Цвети же, сакура, на могиле якудза

      Сатору Номура — тот человек, что свято уверен в своей безгрешности, ведь он «никогда не творил зла», он лишь поддерживал устоявшуюся политику «самого порочного клана в стране», презирая благородство и правила чести своего двоюродного брата — Хидео Мизоситы. И он уверен, что дни его будут легки и раскаяние его никогда не коснется. Он уверен, что он никогда не узнает страданий своей души, почти неживой для добра.       «Участь сынков из хорошей семьи — преждевременный гроб, сверкающий блестками и слезами, — как мантру повторял Номура своим приспешникам в клане заученные строчки из книги Артюра Рэмбо, которую он читал вместо Кодекса чести якудза. — Гниль надо отбросить подальше».       Хидео всегда говорил своему сыну и будущему ставленнику в Фукуоке: «Если хочешь лучше понять то, от чего я увел наш клан, если хочешь лучше понять Сатору — прочитай «Одно лето в Аду» у Артюра Рэмбо». И Аку читал. И он понимал: ярость, распутство, безумие — Номура знает все их порывы и все их поражения. Все до единого. Без остатка. Номура так уверенно вышагивал в сторону Ада, что сам Сатана бы, встретив его у ворот, сказал: «У меня не хватит для твоего дерьма достойного наказания. Тебе даже здесь не место». И Сатору этим безгранично гордился.                            Хидео играл со своим сыном в шоги, сидя на полу в гостиной, и делился предстоящими планами. Аку должен со дня на день отправиться в Фукуоку, продолжая дела семьи на родине клана. Юки, по достижении двадцати лет, должна будет стать наследницей клана в Токио.       — Хочешь поделить клан на две фракции? — Аку протянул окутанную в цветную татуировку руку к доске и передвинул ладью на три поля вперед. — «Королевский дракон», — ухмыльнулся Аку, переворачивая фигуру.       — Нет. Хочу лишь, чтобы в столице у тебя всегда был свой человек, — Хидео нахмурился, передвинув пику на четыре клетки вперед. — Никого другого, кроме Юки, я не вижу в роли твоего вакагасира, — глава клана улыбнулся самым краешком губ, глядя на игральную доску.                     Аку опустил синие глаза на фигуры и увидел, что его король зажат в угол. Шах и мат.       — Макэмасита, — тихо произнес будущий ставленник, сложив руки, словно в молитве, и сделав небольшой поклон.       — Ты всегда так трепетно следишь за усилением своих фигур, что забываешь, откуда к тебе подберется враг, — улыбнулся отец. — Юки же всегда наблюдает за всей доской, обдумывая в первую очередь ход врага, а только потом уже свой.                     На крыльце фамильного дома главы Кудо-кай раздался выстрел, прервав безмятежность вечернего общения отца и сына. Хидео нахмурил черные с редкой проседью брови, достал из внутреннего кармана хаори белые перчатки и, надев их, двинулся на улицу.                     Сатору нервно и глубоко дышал, глядя на убитого им подчиненного из собственного клана, держа в руках именной пистолет своего двоюродного брата с резными узорами на рукояти.       — Хидео! — он перевел на ледяного в спокойствии брата бешеные яростные глаза. — Он был предателем!       — Верни то, что взял без спроса, — Мизосита безучастно протянул руку в белой перчатке, намекая ему на оружие. — Ты понимаешь, что ты нарушил кодекс чести?       — Ебал я твой кодекс! — прорычал Номура, небрежно вручая оружие. — Этот урод нас предал!       — Я решаю, кто кого предал, — глава клана смерил его взглядом синих глаз. — У тебя нет здесь такой власти как у меня и моих детей.       — И что? — Сатору залился больным хохотом. — Что же? Отрубишь мне палец за провинность, достопочтенный Хидео?       — Что мне толку от твоих пальцев… — глава опустил глаза-аметисты на пистолет. — Придет день, Номура, и тебя будут судить по человеческим законам, а не по законам якудза…                            Мизосита тихо прошел в комнату дочери. Юки сидела на полу, глядя на сад из окна, и расчесывала свои длинные черные волосы. Отец осторожно опустился рядом на колени и протянул ей железную коробочку.       — Если наступит такое время… используй это с умом, — отец виновато улыбнулся и прикоснулся к плечу дочери. — А пока спрячь как следует.                                   

***

      Она рассказала Хайтани обо всем, что обсуждала с Киеси Такаямой.       Ран еще долго бродил кругами по комнате, намертво цепляясь пальцами за волосы, жмурясь и чертыхаясь сквозь сжатые зубы.       Юки лишь молча наблюдала за ним, периодически вздрагивая, когда кулак Хайтани-старшего с яростью врезался в дверь шкафа или в прикроватную тумбу.                            — Прости, если напугал… — прошептал Ран, садясь рядом с ней на кровать и снова прикасаясь ладонью к фарфоровой щеке.       Он осторожно придвинулся ближе, бережно заправив второй рукой за ухо прядь тонких черных волос, и медленно потянулся к губам Юки.       Будь что будет. Если она достанет из-под подушки нож или вилку и вонзит ему прямо в горло — так тому и быть. Если у нее здесь запрятан пистолет, и она выстрелит ему сразу в голову — так и быть.       Он лучше умрет на месте, попытавшись овладеть ею, чем будет жить и продолжать терзать себя, так ничего и не попробовав.       Хайтани, насколько мог, бережно прикоснулся к ее тонким губам своими, словно боялся спугнуть. Осторожно держал свою ладонь на ее щеке, будто в ней был тонкий и хрупкий хрусталь.       Он будет ненавидеть себя, как только выйдет из комнаты.       Он уже себя ненавидит.       Была бы на ее месте любая другая девушка, Ран Хайтани бы не церемонясь взял ее силой, совершенно не уделяя внимания таким глупым сентиментальностям, как поцелуи.                     Юки обвила его шею тонкими руками, отвечая на поцелуй, и аккуратно пересела к нему на колени. Хайтани едва слышимо утробно зарычал с закрытыми глазами, запрокидывая назад голову, пока ее прохладные губы спускались по его угловатой шее, а тонкие пальцы расстегивали пуговицы на белой рубашке.       Пульс учащался в геометрической прогрессии, и сердце уже было готово проломить ему несколько ребер. Юки положила ладони на ключицы Рана и аккуратно спустила ненужную ткань рубашки, проводя руками по плечам и предплечьям. Хайтани бросил на девушку томный, но полыхающий взгляд, небрежно стаскивая с нее свою растянутую футболку и прижимая к себе свою Юки — хрупкую и обнаженную.                     Тело горело Великим пожаром Рима на закате власти Нерона. Ран затянул ее в поцелуй и водил кончиками пальцев по шрамированному узору на спине. Морщился, невольно представляя, как раскаленная спица бороздит по тонкой белой коже, но все равно какая-то неведомая даже ему самому сила заставляла его прикасаться к этому рисунку из шрамов все больше и дольше.       Он пересадил Юки на кровать и, не разрывая поцелуя, сквозь лихорадочное глубокое дыхание избавился от остатков своей ненужной одежды. Положив ладонь левой руки, окутанной татуировкой, на ее поднимающуюся и опускающуюся грудную клетку, безмолвно приказал этим лечь на кровать и навис над Юки, перебираясь губами на тонкую шею.       Она хватала губами кислород, будто только что вынырнула из ледяной родниковой воды, пока Хайтани впивался губами в белую кожу шеи и выпирающих ключиц. Юки положила одну ладонь ему на спину, притягивая ближе к себе, а второй уверенно перехватилась за самое чувствительное и пульсирующее.       — С-с-су-у-ка-а… — жмурясь, Хайтани прошипел ей в шею, крепко сжимая в цепкой хватке кончики тонких и черных волос, пока рука Юки уверенно поднимала и опускала теплую подвижную кожу у него между ног. Вверх и вниз. Снова вверх, проводя большим пальчиком по влажной уздечке. И вниз. Вверх и снова вниз до упора. Вверх, сжимая руку сильнее, и вниз, расслабляя ее. И с каждым движением по широкой спине пробегала кипучая дрожь, заставляя его дышать все глубже и сжимать веки все крепче.       — Бля-я-ть… — прошипел Хайтани, срываясь на едва уловимое рычание. Он перехватил запястья Юки и намертво прижал их к подушке, спускаясь бешеными горячими поцелуями ниже ключиц, добираясь кончиком языка до груди.       С тонких губ сорвался воздушный и приглушенный стон. Ран сжал ее запястья покрепче, осторожно втягивая губами нежную кожу и лаская ее языком. Тело горело и полыхало изнутри, как Помпеи и Геркуланум во власти Везувия. Эта пытка продолжалась до тех пор, пока Юки сквозь лихорадочное дыхание не прошептала ему заветное «Войди в меня».       Ран Хайтани сорвался с цепи. Как Цербер. Сев перед ней на щиколотки, перехватился руками за бедра, впиваясь в белую кожу, и рывком притянул Юки к себе. Снова навис над ней, сверля синие бездонные глаза, подергивая скулами, крепко сжимая и разжимая челюсти. Она протянула к его лицу руки с легкой воздушной улыбкой, убрала с лица свисавшие сиренево-черные пряди, пропустив их через пальцы, и затянула его в поцелуй.       Хайтани послушно прижался к раскаленному телу, и по его губам пробежалась легкая приятно покалывающая волна от звука приглушенного, но требовательного стона, пока он медленно входил в свою Юки.       Он вошел до конца и замер, затаив дыхание, прислушиваясь к ее лихорадочным вздохам, и каждой клеточкой тела ощущал, как она мелко дрожит в предвкушении.       Ран начал двигаться внутри. Медленно, но уверенно. Юки задышала еще глубже, хватаясь ладонями то за его плечи, то за поясницу. Словно пыталась впечатать в памяти рук, каков он на ощупь.       — Быстрее… — с тонких губ, сквозь стоны, сорвался приказ, и Хайтани, довольно улыбнувшись, увеличил темп, перехватываясь губами за белую кожу ключиц.       Пылающие мурашки тонкими острыми иглами пронизывали оба тела насквозь, склеивая их двоих намертво в одно тугое раскаленное целое, вытесняя все мысли о том, что будет завтра.       Расплетенное солнечное сплетение плавно перетекало в низ живота, завязывая там нарастающий лихорадочный остужающий узел, который вот-вот позволит им обоим хоть немного остыть в этом пекле.       — Не останавливайся… — Юки, задыхаясь, прощебетала приказ.       — Блять, я же сейчас…       — Молчи и не останавливайся!                                   Горит только то, что тленно, но этой ночью Ран Хайтани выжег всю свою душу дотла, без остатка, не оставив внутри себя ни углей, ни золы.       И они лежали, дымясь на пепелище уходящей ночи, наблюдая за украдкой пробегающим по потолку светом фар, проезжающих мимо под окнами машин, сплетаясь друг с другом в узел, как вьюны, цветущие в самый разгар лета.