Рыцари ошибок

Италия, римские каникулы. Июль, жара, и денег ни гроша. Тарни рыскает по городу в поисках нарядов для себя, подруг и родственниц. На деньги Джереми, конечно. Он дал нам на карманные расходы и в его понимании это мелочь. Для нас же с Тарни… Она одела всю семью на эти, по его мнению, гроши. Она была идеальной хозяйкой и из ничего могла сделать нечто. А мы с Джерри путешествуем. Взяв пять бутылок, два стакана, миланской колбасы, сели в старый драндулет и покатили. Кстати, именно миланская довела мою печень. Ну не важно. Мы поехали в одно милое местечко, где был прекрасный вид. Римляне знали толк в пейзажах. Джереми читал стихи, лежа на гостиничном покрывале, которое мы украли на время поездки. Йейтса, Киплинга, Байрона, все подряд. Я ничего не читал. Я упражнялся в звукоподражаниях, ведь мой говор тогда был ужасен. Джерри смеялся. Он все еще пах Итоном. У него был голос, как у ангела. Я сказал ему: "Спой мне". - Он ответил: "Что?" И спел мне веселую песню елизаветинских времен. Он разбирается в этом - в нежности и любви. Он сказал, что если бы я не спасал его тогда в Манчестере, когда приходил на его спектакли и внушал ему уверенность, что все хорошо, то сейчас он был бы совсем не здесь. - Я так счастлив, что ты приехал. - Я рад. - Это было ужасно - неделя за неделей только работа. И никого знакомых. - Ты так ни с кем и не познакомился? - Понятно о чем речь? - Нет, - он опустил глаза.- Разве я могу? - Мне казалось, что тут с этим нет проблем. - И мы допили эту бутылку. - Ты заставил меня плакать, ты знаешь? - Джерри смотрел в небо. - Прости. Я не знал, как тебе тяжело. - Что я мог сказать? - Твое письмо… Я думал, ты… Мне стало нехорошо. Тогда, когда он подписал контракт на "Войну и мир", мы были счастливы. Полгода работы в Италии - великолепно. Я нашел подходящее прощание в одной книге и переписал его. В письме не было ничего такого, что могло бы быть истолковано превратно. Я сунул это письмо в карман его брюк и сказал: "Сядешь в самолет и прочитаешь. Не раньше". И он плакал, читая его, пролетая над Каналом. Черт меня подери! Из Рима он написал, что скучает. А потом позвонил. Он сказал: "Если ты не приедешь, я сойду с ума". Я сказал, что у нас осталось двадцать фунтов до конца месяца, он обещал все оплатить. Тарни не гордая, я тоже, и мы согласились. За три недели в Италии я начал привыкать к языку и даже выучил несколько фраз. Джереми привел меня на съемочную площадку, толкнул к режиссеру и я получил роль, то есть, меня тут же отправили одеваться и пудриться. Конечно, я получил какие-то гроши наличными и никакого упоминания в титрах, но, черт возьми, это была моя первая роль в кино. Причем у меня даже была реплика. Я обращался к отцу Наташи Ростовой и говорил: "Граф, сделайте одолжение. Нельзя ли приютиться на вашей подводе и этому бедняге?". Мы уложились в два дубля. Одри Хепберн, которая потом возьмет Джереми на роль поющего красавчика в "Моей прекрасной леди", была тогда молоденькой и страшненькой. Она сидела на стуле в длинном темном платье, замотанная в большой платок, и терпеливо ждала своего входа в кадр. Я поклонился ей. Собственно, это все, что я помню про съемки. Я поблагодарил Джереми за предоставленную возможность, и он был счастлив за меня. Это-то мы и поехали отметить. - Я не хотел тебя ранить, - сказал я ему. - Ты же мой лучший друг. - Я знаю, - он кивал и поджимал губы. - Ты никогда не будешь ничем большим, чем друг. - А ты бы хотел? - Меня спрашивали… - он посмотрел мне в глаза и я не смог отвести взгляд. Вот тогда я впервые понял, что значит "тонуть в глазах". Это значит, что у тебя отключаются все чувства, и ты словно падаешь вперед; тебя затягивает, как Алису в тоннель, и ты летишь, летишь, летишь. Вокруг шелестит выжженная трава, вдалеке шумит город, ты пролетаешь мимо банок с апельсиновым джемом, а приземление всегда довольно жесткое. - Спим ли мы вместе. - И? - Я сказал, что да. Я лег на спину, подложил под голову руки. Белесое небо уже синело; от местного вина тяжелеют ноги, а я, оказывается, сплю с Джереми Хаггинсом. Там, над танцевальным залом "Асториа" мы вместе ели, вместе отдыхали и даже вместе мылись. У нашего соседа Альберта, который жил над первой "а" в вывеске, были две кошки. Так вот эти кошки ходили вместе с Альбертом в душ. Он мылся, а они там писали, какали. Потом он за ними все вымывал, прыскал какими-то приятными духами, чтобы убить запах. После него туда отправлялись мы. Помещение было нагретое, вкусно пахнущее. Джереми тер мне спину, насвистывая, а я мыл ему голову, читая за Отелло. Это было здорово. У него была очень белая кожа, тонкая, как у ребенка, и отличные мускулы. Чистые и душистые мы шли на кухню готовить еду. Неудивительно, что все гости Альберта, которые были и нашими знакомыми, считали нас парочкой. Мне завидовали. - Ты злишься? - он тронул меня за локоть. - Разве на тебя можно злиться? Нет, конечно. Надеюсь, Тарни не слишком расстроится, узнав об этом от кого-нибудь из наших добрейших коллег, - я улыбнулся. Он ведь настоящий мечтатель, ну и что, что выдает вымысел за правду, я ведь всегда смеялся над такими слухами. Пару десятилетий спустя, когда Мэгги вышвырнула меня из дома, и я вынужден был несколько лет прожить у друзей, у Даунса и Харрингтона, Джереми настойчиво приглашал пожить у него. Где бы он не жил, у него всегда была комната для меня. Но я никогда не пользовался его гостеприимством надолго. Я ненавижу бридж, а его друзья собирались у него и мучили друг друга целыми вечерами. И еще я не хотел, чтобы те слухи, которые раньше ходили из уст в уста, появились в прессе. Став известным актером, я слишком часто появлялся на обложках разных журналов, этому способствовала и популярность Маргарет. Помню, однажды Джереми привел с собой в ресторан Ванессу Рэдгрейв. Они вместе играли, и в тот день она вдрызг разругалась с режиссером и вечером рыдала, как крокодил. Чтобы утешить ее, я обнял и поцеловал ее. После ужина Джереми подвез нас до ее дома. Он думал, что мы ее высадим и поедем к нему. Я вышел вместе с Ванессой и закончил день в ее постели. На следующее утро в газетах было написано, что у меня с Ванессой роман. Я позвонил Джереми и спросил: "Давно ты стал журналистом?" Он удивился, так как еще не читал газет, и все отрицал. Он сказал, что это мое личное решение, что меня никто за член не тянул. Я хмыкнул и тут же вспомнил, что в том ресторане был какой-то тип, и попросил Джерри тоже припомнить. Мы вместе определили, что это был ведущий колонки сплетен из "Дейли Мейл". Я думаю, Джерри был обижен, что я жил в доме Даунса и Харрингтона, двух педиков, кстати, и они идеальная пара, но не хочу жить у него, несмотря на то, что он тоже живет с мужчиной. В общем, трудный был разговор. Но тогда, в Риме, Джереми сказал: "Прости. Я такой дурак". Я протянул руку, схватил Джерри за плечо, потянул к себе. Его ухо прекрасно вписалось вот сюда, между шеей и ключицей. Я поцеловал его вот сюда, в изгиб лба, между бровей, там, где начинается его причудливо изогнутый нос. И он обнял меня, прижался, слушая мое сердце, и больше ничего лишнего. Мои друзья, которые посмотрели "Частную жизнь Шерлока Холмса" скептично спрашивали, легко ли мне далась эта роль. Это был провал. Мы разошлись с Мэгги, я снял дом, у меня не было ни домработницы, ни кухарки, ни любовницы, я работал на Билли Уайлдера, гения и тирана, у нас были изнуряющие репетиции, Билли и его напарник требовали, чтобы каждая согласная звучала так, а не иначе, чтобы каждый предмет стоял на столе именно там, где Билли ткнул пальцем, чтобы полы моего пиджака поднимались ровно на столько, чтобы было видно, что я худ, как карандаш. Я сидел на жесточайшей диете, что так же отразилось на моей психике. Через несколько месяцев такой работы я пошел к врачу. Он выписал мне то же снотворное, что и Мэгги. Придя домой, я сел перед телевизором с бутылкой виски и сам не заметил, как проглотил все таблетки, одну за одной. Утром за мной приехал шофер, я не открыл дверь, он вызвал подмогу, и я оказался в госпитале с клизмой в жопе и пластиковой трубкой во рту. Когда у меня спросили домашний адрес, я назвал адрес Тарни. Бедная моя Тарни! Меня нашли вовремя. Настолько вовремя, что еще час, и я оставил бы детей сиротами. После этого Уайлдер обещал уменьшить ритм работы, и я вернулся, как только смог, но, увы! это был обман. Как только я пришел, Уайлдер тут же заявил, что я растолстел, что я бормочу, а не говорю, что любовную сцену между мной и Уотсоном надо играть серьезно, а не комиковать. До съемок я надеялся, что этот фильм сделает для меня то, что сделал "Лоуренс Аравийский" для Питера О'Тула, но с первого же дня я понял, что все совсем не так. Доктор Уотсон описывает всех приходящих на Бейкер-стрит. Но не существует никакого описания самого Холмса, мы ничего не знаем, кроме того, что он очень высокий, играет на скрипке, ужасно относится к женщинам, живет один, принимает кокаин, описывает себя как думающую машину, и что у него есть брат по имени Майкрофт, который намного умнее его и работает на министерство иностранных дел. Он загадка. Совершенно аморфное существо. Режиссер сказал, что всю комедию он сотворит на монтажном столе и чтобы мы играли, как играем Шекспира. Впечатление, что между Холмсом и Уотсоном существуют какие-либо любовные отношения как раз и есть результат этого указания. Я думаю, что мой Холмс не доверял женщинам, потому что каждый раз, когда он встречал кого-то подходящего, они обманывали его ожидания или его самого. На полу монтажной остались многие километры сцен, где я был молодым Холмсом, влюбленным в проститутку, ослепленным настолько, что не знал о ее профессии; я был Холмсом средних лет, который смеялся над другом, и я ни в коем случае не играл гомосексуалиста. Кстати, мне вспомнился один эпизод с Ларри. Джон Осборн написал лет за пять до этого великолепную пьесу "Мой патриот", и признался, что когда писал, то думал, что главную роль сыграю я. Но жизнь сложилась иначе, и я и Ларри пошли посмотреть постановку этой пьесы с Максом Шеллом в роли Редла, полковника, чья сексуальная жизнь стала поводом для шантажа и прочих грязных вещей. Это действительно великая роль, и Ларри сказал, что только два актера могли бы справиться с ней: "Ты или я". В конце первого акта Редла застают в постели с молодым человеком, который сбегает, и Редла жестоко избивают. Реплика, под которую опускался занавес, звучала как "Зачем я ждал… так долго?" Это было признание его гомосексуальности. Макс Шелл едва шептал эту реплику. Я пошел за кулисы после спектакля и сказал Максу, который на самом деле прекрасный актер, что на этой строчке ему надо было снести крышу с театра. Как, естественно, сделал бы я. А Ларри, без вопросов, снес бы не только крышу, но заодно и чердак и стропила. Но та сцена, где я признавался Уотсону в любви, тоже осталась только в рабочих материалах. Но, даже произнося "Я люблю вас, Уотсон", я не имел в виду ничего такого, потому что был тогда погружен в свои мысли и подчинялся Уайлдеру, как дрессированная собачонка. Я признаю, что обманывался во впечатлении о своей игре. Слава Богу, сейчас фильм можно видеть со всеми сохранившимися материалами, не вошедшими в ту версию, которая так трещала, проваливаясь в кинотеатрах мира, и можно убедиться, что самый большой в то время бюджет кинокартины в десять миллионов долларов был потрачен не зря. Жаль, что фильм не окупился. Если бы тогда вышла полная версия, мы были бы настоящими богами, каким стал Джереми Бретт после своего Холмса. Он часто звонил мне, когда только начал играть в этом проекте и спрашивал совета. Я честно отвечал, что ничего не знаю о Холмсе, что он должен искать свой путь в этой роли, что он и сделал. Не режиссер был его кошмаром, а он был кошмаром для режиссера. Он стал отчасти Билли Уайлдером: требовал изменить сценарий, костюм, декорации, и они, проспорив не день и не два, в конце концов, соглашались. Я посмотрел несколько серий и, что греха таить, позавидовал Джереми. Он лучше Холмс, чем был я. Он лучше разобрался в образе и не отходил от написанного доктором Уотсоном. Хотя… Даже мне забрались мысли об отношениях между Холмсом и Уотсоном после того, как Джереми глянул вот так в камеру и улыбнулся. Вот теми самыми складочками. А его партнер засуетился и стал смотреть в пол, как мы делали с Колином Блейкли в любовной сцене "Частной жизни". Солнце садилось, а мы лежали тогда долго-долго, его уши слушали мое сердце. А потом я сказал, что скоро женюсь на Тарни. И Джерри прижался ко мне еще сильнее и ничего не сказал. И я тоже услышал, как бьется его сердце - часто-часто. Но в тот раз я только пригубил бокал.