***
— Она отказала мне, но жила с тобой, — недовольным тоном начинает Саньду Шеншоу, которого, как теперь знает Кроули, домашние зовут Цзян Чэном. Тон этот маскирует неуверенность в себе и ещё что-то задавленное, почти не имеющее отношения к ревности или собственничеству. Вэй Усянь, вовремя сообразивший броситься вдогонку, начинает защитную речь, но Цзян Чэну она не нужна, он жалеет себя. Этот точно будет мой, самодовольно решает Кроули, потом вспоминает о долгожительстве местных заклинателей и хмурится. Он не шпионит открыто, нет. Просто стоит перед дверью и делает вид, что внимает рассказу Не Хуайсана о каких-то особенно изящных керамических чашечках, хранящих аромат пролитого чая дольше всех прочих. Потом он понимает, что Не Хуайсану ещё сложнее — тот подслушивает, открывая рот и издавая звуки. Они встречаются взглядами и одновременно поворачиваются к юношам, перетаптывающимся шагах в пяти от них. Лани отчаянно прячут зевки, им, похоже, пора в кроватку. Цзинь Лин, озабоченный выбором, этого не замечает. — Ну так что, господин Гжоу Ли? — Твой дядя немного несчастен, дай послушать, — нетерпеливо отзывается демон, в открытую прикладывая ухо к лаковой поверхности двери. — С чего бы ему? У него одна радость — командовать и всем ноги переламывать. И то мысленно. — В его жизни нет люб… страсти нет, в общем, — строго возражает Кроули. Судя по звукам за дверью, девица, с помощью которой можно было заполучить душу Саньду Шеншоу, погибла во время недавней войны. Или после, он не понимает. Вот ведь непруха! Угораздило ж её. — Вы думаете, если у него кто-то будет, он перестанет орать и бросаться на людей? — с сомнением тянет золотоносный племянник. — Странно, что ты не озаботился этим раньше! — Кроули чует, что копать надо в этом направлении. Он, правда, ещё не понял, что ищет, но руки уже чешутся. И язык. — Нашел бы подходящую тётушку и горя бы не знал. Хочешь, купайся, хочешь, лягушек, то есть гулей лови. — Вы бы знали, какой дядя разборчивый. У него есть списочек достоинств «первой невесты Юньмэна», в кабинете приколот на стену. Типа примера каллиграфии, но все в курсе, что список настоящий. Я клянусь, ни одна живая душа не смогла бы соответствовать. Ну, кроме мамы, конечно. М-да, кажется, Кроули не там копает. Но уши его всё же продолжают улавливать сбивчивые звуки за дверью. Там давно перестали обсуждать девушку, перешли на какие-то золотые яйца? ядра? Но имя он запомнил. — Кто такая Вэнь Цин? — Ну, она-а?.. — тянет Цзинь Лин и оглядывается на белоликих и белоперых гусуланьцев, словно ища поддержки. — Целительница. Покойная, — спокойно произносит Лань Ванцзи. Его голос тихий, но покрывает пространство зала без малейшего напряжения. Парень явно смыслит в резонирующих свойствах звука. — Она моя тётя, — неожиданно подаёт голос самый благообразный из мальчиков. Кроули успевает заметить сверкнувший взгляд Лань Ванцзи. Поздно, слово уже вылетело… И вдруг Кроули складывает два и два: — Вэни — это которые из Цишаня? Их разбили, и теперь… — Она сама убилась. Пошла и сдалась моим дядькам, — торопливо бормочет Цзинь Лин, сжимая кулачки, — которые оказались, в общем, не очень хорошими людьми, а она приняла смерть за Вэй Усяня и сгорела, а брат её остался жив, хотя он и так мертвец, что ему сделается, но он умеет думать и всё помнит… Вот оно что. Целительница из разгромленного клана, по обожжённым землям которого они ехали весь прошлый месяц. Кроули почти не вслушивается в сумбур, который вываливает на него юный господин Цзинь. Его интересует очень шкурный вопрос — эта девица самоубийца, следовательно, должна попасть в ад. Но смерть приняла за других — следовательно, должна попасть в рай. Мир Кроули биполярен, предположить компромиссный вариант покамест сложно, концепция Чистилища ещё не доработана. Азирафель всё это время тихо сидит у стола, листая вытащенные из цянкуня книги. Но именно он задает тот самый вопрос: — В вашей религиозной системе целители попадают в рай или в ад? — В ад, конечно. Они стольким людям приносили страдания при жизни, — бойко отвечает Цзинь Лин. Вот кого сон не берёт. — Это как? Они же их облегчали… — Иголками тычут, лекарства гадкие варят, ноги бинтуют больно, режим постельный соблюдать заставляют, зубы вырывают или чего хуже, — мальчик воодушевленно загибает пальцы. Судя по всему, к дворцовым лекарям у него отдельный счёт, который он им будет зачитывать на смертном одре. — А Вэнь Цин была самым выдающимся целителем поколения, так что иголок, наверное, вдвое больше навтыкала, не говоря о примочках и компрессах. — Ну-у, это ж её долг, — Кроули вспоминает старика Гиппократа с острова Кос. — Вряд ли она получала удовольствие от того, что колола людей иголками. — Даже не знаю, — отзывается Лань Ванцзи. Кроули разворачивается к нему всем корпусом: — Вы были знакомы? И на кого она вообще была похожа? — На Цзян Ваньиня. — Это?.. — Кроули показывает большим пальцем за спину. — Что ж, он явно не искал легкой судьбы.***
После краткого (очень краткого) введения в семейную историю Цзянов Лань Ванцзи выводит своих юных подчиненных на широкий двор, чтобы отвести в гостевой боковой дворик. Девять часов давно миновали, мальчики засыпают на ходу! О наказаниях за своевольное участие в призывании рыжего иноземца он сообщит им завтра. Из-под земли прямо перед ними возникает чёрная макушка со всклокоченными волосами. Одноразовый демон Эрик пытается разглядеть что-то на грязных листах, но рука, их сжимающая, застряла в корнях старой магнолии. Густая листва загородила светлый лик Луны, поэтому демон безнадежно упускает момент, когда два облегчённых, но невероятно острых меча с частицами благодати со свистом рассекают ночной воздух. Они чудом не сталкиваются, но голове Эрика все равно — она перелетает на другую часть двора, превращаясь в воздухе в удушливый клуб чёрного дыма. Бумага разлетается на мелкие чешуйки. Лань Сычжуй и Лань Цзинъи устало смаргивают и убирают мечи. На лезвиях ни пятнышка. — Господин Гжоу тоже так путешествует? — раздаётся баритон их наставника. — Вроде бы нет, он ходит, как обычный человек. Или переносится, — отзывается Цзинъи. — Мгм…***
Ангел утешает двоих бывших братьев. Это «бывших» звучит издевательством. Ну можно ли назвать Каина бывшим братом Авеля? А Локи бывшим братом Тора? Нелепые казуисты… Они сидят втроём в небольшой уютной комнате, совершенно квадратной, гармоничной, но почти без мебели. Видно, что в ней давно никто не живёт. А судя по невыветрившемуся запаху сосновой стружки, никто и не жил никогда. Но кровать — неширокая, даже аскетичная деревянная кровать, некогда принадлежавшая мальчику-подростку (он успел заметить нарисованных человечков в изголовье), хранит память о давнем пожаре. Азирафель не чувствует запаха, но знает, что под застеленным левым нижним углом должно быть большое чёрное пятно-подпалина. Тление он узнает даже там, где его никто не видит. Такова уж ангельская натура — видеть то, чего нет, но было. Цзян Чэн сидит ближе к изголовью и царапает ногтем рисунок. Вэй Усянь свернулся немыслимой загогулиной прямо поверх пятна, а Азирафель занимает центристскую позицию. Братья слишком взволнованы и не могут спать. Азирафель во сне не нуждается вовсе. Он сидит, бережно прижимая к животу пузатый кувшинчик из запасов хозяина дома. После пары-тройки повторных чудес кувшинчик уже самостоятельно наполняется из огромной бочки под кухней. Если Гавриилу не придется по вкусу перерасход бытовых чудес, придётся списать всё на сегодняшнее задание. На маленьком столике три невысокие чаши в чёрной лаковой глазури, ангел по очереди наполняет все три, это облегчает бессвязную беседу, делая её ещё более бессвязной. У обоих братцев припухли веки, а носы похожи на бледно-розовые сливы. С утра лучше друг на друга не смотреть, хотя они же заклинатели… Чудеснут своей благодатью — и похмелья как не бывало… Цзян Чэн периодически замахивается в сторону «А-сяня», но его тычки сталкиваются с ангельским защитным полем и настолько слабы, что Азирафель перенёс бы их безо всякой защиты, но ему лень. Вэй Усянь синхронно закрывает голову рукой, но тоже делает это по привычке, поскольку ангел сейчас весьма материален и никакие братские замахи долететь до Усяня не могут. Они уже давно перестали упрекать друг друга, а Азирафель сделал вывод, что причиной размолвки послужил сам факт расставания. Их развела жизнь, но оба не смогли вовремя воссоединиться. Отсутствие братского плеча Цзян Чэн воспринял как предательство, а Вэй Усянь — как неизбежное избавление от обузы в своём лице. Каждый гордо задрал нос, они разошлись по воображаемым углам и оттуда обиженно и потерянно взирали на действия друг друга. Пока не погибла сестра, ждали ответных действий, признания и реванша, но… — Дорогие мальчики! — восклицает Ацзи Фэнь и обнимает их за плечи. — Вы уже столько потеряли и растратили. Как можно было разбрасываться тем, что дороже всего? Он знает, что это всего лишь риторический вопрос, достойный Цицерона, но продолжает что-то говорить и говорить, сперва сбившись с ханьского на латынь, потом на енохианский, не замечая, что Вэй Усянь подливает ему вина… — А скольких братьев потерял ты? — внезапный вопрос Цзян Чэна возвращает его на землю. — Точно не помню. Половину… — он забыл их имена. Кроме Денницы, пожалуй. Всех остальных Снизу он знает исключительно по «погонялам» и языческим кличкам. Кроули единственный, кто сознательно выбрал себе нормальное земное имя… — И ты вздумал давать нам советы? Не помнящий своих братьев? — Это была братоубийственная война. Забвение стало актом божественного Милосердия… — Бедные люди, — легкомысленно улыбается Вэй Усянь сквозь бегущие слезы. — Нам забвения в таких случаях не полагается. — Именно поэтому вы можете попросить прощения друг у друга! — пылко (пожалуй, даже излишне пылко) возражает Азирафель. — Вы можете вспоминать вместе! Вам же есть что вспомнить, всё самое лучшее, самое замечательное! …Он никак не может вспомнить имени того ангела, что показывал ему чёрную дыру. Но после Падения памяти лишились все подряд. Он тогда заново знакомился с Уриил и Михаил, а Гавриил сам ввёл его в курс дела, потому что стал главным: у него оказались списки сотрудников и их новых обязанностей. Так что, когда Азирафеля назначили бессменным Стражем Восточных Врат, это автоматически означало новый виток одиночества… Цзян Чэн и Вэй Усянь переглядываются поверх его поникшей головы и поднимают чаши. — За нашу память!