***
После завтрака всех рассадили по местам и началась довольно интересная лекция, посвященная военно-полевой медицине. Но Антона вытащили из зала уже через двадцать минут после начала занятия, ибо нужно было репетировать к сегодняшнему конкурсу. Сам воспитатель младших, чуть ли не за руку, выведя кадета в холл, кивнул на дверь малого зала, откуда уже доносились звуки гитары. Антон, вздохнув, толкнул дверь и вошел в помещение. — Антон! Привет! Ты как раз вовремя, мы уже распелись немного, так что всё готово. — Сашка Петунин, самый музыкальный из всех своих товарищей, подскочил на месте от радости. Шастун, пожав мальчишкам руки, сел на стул, взял в руки инструмент и провел по струнам. Звук был чистым и настроенным, поэтому он сразу же поставил нужный аккорд и сказал: — Ну что, готовы немного повыть? — Да! Антон заиграл тот самый мотив. Они сидели так больше часа, с небольшими перерывами на разбор некоторых моментов, с каждым разом повторяя одно и то же, но с каждым разом всё лучше и красивее. Под конец, уже совсем выдохшись, Антон сложил руки на корпус гитары и спросил у мальчишек: — Нравится здесь, дети? Сразу раздался хор голосов «да», «конечно», «очень»… Шастун и сам не знал, почему так интересно было смотреть на этих беззаботных, ещё вчерашних воспитанников. Быть может, от того, что у них ещё был замыленный взгляд на внутреннее устройство корпуса, а может, просто им действительно это нравилось… Когда классы отправили с занятий по корпусам — дождь не прекращался — выступающим решили остаться на репетицию. Антон, снова взявшись за гриф, произнес: — Смотрите, предлагаю спеть вот так… — Слова песни сами выскакивали, на уже подсознательном уровне. Голос, ещё не до конца сломавшийся, но ровный и мелодичный, младшие кадеты слушали очень внимательно. Антон, закрыв глаза для большей уверенности, расслабился и сам наслаждался игрой на инструменте. И он, сидя спиной к двери, ещё и с закрытыми глазами, не заметил, как в числе слушателей оказался его воспитатель. Старший лейтенант, зайдя в зал для того, чтобы забрать Антона в жилой корпус — класс уже ушел вместе с Павлом Алексеевичем — надеялся застать Шастуна за бездельем. Но услышав пение, решил задержаться. Замерев у входа, он прислонился к стене и замер. Антон из дворовой песни сумел сделать что-то более красивое, даже немного эстрадное. Сколько за свою жизнь Арсений слышал дворовой музыки, но этой песней проникся. Да и тема — суворовская, приближенная к его месту работы… Всю атмосферу нарушил рингтон телефона воспитателя. Старший лейтенант, вздрогнув, чуть не выронил аппарат, и, шепотом чертыхаясь, принял вызов: — Да, Паш, слушаю, что случилось? Седиков плохо себя чувствует? Ладно, сейчас приду, заберу и отведу в медпункт, да. Давай. — Он выключил телефон и поднял глаза на кружок из кадет, тут же встретившись взглядами с Антоном. Судя по выражению на лице подопечного, тот точно не ожидал увидеть воспитателя в этом помещении в такое время. Офицер, чтобы убрать неловкое напряжение, напустил на себя строгий вид и сказал: — Шастун, пойдем в расположение, время на репетиции закончилось. Антон, переглянувшись с младшими товарищами, вздохнул, отдал гитару Петунину и, поднявшись, надел кепку и вышел вслед за воспитателем, напоследок махнув мальчишкам рукой. В коридоре, надев бушлат, затянув поверх него ремень, Антон вышел на дождливую улицу и натянул на голову капюшон, превратившись в нахохлившегося воробья с торчащим из головы козырьком зелёной кепки. Арсений Сергеевич, взглянув на Антона, усмехнулся и, неожиданно для кадета, занес руку над его головой. Шастун, уже на автомате пригнувшись и дернувшись в сторону, будто укушенный. Воспитатель в удивлении и непонимании замер, глядя на мальчишку внимательным взглядом голубых глаз и медленно опустил руку. Антон, осознавая произошедшее, выпрямился и, уняв сердцебиение, замер на месте. Дождь уже намочил обоих, и молчание, возникшее после инцидента, нарушил воспитатель: — Ты чего так… Дергаешься? Зашуганный какой-то. Я же тебя по макушке потрепать хотел, прикольнуться, а ты решил ёжиком стать. Или скунсом. — Ничего не зашуганный… Просто не заметил. А почему скунсом? — Антон вдруг возмутился, выпрямив спину и расправив плечи, чтобы казаться выше. Старший лейтенант, качнув головой, произнес: — Пойдём уже, вымокли оба до нитки. Ещё простудишься, и тогда точно не миновать мне мучений. — Офицер спешно зашагал по асфальтовой дорожке к жилым корпусам. Антону оставалось только последовать за ним, уже чувствуя тяжесть намокшего бушлата и промозглость ветра. Кадет шел за воспитателем, засунув руки в карманы, вжав голову в плечи и жмурясь от дождевых капель, летящих прямо в лицо из-за ветра. Осень как-то быстро вступила в свои грязные, мокрые, холодные права. Антон чувствовал, как ветер, продувая слои верхней одежды, забирается под форму. Дождь только усиливался, а это значило, что придется сидеть в корпусе и маяться со скуки. Вскоре оба — Антон и старший лейтенант — поднимались по лестнице на этаж их класса. Мальчик, попутно снимая бушлат и встряхивая его, забрызгивая стены, уже видел, как переоденется в сухую спортивную форму и отогреет пальцы рук под горячей водой в умывальнике… На этаже царило уныние и серость: из телевизора доносились отзвуки какого-то мультика, а на стульях, диванчиках и пуфах расположились одноклассники. Сейчас холл больше напоминал льдину на северном полюсе, на которой расположились для отдыха тюлени. Возглавлял комитет лени Павел Алексеевич Воля, собственной персоной: сидя на стуле в углу, он с бесцветным, скучающим видом смотрел в экран телевизора. И было в его фигуре что-то настолько непостижимое, что невольно вспоминались Антону образы дворянства восемнадцатого века. Увидев вошедших, Павел Алексеевич протянул, вытягиваясь: — Напелся, артист? Как можно так долго что-то делать… — Да вообще. Скоро совсем одичает со своими младшеклассниками. — Майору вторил голос Попова. — Седиков, пойдём с тобой в медпункт, делать нечего. Макс Седиков, больше известный в кадетских кругах, как заядлый игрок во всё, что только есть, и не менее заядлый любитель вести себя на уровне с седьмым классом, подошел к Арсению Сергеевичу. Выглядел товарищ Антона и впрямь неважно: бледный, с красными глазами, нездорово поблескивающими в отблесках пасмурности от окна. Арсений Сергеевич, оглядев его с ног до головы, кивнул на дверь, и, пропуская вперед подопечного, вышел следом. Антон, предпочтя общество горячей воды, быстро стянул с ног берцы, поставил их в ячейку у стены, забрав оттуда тапочки, переобулся и ушел в комнату. Дима, к удивлению, сидел на подоконнике с книжкой в руках и наушниках, и Антон нарочито громко прошелся к своей кровати, чтобы не напугать друга. Позов, уловив движение, заметил Антона, проследил взглядом за его перемещениями и снова углубился в чтение. Антон, быстро скинув холодную форму, поспешил переодеться в сухую футболку и спортивные штаны. До обеда был объявлен период лени, поэтому полтора часа у Антона было на сушку вещей. Положив китель и штаны в сушилку, похожую на шкаф, находящуюся в коридоре около душевой, он расправил кровать и занырнул под одеяло. Запрявлять, правда, потом придется… Но зато тепло! Вытащив из тумбочки взятую из дома небольшую книженцию «Господа Головлёвы», которую надо было прочесть ещё летом, Антон открыл её на первой странице и пробежался глазами по строчкам. Шастун не понял, в какой момент он заснул, но точно помнил, что перечитал одно и тоже предложение не меньше десяти раз до того, как это понял… Проснулся он от того, что на лицо его упало что-то мокрое и холодное. Открыв глаза и оказавшись в темноте, Антон испугался, и с воплем, похожим на брачный крик макаки, вскочил с кровати. Смех Матвиенко не заставил себя долго ждать. Антон, сдернув с лица намоченное в холодной воде полотенце, разозленный этой шуткой, кинулся на друга, размахивая своим «оружием», наведшим всю суету. Серёжа, вереща и уворачиваясь, перескакивая с кровати на кровать, а оттуда на стулья, носился по небольшой комнате, заливаясь смехом. Очень быстро Антон остыл и прекратил погоню, взглянув на часы. До обеда оставалось ничтожно мало времени, поэтому нужно было собираться и убирать бардак, оставленный после короткой баталии. Серёжа, всё ещё смеясь, расправлял покрывало на кроватях, пока Антон переодевался и убирал своё место. — Серый, вот в кого ты такой пакостный? — Спросил Шастун, затягивая брючный ремень и надевая на себя китель, глядя на то, как друг поправляет занавески. — Не знаю, в батьку, наверное! Ну а что? Нам в следующем году экзамены сдавать, восемнадцать лет и все дела… А я не хочу взрослеть до того, как мне на улице предъявят за то, что я веду себя по-детски. — Типа жизнь одна, или что? — Типа стать взрослым успеешь всегда. Только ребенком не станешь. Смекаешь? — Серёжа, глядя на друга снизу вверх, ухмыльнулся и, передернув плечами, продолжил уборку, позволив Антону подумать над этими самому. Выйдя в холл и устроившись на свободном стуле перед телевизором, радом с майором, Антон застал возвращение Арсения Сергеевича из медпункта. Воспитатель, будучи мрачнее тучи, подошел к Воле и произнес: — Температура тридцать восемь и семь. Врач сказала, что два варианта, либо простыл, либо переутомление. Если до завтрашнего утра не собьётся, нужно будет вызывать родителей, не держать же него в изоляторе. — Плохо. Ни с того, ни с сего, и вдруг заболел!.. Ладно. Попроси кого-нибудь из ребят, кто с ним в одной комнате живёт, собрать рыльно-мыльные и что-нибудь из вещей, чтобы переоделся. Дальше Антон переключил внимание на телевизор, чтобы не выделяться. Да, они разговаривали не очень тихо, но и вслушиваться не стоило с его стороны… Попов, подозвав к себе живущего с Седиковым в комнате Выграновского, попросил того собрать товарищу предметы первой необходимости на сутки, после чего ушел к себе в комнату. Всё внимание кадет переключилось на телевизор, на радость Воли тому, что его никто не будет доставать шумом и вопросами. Тишина и спокойствие продолжились вплоть до того момента, пока у майора не зазвонил телефон. Кадеты насторожились, и, не подавая вида, вслушивались в короткий разговор, по истечение которого стало ясно, что через пятнадцать минут старшие классы выдвигаются на обед. Офицер, убрав телефон в нагрудный карман, объявил: — Через семь минут пойду проверять ваши комнаты на наличие срача, поэтому советую оторваться от зомбоящика и все силы направить на уборку! — Воля показательно поднялся на ноги. Телевизор оставили включенным, но в холле через минуту уже никого не было. Ну, как никого — Антон, так как уже убрался, остался досматривать мультики, да пришёл из комнаты Женька Чебатков, судя по помятой щеке, мирно спящий до того момента, пока не объявили о построении к обеду. Так как девчонки не уходили, ждать их и не пришлось, чему многие были рады. Сквозь дождь, по мокрым дорожкам целеустремленно шагали успевшие проголодаться кадеты. Не забывая чеканить шаг, они поднимали фонтанчики брызг, наступая на лужи, но от этого только приобретая желание вымокнуть ещё больше.***
После обеда официально объявили о старте репетиций. До самого концерта оставалось совсем немного — всего лишь два с половиной часа, и за это время должны были успеть отрепетировать все классы, а это два восьмых, два девятых и два десятых. Антон, в последний момент успев на запись номеров, решился на отчаянный шаг. Мальчишка захотел исполнить неплохой романс из одного фильма… Романс этот назывался «научите меня понимать красоту», и уж очень Антону нравилось, как у него получались некоторые ноты. И на репетициях у него всё получалось вполне сносно. Но время до конкурса не шло, а летело на сверхъзвуковом истребителе, и уже очень скоро было объявлено о начале сбора классов. Кадеты-артисты оставались за сценой, и вскоре набралось столько людей, что решили кого-то вытеснить в зал. Конечно, выгнанные младшеклассники возмущались, но их было очень много для одного узкого места, да и выступали они в последних номерах. Напряжение нарастало. Уже очень скоро зал заполнился и стали ждать только команды офицерского состава к началу конкурса. И вот послышался голос постоянного ведущего этих конкурсов, массовика-затейника Костылева: — Наши ребята усердно готовились, придумывали номера, репетировали, давайте поддержим их нашими апплодисментами! Зал взорвался шумом, у Антона от этого похолодели кончики пальцев, а лицо наоборот резко стало горячим. Наступил мандраж, какого не было уже очень давно. Волнение постепенно овладевало всеми извилинами и без того многострадального мозга, захотелось сбежать. Однако путь с закулисья лежал через зрительный зал, и от этой идеи пришлось отказаться. Антон сидел за сценой и нервно перебирал струны. Из-за большого количества народу становилось очень жарко, лицо пылало ещё сильнее. А номера медленно сменялись, и приближалась очередь Антона и его младших товарищей. Когда в динамиках произнесли их фамилии, стало совсем не по себе. Антон, на ватных ногах поднявшись со стула, чуть не выронил гитару. Руки мелко тряслись, будто он сейчас находился где-то в эпицентре землетрясения! Это волнение было невыносимым, мешало дышать и смотреть на происходящее четким взглядом. Они вышли на середину сцены. Антон, неуверенно проведя по струнам, взглянул на построившихся мальчишек, широко вдохнул и произнес в микрофон: — Кадетская песня!.. Пальцы левой руки на автомате перебирали аккорды, ритм четко держался на одной волне. Восьмиклассники затянули песню, и Антон попытался отдаться музыке. Теперь он был частью выступающих, а потому не мог подвести только приехавших в «Патриот» малышей. Антон играл самозабвенно, обо всём забыв. Да, пальцы плохо слушались, но звук получался чистым и громким за счет микрофона. Его протяжный, мягкий голос эхом отражался от стен. Его было слышно, и слышно очень хорошо. Хор из восьмиклассников старался, мальчишки четко пропевали слова, в них чувствовался дух творчества, соперничества, желания стать лучшими. Антон сам не понял, как допел и доиграл до самого конца песни. Взяв последний аккорд, он опустил трясущиеся, ледяные руки. Зал взорвался апплодисментами, а с задних рядов слышался свист и крики одноклассников. Это чувство не было сравнимо ни с чем. Кровь стучала в висках, ущи закладывало, а перед глазами то и дело темнело, но Антон продолжал улыбаться. Поклонившись, хор во главе со своим единственным музыкантом скрылся за кулисами. Антон опустился на стоящий у стены стул и прижался горячей щекой к ледяной поверхности. Стало немного спокойнее, но сердцебиение не восстанавливало свой привычный ритм, продолжая долбить по ребрам. Спустя некоторое время Шастун начал успокаиваться. Дыхание выровнялось, руки начинали теплеть, а лицо остыло до привычной температуры. В руках он сжимал гитару, которая ему не принадлежала, но об этом он благополучно забыл. Ему предстояло выйти на сцену ещё раз, и от одной только мысли становилось страшно. Крайний раз он так боялся, когда отец, будучи подвыпившим, решил заняться воспитанием сына… Отбросив отрицательные мысли, Антон несколько раз подряд повторил аккорды его песни, и нетерпением и страхом ожидал своей фамилии. Люди приходили, уходили, шуршали, шумели, репетировали, а он всё ждал. И вот, спустя почти полчаса раздался голос Костылева: — А теперь с сольным романсом выступит Антон Шастун из десятого гэ класса! Поднявшись на дрожащих ногах, Антон вышел на сцену. Во второй раз это было менее волнительно, но также ответственно. Перехватив гриф гитары, мальчик подвинул поближе микрофон и заиграл красивым перебором мало кому знакомую мелодию. Зал затих. Антон, проведя по струнам, ровно и осторожно запел:Научите меня понимать красоту
Отучите меня от тоски и от лени
Проявите ко мне в сотый раз доброту
Я ваш раб, но не ставьте меня на колени
Я люблю вас люблю как отца и как мать
Твердо верую в тайну великую вашу
Только вы и способны простить и понять
Всех нас грешных земных бесконечно уставших
Нужных слов не найду, но нужны ли слова?
Вам и так наши мысли и чувства понятны.
Я ваш сын, блудный сын, нарубивший дрова
Древо жизни свое погубив безвозвратно
Каюсь вам, мой отец, не кляните меня
Я и так уж виною своею распластан
Я тону без воды, и горю без огня
Мне не нужен ваш меч, мне нужна ваша ласка.
Научите меня понимать красоту
Отучите меня от тоски и от лени
Проявите ко мне в сотый раз доброту
И позвольте мне встать в сотый раз на колени!
Проявите ко мне… В сотый раз доброту
И позвольте
Мне встать в сотый раз
На колени…
Когда Антон доиграл и убрал руки от струн, зал несколько мгновений был безмолвен и тих. Но вот раздались первые хлопки, потом больше, громче… Антон снова перестал что-либо ощущать. Он чувствовал себя узником вакуумного пузыря, где отсутствуют звуки. Он попытался выцепить кого-нибудь знакомого, и вот взгляд его подметил Арсения Сергеевича. Мужчина стоял у стены и хлопал в ладоши со всеми. Встретившись с кадетом глазами, старший лейтенант улыбнулся и показал большой палец. Ему точно понравилось. Антон спустился со сцены в зал, на негнущихся ногах прошел к дверям и вышел наружу. Ему нужен был воздух, нужно было немного прийти в себя после всех сегодняшних потрясений. Гитару он перекинул на ремне через плечо, сделавшись похожим на бродячего музыканта, и медленно направился по дорожке вдоль стены, глубоко дыша и то и дело спотыкаясь. Одиночество мальчишки вскоре было нарушено появлением воспитателя. Арсений Сергеевич, подойдя к Антону, положил руку ему на плечо и задумчиво произнёс: — Я думал, что этот фильм никто, кроме меня, не знает… И я ошибся. Хорошо спел, спасибо. Антон мягко говоря удивился, услышав похвалу из уст офицера. Смутившись, он опустил глаза к земле, делая вид, что сильно заинтересован огромным дождевым червяком, извивающимся на асфальте в луже. Дождь закончился, и на вечерней улице пахло прохладой, осенью, апатией и мокрой землёй. Это успокаивало. Для Антона больше ничего не было нужно, он просто наслаждался, вдыхая полные легкие чистого воздуха. А рядом вышагивал старлей, просто составляя компанию и не досаждая беседами. Ле-по-та…***
Перед отбоем к Антону подошло не менее двадцати человек, чтобы просто сказал, что он красиво поёт, и что выступление было разрывным и со смыслом. Парнишка принимал похвалу, застенчиво пряча улыбку. Для него это было в новинку. Приятнее всего было то, что офицеры других классов по-отцовски пожимали Антону руку и заключали в крепкие объятия. Они-то уж точно смотрели легендарный «Мусорщик»… Долгожданный отбой командовал Павел Алексеевич. Антон заснул быстрее всех, наверное. Он даже не успел подумать обо всём, как провалился в темный, беспросветный омут.