что быть всемогущим, но какой теперь от этой силы прок? Даже будучи огнедышащим летающим змеем, он не может справиться с испытаниями судьбы. Ему не хватает знаний. Ему не хватает такт. Ему очень много чего не хватает. Он бесполезный.
Философия обыденно не успокаивает душу, не служит колыбелью. Пришедшие выводы о глобальном мироздании и отношении к мирским бедам не уменьшают их значения для встревоженного дракона. По-прежнему больно и нестерпимо стыдно.
Квон не может собраться. Он несколько раз на дню твердил себе, что его вины в судьбе Чимина нет. В зеркале искаженная болью маска произносит отрицание четко, с расстановкой. Делает театральный акцент на частице «не», — но Квон не верит собственной игре. Красные глаза рассказывают другую историю. Виновен! Голос внутри него дрожит, но продолжает долбить один и тот же приговор.
В нем кричит златокудрый поэт:
«Слушай, слушай, — бормочет он мне, нагоняя на душу тоску и страх. — Слушай, слушай! — Хрипит он, смотря мне в лицо. — Я не видел, чтоб кто-нибудь из подлецов так ненужно и глупо страдал бессонницей. — Месяц умер, синеет в окошко рассвет. — Ах ты, ночь! Что ты, ночь, наковеркала? Я в цилиндре стою. Никого со мной нет. Я один… И разбитое зеркало».
Осколки собирать нет сил, ему сейчас не склеиться.
Насквозь промокшая подушка, смятая постель, опухшие глаза и разболевшаяся голова. Джиен один… никого рядом нет. Никого. Колючие осколки баритона разрезают воздух острием кинжала:
«чуда не произойдет».
«Черный человек, ты прескверный гость! Эта слава давно про тебя разносится. — Я взбешен, разъярен, и летит моя трость прямо к морде его, в переносицу…»
Это, чёрт возьми, несправедливо!
Настолько, что измученный дракон впрыгивает в свои тапки и стремглав несется к двери. Он хочет увидеть Сынхёна, хочет объясниться. Не хочет быть легкомысленным и глупым, не хочет, чтобы Чхве считал его бестолковым и наивным. Он хочет, чтобы быть утешенным. Он будет кричать до тех пор, пока его не услышат, пока не прокричат в ответ лживое: «
всё хорошо, ты не виновен, я понимаю».
Лишь бы его уложили спать, лишь бы прогнали незваного ночного гостя.
«В грозы, в бури, в житейскую стынь, при тяжелых утратах и когда тебе грустно, казаться улыбчивым и простым — самое высшее в мире искусство».
Джиён размазывает слезы по раздраженным щекам, захлебывается, но улыбается широко до треснувших щек.
«Я очень и очень болен, сам не знаю, откуда взялась эта боль?!»
Открывает дверь, сходит с ума, но держится. Стоит перед ним человек без цилиндра и трости, но в мантии чёрной.
«Где-то плачет ночная зловещая птица. Деревянные всадники сеют копытливый стук».
Не горят глаза гостя «голубой блевотой», но глядит человек в упор. Словно ждёт, как Джиен сломается.
— Джи, ты в порядке?! — черный человек смотрит в упор, черный человек ему спать не дает…
Тело рушится, сдается, обрывает нить с реальностью. Бессознательное, тяжелое, пьяное. Про тело, которое болит и страдает, нуждающееся в тепле и заботе. Телу нужна любовь.
Мягкая перина. — Сильная хватка, теплые руки.
Свежий воздух. — Сожалеющий взгляд, тяжелый выдох.
Долгожданный сон. — Холодная рука на лбу, тихий скрип половиц.
Оставленное письмо. — Щелчок замка, закрытая дверь.
***
«Добрый вечер, профессор Квон,
Прежде всего остального, я хочу извиниться за свое неподобающее поведение в вашем присутствии, — это главная цель моего несвоевременного письма.
Признаюсь честно, те детали событий между Чон Чонгуком и Пак Чимином, что, благодаря вашему разрешению, я смог увидеть в момент слияния нашего разума, привели меня к чувствам отчаяния и страха. Это не давало мне каких-либо прав на причинения вам телесных повреждений. Я сожалею о случившемся.
И всё же, в этом позорном для моей совести письме я хотел бы предоставить информацию, которая помогла бы понять меня, если у вас будет желание. Я действительно хочу объясниться перед вами, чтобы была возможность возродить нашу только-только возникшую дружбу.
Все мы родом из детства, профессор Квон, и я не являюсь исключением.
Значительное время назад, когда я посещал стены Хогвартс в качестве далеко неприлежного ученика, мне удалось познакомиться с девушкой.
Она появилась из ниоткуда, буквально свалилась на голову.
Это было лето 2006 года.
Я вернулся в поместье своей семьи после окончания пятого курса. Родители волновались, что я чуть было не завали «Стандарты Обучения Волшебству», поэтому настояли на моем домашнем аресте на всё лето: я должен был учиться, учиться и еще раз учиться. Разумеется, всё мое юношеское сопротивление боролось за свободу, поэтому каждое утро я просто сбегал из своей золотой клетки в ближайшую деревню.
Понимаю, как сильно мои слова разнятся с тем восприятием моей нынешней личности, но ведь я был молод. На сегодняшний день поверить в это сложно даже мне. Постараюсь не затягивать свою объяснительную записку, но… не могу не поддаваться настроению слезливой ностальгии. Ведь я так давно не вспоминал о Ней, при этом уверен, что никогда не забывал.
Как сейчас помню, у нее были тёмные короткие волосы, едва достающие до плеч; бледная, голубо-серая кожа; тонкие руки и ноги; но самой яркой чертой её внешности были уставшие грустные глаза, которые она почти никогда не отрывала от земли.
Мы встретились в одно из таких ранних утр, я был моментально очарован, она же мгновенно напугана.
Судьбоносная встреча.
С тех пор я сбегал еще с большим рвением.
Краткость — лучший путь изречения истины. Поэтому начну историю с главного — я полюбил, а она позволила мне сделать это. Лишь спустя годы я понял, что скорее всего, всё, что испытывала ко мне — страх.
Она боялась меня. Она боялась моей магии.
Я делал комплименты, дарил всё свое время и внимание, милые подарочки и цветы. Она улыбалась. Но однажды очень сильно оплошал. И всё прекратилось.
Мы молча сидели под деревом, я смотрел на неё, она смотрела на падающие лепестки вишни и улыбалась — романтично. Мне хотелось продлить этот момент, поэтому я достал палочку, помогая бывшему цветку парить и не опадать. Вот она улыбается, вот она хмурится, привстает на корточки, сдвигает брови, а потом… Она заметила мою волшебную палочку, и её глаза моментально наполнились страхом: она бросилась на меня с такой силой, что умудрилась отобрать мой магический артефакт моментально.
Я не успел ничего предпринять, как моя палочка была спрятана под девичьим платьем.
Испуганные глаза метались по территории, словно она боялась, что нас мог кто-то заметить.
Джиён, я тогда вообще ничего не понял. Ведь всё наше графство всегда было заселено исключительно волшебниками и ведьмами, поэтому риск магического разоблачения ни коим образом не свойственен для Дербишир.
На следующий день Она не пришла, её не было весь июль. Я потерял любую надежду пересечься с ней к тому моменту, как должен был возвращаться в стены Хогвартс. Я не знал её имени, не знал её семьи и дома, мне негде было искать.
Чуда не произошло и в день моего отъезда. Я отправился на шестой курс.
Сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь…
… Канун Рождества.
Мне приходит письмо с родного края, чтобы я незамедлительно вернулся в Дерби.
Деревня горела, дома в округе были разрушены, но улицы пустели, люди прятались. Я был призван, чтобы утихомирить какое-то магическое темное существо. Мне не сказали, почему было принято такое решение. Моё тщеславие позволило поверить в то, что я был сильнейшим волшебником поместья, и только я смог бы спасти его. Вот, о чем думал безмозглый слизеринец.
В свои двадцать лет я впервые встретил обскура: черное облако разносило постройки, вырывало деревья с корнями, оно несло в себе огромную разрушительную мощь. Ужасная сила. От окатившего парализующего страха я даже не мог кричать. Но меня заставили это сделать. Кто-то запустил в меня каким-то заклинание, и я упал, тем самым привлекая внимание магической тьмы на себя. Стоило мне упасть на землю, стоило закричать от неожиданности, как всё прекратилось.
Оно застыло.
Я просто лежал и смотрел, боясь пошевелиться. Словно передо мной был голодный, но гордый лев.
Чьи-то руки небрежно подняли меня, а потом с силой пихнули в спину, толкая на верную смерть, как я тогда подумал. И я сделал шаг, два шага, а потом и вовсе побежал в сторону обскура. Адреналин поглотил рассудок, я чувствовал себя героем, я ощущал кровавый вкус вечной славы.
Я не соображал, что творю. Внутри всё скрутилось, слезы текли по щекам, но я бежал.
Мне было страшно.
Миг. — Уставшие грустные глаза.
Миг. — Я держу её в своих объятиях.
Миг. — Она уже мертва.
Я не успел! Ничего не успел! Я ничего не сказал, хотя должен был. Ничего не смог сделать, чтобы защитить.
Всё время твержу себе, — я не знал! Но ведь знал! Я знал, что должен поймать обскура, должен «обезвредить» его. Разве у этого слова нет синонима «убить?» Меня не пугала кончина магического «существа»… темного явления. Я даже не задумался о том, имею ли на это право. Я не узнал причины атаки, ничего не спросил.
Кто это? Что это? Что случилось? — Не было ни одного вопроса! Я был слишком поглощен самомнением и желанием проявиться. Мои родители знали на что шли, они знали кем был обскур, он знали, кем был для неё их сын. Они использовали меня как приманку, наживку.
Дорогой Джи, прошло уже почти семнадцать лет, а я до сих пор не могу забыть. Не могу простить никого из участников событий той ночи. Поначалу я пытался облегчить совесть добрыми поступками, посвятил себя благому делу — учительству. Но это не сработало, поэтому я смирился, почти научился с этим жить.
Дельфи.
Её звали Дельфини.
С самого рождения она была под опекой небезызвестного Родольфуса Лестрейнджа, думаю, ты понимаешь чьей дочерью она являлась. Но прошу тебя, не делай преждевременных выводов. Может в ней и текла кровь Блеков, и… Редлла, но она всё еще оставалась ребенком.
Итак, когда пожиратель смерти был упрятан за решетку Азкабана, Дельфи было около пяти, поэтому девочку отправили в Дербишир, где родилась. Она жила у одинокого старика Амоса Диггори, который так и не оправился от смерти единственного сына.
Сейчас остается гадать, кто додумался отправить дочь Того-Кого-Нельзя-Называть на воспитание к человеку, который потерял собственного ребенка от рук её отца?! Иногда у меня складывается впечатление, что всё было спланировано заранее, и ей изначально готовилась трагическая судьба.
Амос не смог перебороть свою ненависть, поэтому каждый день ребенка отравлял запретами на проявление любого вида магии. Он прибегал не только к психологическому, но и физическому насилию, когда волшебная кровь могущественного клана брала своё. Он избивал её до полусмерти, когда она дарила взращенный собственной магией цветок. Все её старания извиниться за своё рождение заканчивались бранью и побоями.
Дельфи жила в боли, она боялась Диггори, себя, магии. Всё, что она успела испытать за пятнадцать лет жизни — боль, насилие, ненависть. И самым бесчестным в этой травле было то, что она даже представления не имела, чем согрешила, чем заслужила.
Говорить о её родстве с Темным лордом было запрещено законом, но вся деревня знала, — кто она.
Я стал для неё первым и единственным человеком, который вел себя по-человечески. Она боялась меня, потому что не понимала, какие цели я преследую. Ей не было знакомо подобное поведение. Поэтому ждала подвоха каждую нашу встречу, инициатором которых всегда был я.
Джиён, я виню себя за многое, но есть и еще кое-что. В ночь нашего разрыва с семейством мой отец с горяча поведал мне одну версию, которую я принял за истину. Он предположил, что именно моя дружба с Дельфи стала причиной освобождения обскура. Поэтому на мне лежит вина за разрушенную деревню. В его словах была пусть и жестокая, но здравая логика. Ведь именно я был тем, кто показал девочке, что магия — это нормально, что это не плохо, что это естественная часть нас. Из-за меня ребенок начал сопротивляться запретам.
После моего отъезда магия девочки стала проявляться еще активнее, ведь приближался её возраст для обучения. Диггори был напуган, он понимал, что скоро будет не в силах совладать с одаренным ребенком. Поэтому его побои перестали иметь любые границы. После всплеска ненависти со стороны опекуна Дельфи могла пролежать без сознания на холодном полу на протяжении нескольких дней. Она никогда не звала на помощь, потому что знала, что никто бы не пришел. А если бы всё-так заглянул, то лишь для того, чтобы внести свой вклад в воспитательную расправу.
В последние денечки года Красной Огненной Собаки Амос Диггори преподнес для любимой приемной дочери своей последний рождественский подарок.Он позволил себе применить по отношению к Дельфи второе из непростительных заклятий: «Круциатус».
Канун Рождества стал конечной точкой.
Болевой натиск спровоцировал материальное воплощение обскура, паразит вырвался, чтобы защитить используемое им тело.
Первым, что сделал обскур, уничтожил свой дом и убил старика, причинявшего боль и страдания. А после понес своё возмездие по всей деревне.
К Рождеству Христова графство охватил хаос. Надежды почти не осталось, если бы не…
Отряд мракоборцев нашел в завалах и развалинах бывшего дома Диггори красивый дневник секретов. Девочка вела его за отсутствие собеседников. Именно с ним она поделилась нашей дружбой. Она называла меня «глупый сын Господ Чхве».
На последней страничке были нарисованы парящие лепестки вишни, украшающие своим падением и полетом выведенные буквы моего имени.
«Сынхён».
Сколько бы времени не прошло, я не смогу простить себя.
Джиён, они вызвали меня, потому что единственный способ одолеть обскура — успокоить его. Им нужно было, чтобы Дельфи стала ребенком, им нужен был обманный маневр. И я им стал. К сожалению, по каким-то причинам она решилась довериться мне в канун Рождества. Последнее, что Дельфини успела ощутить за свою короткую несчастную жизнь — это объятия предателя. В её измученную хрупкую спину прилетело безжалостное третье из трех заклинание. Она была в моих руках, она смотрела в мои глаза, когда один из мракоборцев выпустил всеми желанное «Авада Кедавра».
Мракоборца наградили за отвагу и смелость, Диггори наградили посмертно, Дельфи оградил званием «Проклятого дитя». Я тоже не остался без почестей.
Только единственное звание, которое я запомнил — это «предатель», прочитанное в уставших грустных глазах. Я ношу его по сей день.
Больше я никогда не возвращался в графство Дербишир.
Я до сих пор не поддерживаю связь со своей семьей. Я стыжусь себя, стыжусь своего поступка, своих родственных связей и своего прошлого. Я бы хотел забыть ту ночь, как страшный сон. Хотел бы, чтобы безымянная девочка из солнечного июня навсегда осталась забытой первой любовью. Я бы хотел, чтобы она вовсе не рождалась, потому что бессердечные убийцы были правы — дитя было проклято!
И всё же…
Все мы родом из детства, профессор Квон, и я не являюсь исключением.
В позорном для моего сердца письме я прошу у вас прощения. Я искренне надеюсь, что вам хватит сил.
Мне нужно было объясниться перед вами, чтобы возродить росток нашего только-только возникшего доверия.
Вы ни в чем не виноваты, Дорогой Квон Джиён, простите за то, что заставил Вас усомниться в этом.
Ваш друг, Чхве Сынхён.
***
Как только последние чернильные буквы были прочитаны, обнаруженное на прикроватной тумбочке письмо вспыхнуло холодным пламенем, бесследно уничтожая историю о «глупом сыне Господ Чхве и девочке с уставшими грустными глазами». Рукопись превратилась в пепел, что слезно падала под ноги разбитому чужой истиной дракону.
«Несправедливо!»
