Шлифуя твоим именем кости

Становится слишком холодно. Холодно настолько, что Тянь инстинктивно протягивает руки вперёд, всё ещё не в силах открыть глаза. Не находит то, чего ищет. Вчерашнего тепла. Тихого. Тяжёлого — которое накрыло собой, как одеялом. Которое дышало ему в шею и доверчиво под руки подставлялось. Пусто. Холодно. Страшно. Только из-за этого Тянь поднимается резко, как от очередного кошмара, что мучают его годами. В студии слишком светло. Солнцем мажет по паркету, по дереву мебели, и слепит глаза до ожога роговицы. Слепит, потому что во сне очки наверняка слетели с него. Как и сраный капюшон, под которым больше не укрыться. Он в своём доме. В своей студии. В своей чёртовой крепости, но чувствует себя в ней абсолютно незащищённым. Абсолютно проебавшим момент, когда нельзя было засыпать. Когда нельзя было спускать капюшон и позволять очкам валиться на пол рядом с диваном. Нельзя было позволять Шаню видеть в нём не-Дылду. Видеть в нём того, кого Шань терпеть не может. Самого себя — Хэ Тяня. Ублюдка, мажора и фальшивую мразь, которой его не только Шань считал. Ведь Тянь до встречи с ним — себя считал именно таким. Именно таким и был. До встречи с Шанем. До того, как не поменяться оказалось невозможным. И до удивительного правильным. В Тяне что-то было не так. Не те настройки, не та прошивка, не на то он был запрограммирован. Бракованная модель, которая вообще не должна была явиться в мир, но травила его до тех пор, пока не появился Шань. Пока не исправил. Пока не отодрал от лица присохшую глиняную маску, возвращая Тяню — самого себя. Настоящего. Пока не показал кто он есть. А Тянь ведь действительно не знал. Всё, на чем он был сосредоточен — разрушение, с приставкой «само», ведь бракованных мир не любит. Бракованные не любят сами себя. Не принимают на подсознательном уровне. Не понимают на кой хуй им вообще жизнь дана и что с ней делать. Тянь не понимал. Проёбывал день за днём. Тянулся к людям, фальшивя не то, что в лице, словах, улыбках — даже в движениях. Маскировался до тех пор, пока маска не приросла к лицу. Ко всему его существу. Пока сам он не стал пустой оболочкой под этим сраным бутафорскими наростом. Пока, блядь, не появился Шань. Пока не стал его смыслом. Пока не стал его постоянной в слишком переменчивом мире. Пока в Тяне всё меньше и меньше бракованного оставалось. Но оно ещё есть. И его ещё много. И его ещё истреблять и истреблять, до тех пор, пока ничего, кроме настоящего — в Тяне не останется. И сейчас всё неправильно. Сейчас всё не так, как должно быть. Сейчас не время Шаню видеть кто он. Только не сейчас, господи, блядь, боже, не сейчас. Тяню страшно поворачиваться. Страшно находить Шаня, стоящего у окна как вчера. Страшно не найти его в студии вовсе. Страшно шевелиться в принципе, потому что — что бы сейчас Тянь не предпринял, что бы он не сделал, что бы не сказал — всё будет жестоко выебаным в глотку оправданием лжи. Всё будет звучать патологически фальшиво. Всё будет извращено неправильным. Всё, что он сейчас сделает — это только ранит Шаня сильнее. Но, видимо, Шань решает первым вгрызться ему в глотку, разрушая тишину стальным голосом, едва похожим на тот, который Тянь слышал прежде: — Интересные у тебя фотки на столе, Дылда. Едва похожим на тот, который говорил с ним о звёздах. Едва похожим на тот, который высылал его ко всем хуям, к чертям, в ад — потому что посылы эти были на грани раздражения и нежности. Посылы эти были без едкой, прожигающей насквозь озлобленной желчи. Без отрешённого безразличия, которым сейчас Тяня оглушает — ощутимо падающими на голову тоннами равнодушия. Ощутимо ледяными осколками натянутого презрения. Ощутимо хладнокровным «Дылда» — когда Шань это слово вот так — никогда не приносил. Даже если бесился. Даже если был доведён до края. Даже если на Дылду, чёрт — на Тяня — был пиздецки зол. Тянь выдыхает едва слышно, но с облегчением — он всё же тут. Он не ушёл. Он остался. Он просто где-то там, за пределами зрения. Он просто… Просто он ещё здесь. И это хорошо. Хорошо, ведь, да? Так ведь лучше, верно? Так ведь… — Тут ты с Солнцем. С Цзянем, точнее. — Шань усмехается. Страшно усмехается. Страшнее этого звука Тянь не слышал никогда. Это не усмешка вовсе, а выломанное и злое что-то. Что-то, что с лёгкостью Тяня втоптает в пол. Что-то, что с лёгкостью его по стене кровавым пятном размажет. Что-то, что с лёгкостью его до костей освежует и оставит гнить куском живого мяса в этой ледяной студии под палящим солнцем из окна. Его слова — яд. Яд, который Тянь впитывает безрассудно и жадно, пока ему можно, пока ему позволено, пока в него этот яд центнерами вливают. Яд, который продолжает сочиться в него с каждым новым предложением. С каждым обломком хрипа, в который голос Шаня срывает. — С мячом в руке, на площадке универа. А позади, наверное, твои друзья, а? — и это уже звучит издевательски. Звучит чёрство, словно всю ту мягкость в голосе Шаня за ночь вырезали, как ненужную опухоль. Словно Шань говорит в тишину незнакомцу. Чужаку. Совершенно для него постороннему. Хотя кого Тянь обманывает? Он сейчас для Шаня не тот, кто заслуживает другого тона. Кто заслуживает хоть каплю мягкости. Кто заслуживает самого Шаня в принципе. И хоть йоту его доверия. — Их так неожиданно много. Я не припомню, чтобы ты говорил мне, что дружишь с ебучей половиной всех факультетов сразу. — рамка с дурацким фото гулко опускается на стол. На рамку больше не смотрят. И Тянь ощущает взгляд уже на себе. Мимолётный, болезненный, всё ещё неверящий. Тяжёлый настолько, что кажется — Тяню бошку насквозь пробило тонкой спицей. Нет, нихуя не спицей. Шипами, которых сотни. Которые Шань в него же и выпускает, потому что к чужакам только так. Только с подозрением и выставленным оружием наготове. Только вот с чужаками так не ломает. Так не крошит внутри. Так не разрывает, как разрывается сейчас что-то в Шане. Видимо, шипы его не только во вне. А ещё и вовнутрь. В себя самого. До дыр в лёгких, которые сдувает длинным сиплым выдохом. До дыр в голосовых, которые теперь только и способны на тихое незнакомое отчаяние, которое всё же Шань в себе удержать не может. — Тут на тебе ни очков, ни капюшона. Зато эта твоя до блеска вычищенная фанерная улыбка. Ненастоящая. Пиздец, какая притворная. Искусственная, как и весь ты, Хэ Тянь. Тянь растерянно опускает взгляд на собственные руки, что уже, оказывается, в треморе. На себя самого смотрит, пытаясь понять сбило ли ему настройки снова. Не переклинило ли фальшивым всем, что показывать Шаню сейчас отчаянно невозможно. Нельзя. Не сейчас, когда всё, казалось, начало налаживаться. Когда Шань ещё был в его руках и позволял себя в них удерживать. Позволял себе быть слабым и разбитым, зарываясь в Тяня. В Дылду. В того, кого он знал. Кому доверял. Кого он сейчас не узнает нихрена, ведь это для Шаня — два диаметрально разных человека. Двое из разных миров. Из разных нахрен вселенных. И Тянь пытается. Пытается быть собой новым. Собой настоящим. Собой, который умеет в открытую говорить, как вчера ночью. Тянь пытается, но путается в мыслях, потому что в глотке засуха, а на внутренностях уже расползаются кровоточащие раны. По внутренностям расплываются гематомы, оставленные чужим голосом родного человека. Родного, чёрт возьми. Которого теперь силками к Тяню не подтащишь. Который скорее себе руку отгрызёт, чем к Тяню потянется, как тянулся прежде. Которого Тянь на глазах теряет и вернуться пытается тем, что в башке осколками бьётся. Бьётся тёплыми воспоминаниями, которыми Тянь захлёбывается, забывая о чём вообще хотел сказать: — Я не рассказывал тебе о них — потому что они не друзья. Я не… — он находит в себе силы. Находит мужество повернуться, чтобы увидеть Шаня, что прислоняется к стене спиной, и скрещивает тут же руки в защитном жесте. А может и не защитном вовсе. Может в жесте не-смей-ко-мне-приближаться-уёбок-ты-сраный. Это больше похоже на Шаня, которого он знает. Это больше похоже на Шаня, который уверен, что совсем не знает его. Тяня. На Шаня, который обороняется. Не верит ни единому слову. Не верит, потому что Тянь сам его до этого довёл. Сам во всем виноват. Заслужил Тянь эти жесты оборонительные, готовые к атаке. Готовые отразить всё, что Тянь ему скажет. Заслужил гнев в янтарных глазах, которые ещё ярче полыхать начинают и ощутимо прожигают в Тяне целые кратеры. Странно, что одежда на нём не шипит, не дымится, не обугливается чёрной сажей. Странно, что Тянь продолжает относительно ровно, хоть и уже чувствует подступающий к глотке отчаянный вопль. — Я понятия не имел кто ты. Я просто был каким-то парнем из интернета, которому нравятся твои рисунки. И ты, Шань. Ты тоже нравишься. Больше, чем нравишься… Тяня осаждают в одно лишь короткое движение. В одно лишь нервно дёрнувшееся плечо. Вынуждают заткнуться одним лишь заточенно-острым взглядом, на который Тянь реагирует послушной псиной — и захлопывает пасть, пока не наговорил лишнего. Не того, что нужно. Не того, что требуется. Для Шаня его слова сейчас — ещё более пустые, чем сам Тянь. Ещё более полые. Ещё более бесполезные и абсолютно ничтожные. Пусть даже от этих слов — в его глазах и тускнеет всё глухой тоской. Пусть даже от этих слов — в его янтаре, обессиленно всплывает утопленницей надежда. Лицом вниз. Раздутая вся, в трупных пятнах и окоченевшая. Пусть даже от этих слов Шаня еле заметно дрожью пробивает, которую он с силой закусывает где-то внутри, не давая ей прорваться наружу. Тяню не хватает его, пусть он и стоит в каких-то жалких паре метров. Тяню не хватает его, потому что эта пара метров — растягивается в парсеки, в световые года между ними. Тяню осатанело не хватает его, которого бы подойти и коснуться. Осторожно. Бережно. Но посмей он это сделать — посмей он хотябы с дивана подняться — как Шань пулей вылетит из студии. Посмей он это сделать, как разрущит всё и так шаткое, раздробленное почти до основания — окончательно. Бесповоротно. Безнадёжно всё нахрен разрушит, потому что не умеет по-другому. Шань, как зверь мечущийся по клетке. Раненный и не готовый ни к прикосновениям, ни к тому, чтобы к нему хоть кто-то подходил. Тем более — Тянь. Тяню только и остаётся, что травиться ядом, что пускает в него Шань острыми шипами. Тяню только и остаётся, что отдалённо улавливать его запах, оставшийся на собственной одежде. Только и остаётся, что смотреть на него — такого чертовски далёкого, но стоящего в считанных метрах. Только и остаётся, что напарываться совершенно добровольно, на его слова-бритвы, что вскрывают без труда не то, что кожу — они под мышцы вонзаются. На слова, которые Шань выплёвывает в презрении: — Как давно, а? Как давно ты узнал? — он цепляется пальцами о стол, и на побелевших костяшках выступает кровь только-только заживающих трещин. И Тянь на это морщится. Не потому что противно. Потому что больно. Ему за Шаня — больно. А тот этой боли не замечает. Ему хватает той внутренней, которой подкашивает Шаня всё больше и больше. Кренит куда-то в сторону — и наверняка именно поэтому он за стол и держится. Держаться ведь ему больше не за кого. Он в совершенно чужой квартире. С совершенно чужим человеком. И Тянь совершенно не может ему помочь, как бы об этом не царапало ребра изнутри вопящее чувство вины. Сейчас Тянь перед ним бессилен. Прижат к стене, хотя так и сидит на диване. Приколочен ржавыми гвоздями к месту. Не к своему. Его место давно уже у ног Шаня. Его место давно уже рядом с Шанем. Его место давно уже на расстоянии выдоха и прикосновения. Которого Тяня лишили. Посадили на короткую цепь. И допрашивают ледяным тоном, от которого у Тяня стынут жилы. Которым его колотит так, что зубы приходится сжать, чтобы они друг о друга не стучали в ознобе. Сдавленный хрип, больше похожий на скежет металла — валится из сжавшейся глотки, в которой комьями забилась правда, которую Тянь выхаркивает едва ли не речитативом. Бессмысленной вереницей мыслей. Безумными и нихрена не продуманным словами, хотя каждое из них — как поход по минному полю. Не тот звук, не то слово, не то выражение — и Тяня разметает по стенам ошмётками кожи, крови и костей: — Когда мы сидели у тебя во дворе. Когда я приехал, понимая, что ты можешь меня узнать. Когда я подумал, что расскажу тебе позже, когда буду готов сам. Когда будешь готов ты. Мы вместе. — Тянь лихорадочно вплетает пятерню в волосы, пытаясь настроить себя на нужное. На важное Шаню. Но вместо это из него рвётся то, о чём он говорить перестать не в силах. Не в силах забыть. Забить на это. Не в силах не думать об этих — самых счастливых в его жизни — моментах. — Тогда я узнал, что в твоём дворе звёзды красивее. Трава зеленее. Там даже дорожная пыль другая. И другой какой-то мир, где ты мне — больше, чем нравишься. Шань на это только угрюмо фыркает. Как будто это всё для него больше никакого значения не имеет. Как будто он через это перешагнул. Через звёзды, траву и дорожную пыль. Поцелуи. Нараспашку открытые души. Разговоры на пределе искренности. Как будто через такое вообще переступить можно — ведь этого в самом Тяня настолько много, что целой галактики не хватит, чтобы их там разместить. Как оно умещается в сердце — обычном, простом, размером с кулак — не понятно. Зато понятно, что этим рёбра наружу выворачивает. Этим давит на них, потому что этого счастья для Тяня — оказалось слишком много. Этого счастья для него — через край и так дырявого сосуда. Передозом лютым, которым теперь не вставляет, а убивает медленно. Терпение Шаня тоже почти у края. У тех берегов, которые Тянь не видит. У тех границ, за которые заходить нельзя, но Тянь туда рвётся, как обезумевший. Остановиться не может. Знает, что разобьётся о них, да и похуй. Тут есть ради чего разбиваться. Есть ради кого. Не плевать только на то, что он самого Шаня этим разобьёт тоже. Не плевать на то, что Шань и так уже изломанный весь вчерашним днём. Сегодняшним — не меньше. И движения у него все ломанные, резкие, дёрганные, когда он от затылка до лба рукой царапается о короткие волосы. И так раз за разом. Ещё и ещё. Головой качает и губу закусывает — когда закусывает на самом деле слова. Когда подбирает наконец нужные, которые до Тяня способны дойти. Которые способны Тяню ещё больше по болевым прожать, но не настолько сильно, насколько сейчас самому Шаню хочется. А ему хочется — Тянь видит. Тянь видит, как тот себе самоконтроль вернуть пытается. Как пытается не сорваться к ебени матери на крик, а следом и на Тяня с кулаками. Как тот остаётся прежним Шанем, всё ещё почему-то проявляющим заботу о Тяне. Быть может о Дылде. В память о нём. О том, кого на деле не существовало никогда. О том, кто был частью его жизни — той самой, которую важной зовут. Той самой, которую не вытеснить, даже если с мясом из себя вырывать. И до Тяня доходит. Доходит, что Шань не переступил. Шань не перешагнул. Шань просто… Шань просто разочаровался. И от этого только хуже становится. Хуже разочарования — нет нихрена. Пусть гнев лучше будет. Пусть лучше будут крики и кулаки. А не это вот. Не это в его глазах — чудовищно разочарованных. Гаснущих скорбью и горечью, словно по щелчку какого-то невидимого тумблера. Словно его от питания отключили, а резервного запаса энергии слишком мало осталось. И всю её Шань тратит на то, чтобы устало вдохнуть, и выдохнуть уязвимо: — Ты долбанутый на всю голову. Я спрашиваю, когда ты узнал, как я отношусь к тебе. К Хэ, блядь, Тяню. Так ведь тебя зовут. Так ведь ты должен был представиться изначально. Тянь видел его после морга. Тянь видел его слабым. Тянь видел его немощное изнеможение после. Тянь видел его хрупкую беззащитность, которой восхищался, и от которой одновременно был в нечеловеческом ужасе. Но сейчас… Сейчас Шань больше, чем уязвимый. Повреждений в нём настолько много, что не залатать уже. Не сосчитать. Через него стены просвечивает. От него ничего не осталось почти. Он весь — решето. И большую часть непоправимых увечий — ему сам Тянь и нанёс. Больше всего потрепало его — Тянем. Тянем и выжало. Тянем и скосило до пустоши внутри. Снаружи. Сейчас его глаза-червоточины смотрят так пусто. Так больно, сссука, смотрят. С таким провалом одиночества, что Тяню бы волшебный пульт, что перематывает время назад. Отмотать. Сделать всё правильно. Назвать своё имя до. До того, как всё полетело к чертям. До того, как Шань сам узнал его. До того, как Шаню этим землю из-под ног вышибло. Ведь был момент, когда Тянь мог признаться. Ведь было небо. Был звездопад. Было тихо и безлюдно. Где разговоры на полутонах могли спасти то, что сейчас уже абсолютной безнадёгой обросло. Закостенело разочарованием. Заточило острые углы принципов Шаня. Ведь принимает он только правду. Принимал её от Тяня. От Дылды. О его жизни и демонах, что в нём обитают. И демоны оказались не главным. Все его проёбы — оказались не главным. Главное Тянь ему так и не сказал, потому что главным это не считал — в отличие от Шаня. Потому что думал Тянь в тот момент только о себе, как грёбаный эгоист. Только о том, как ему хорошо — как забывшийся ребенок, запамятовавший, что чудеса рано или поздно кончаются, и начинается жизнь. Только о том, что дальше будет только лучше. С Шанем Тянь забыл как больно жизнь пинает по рёбрам. С Шанем Тянь забыл, что вечного счастья не бывает — тем более, для такого бракованного, как он. Что счастье лишь иллюзия, гормоны, резко вплавляющиеся в кровь, и так же резко распадающиеся опустошением — не более того. С Шанем Тянь забыл, что жизнь имеет тупую привычку тыкать его носом в собственные же проёбы. Тычет и сейчас. Жёстко. Беспорядочно. С садистским наслаждением. Тянь распадается в пыль, пока собирает буквы по осколками. Пока собирает из них слова. Пока из слов безрассудно собирает предложения. Пока безрассудно при этом пытается сосчитать веснушки, что яркими брызгами самого солнца — на невыносимо бледной коже Шаня, выделяются сильнее обычного: — Я не знал твоего имени до тех пор, пока ты мне его не сказал. Я не знал кто ты, пока не разглядел рыжие волосы. Я не знал, Шань… — ему катастрофически не хватает воздуха. Катастрофически не хватает воздуха, которым он дышал с Шанем. Одного на двоих. Потому что дышат они сейчас разным. Потому что Тяня всё дальше и дальше отшвыривает от Шаня с каждой секундой. — И мне кажется это было так давно, что это… Он теперь дальше, чем был. Он теперь недосягаемый. До Шаня, кажется — не докричаться теперь. Потому что губу Шаня тонко дёргает вверх в омезении. Губу его — ту, в которую Тянь вгрызался с ёбаным восторгом не раз — тянет в разъяренный полуоскал. И Шань смеётся. Смеётся неправильно. Смеётся, хватаясь за живот, словно его этим диким, и совершенно на обычный смех не похожим — изнутри скручивает. Он голову вверх задирает, словно гортань ему этими зверскими звуками дробит. И смеяться перестает так же резко, как начал. Но ухмылка эта мрачная — к нему словно приросла. Стянула судорогой мышцы, которые никак расслабиться не могут. Сам Шань — натянутая пружина, что вот-вот рванёт. И действительно рвёт. Рвёт его голосовые связки, которые натяжения не выдержали. Которые лохмотьями слизистой болтаются где-то в гортани, и от этого его голос тихим звучит. Севшим. Стянутым: — Хха, ну давай. Давай, скажи, что через это можно переступить. Через намеренный обман, когда я тысячи раз вдалбливал в твою тупую башку, что правду ценю больше всего. Что правда для меня важнее. — и Шань замолкает, словно действительно ждёт. Отчаянно ждёт, что Тянь скажет: да. Скажет: можно. Скажет: давай попробуем, ну? Скажет: мы ведь можем просто попробовать. Попытаться. Ради всего что было, ради бога, ради дьявола, ради нас, черт возьми — давай? Но Тянь молчит. Молчит, потому что понимает, что это будет неправильно. Заведомо провально. Ещё более губительно для Шаня — и каким бы эгоистом сам Тянь не был — Шань оказывается важнее самого себя. Своего личного счастья, что осталось в шаге позади. Своего личного рая в одном лишь человеке. Он только головой качает отрицательно. И Шань на это даже не щетинится. Шань на это понимающе кивает. Шань тоже знает. Знает к чему это приведет. К той точке, где они оказались здесь и сейчас. С обмана отношения не начинают. Им их заканчивают. Шань трёт глаза устало. Трёт лицо. Стирает с себя это секундное желание вернуться на шаг назад. И шепчет приглушённо, смотря стеклянным взглядом куда-то на пару дюймов левее Тяня, словно его осознанием накрыло. — Для тебя оказалось важнее играть в какую-то дебильную игру с закрытыми глазами, и выставлять меня полным придурком. Лгать. — он переводит глаза на Тяня. И в них тонны боли. В них тонны страдания. В них тонны битого стекла. И Тянь знает — каждый осколок он самолично в Шаня вонзал. Он каждый осколок самолично ему под кожу. Он самолично каждый осколок затачивал, чтобы тот поглубже внутрь загнать. И этим взглядом Шань слово спрашивает: теперь ты счастлив? Теперь доволен? Тебе теперь достаточно? И черт… чёрт-чёрт-чёрт. В кого он Шаня превратил? Господи. Конечно же нет. Не этого он хотел. Не этих развалин, которые и Шанем назвать теперь трудно. И даже разваливаясь, Шань не сдаётся. Только давит сильнее. Только говорит жёстче. Чеканит слова, которые пулями попадают по всем жизненно-важным органам Тяня. — Даже, сука, не в глаза. Лгать и надеяться, что узнав, я брошусь к тебе в объятья, или какие там ещё упоротые идеи в твоей башке, рисовали чудесное будущее, м? — Шань снова усмехается. Снова болезненно. Простуженно. Снова на грани истеричного смеха. На грани меланхоличного оцепенения, когда его взгляд снова обволакивает стеклом и мрачным туманом. — Чудес не бывает, Хэ Тянь. Дылды не было. Того, к кому я успел привязаться. Очередная фальшивка. Пустая и больная на голову. Как и ты. Я думал, что знал тебя. Я думал, что наконец нашел того, кому могу доверять. Тому, за кем сорвусь куда угодно, хоть в ночь, хоть в день, хоть в ёбаную пропасть. Тому, кто… — Шань сглатывает шумно. Больно. Словно в глотке у него на кадык давит заострённый булыжник из гравия. И смотрит на Тяня потерянно. И смотрит на Тяня беспомощно. И смотрит на Тяня истерзанно. — Кто стал важным. — а потом смотреть и вовсе перестаёт. Утыкается взглядом в пустоту. В никуда. А последние его слова едва слышны. — Я ошибался в людях много раз. Но так, как в тебе… Как в тебе я не ошибался ещё ни в ком. И это пробивает насквозь. Навылет. Это пробивает разрядом тока, от которого Тянь вскакивает с дивана, потому что понимает — это конец. Что Шань сейчас уйдет и не вернётся. Что нужно сделать что-то. Сказать. Хоть в ноги ему упасть и молить о прощении. О пощаде. Ведь Тянь без Шаня — всё тот же ублюдок, мразь и фальшивка. Ведь Тянь без Шаня — абсолютное ничто. Пустота в оболочке человека. Ведь Тянь без Шаня уже никак. Никак совсем. Никак совсем не может подобрать нужных слов, останавливаясь в метре от Шаня, который медленно отшатывается от стены. От Тяня. Никак не сообразить что именно нужно сказать, чтобы Шань не ушёл. Не испарился из жизни. Не выскаблил себя из неё — до одних лишь болезненных воспоминаний. До него смертельно хочется дотронуться. Схватить за руку. Потянуть на себя и вжаться в него отчаянно и жадно. Чего Тянь себе позволить не может. От чего Тянь себя, сцепив ладони в кулаки, останавливает. Тянь в себе эту больную нужду закусывает, перегрызает ей хребет. Только хрипит, пытаясь поймать взгляд Шаня: — Шань, постой, я не… Я не хотел. Всё не так. И взгляд он всё же ловит. Ловит пулю в лоб. Ловит ледяной свинец, хотя знает, что пули горячие до невозможности. В отличие от разливающегося, по прежде ослепительной радужке — инея. Ловит в ответ всё тот же свинец, которым тело уже не решетит даже. Которым тело тяжелеет на несколько тонн. Которым тело сковывает ломотой в костях, на каждой из которых — имя Шаня уже увековечено. Ловит отстранённую, но всё ещё чудовищно разлетающуюся кусками безнадёжную печаль: — Нет. Нет, Тянь. Нихуя. — Шань поднимает руки, сдаваясь. Качает головой отрицательно. И пятится к выходу. — Ты победил, окей? Приручил очередного покоцанного жизнью пацана, чтобы разыграть с ним очередную драму — я слышал, что ты так уже делал. Слухи ползут быстро, особенно по универу. — он впивается в Тяня на какую-то долю секунды взглядом. И этой доли секунды хватает, чтобы Тянь рассыпа́лся прахом у себя в коридоре. Этой доли секунды хватает, чтобы Тяня убить изнутри окончательно. Вырыть в нём, среди гнили и грязи — могилу, и скинуть его туда. В эту пропасть, где черви, смрад и едкая плесень, что пожирает плоть до того, что и скелета не останется. Ничего не остаётся. Потому что Шань оставаться не собирается. Потому что говорит он раздавленно. — У тебя всё получилось. Выдать себя за другого. Быть другим. У тебя ж всегда это получалось, да? Отточил на мне свои ебучие навыки. Молодец. Пиздуй забирай свой Оскар, а от меня отъебись. Но даже после после такого Тянь не может отпустить. Особенно после такого. Он всё тянется к Шаню из той могилы, где черви, смрад и плесень. Он всё умоляет на частых судорожных выдохах: — Я не могу. Не после того, что… Уже держась за ручку — Шань оборачивается. Оборачивается и смеряет Тяня взглядом, где столько презрения, что им забивает глотку. Что Тянь им давится. Тяня им душит. Он хватается за горло, пытаясь это из себя выцарапать, но ногти слишком короткие, кожа слишком прочная, а презрение настолько глубоко, что его не достать. Замок щелкает. Дверь открывается. Но Шань всё ещё на пороге. Всё ещё не переступает его. И с губительной, изломанной до невозможности не то улыбкой, не то вывернутой наизнанку болью, спрашивает: — Не после того, что было между мной и Дылдой? Твоим альтер эго, кризисом воображения, воспалённой фантазией? Скукой? — и эта не-улыбка стекает с его лица, как оплавленный воск. Стекает во что-то отчаянно жуткое. В глубокую печаль и тусклую апатию. — Нихрена и не было, Тянь. Не между нами. Потому никаких нас тоже не было. Был кретин, который боится правды. И был кретин, который этой правды в упор не замечал. Всё. Баста. Хлопок двери кажется последним выстрелом. Неправдоподобно громким. Сносит Тяня ударной волной в стену плечом. И оставляет его в тотальном одиночестве и звенящей тишине студии, где счастье больше не появится никогда. И кажется — стены рушатся от того, с какой силой Шань дверь за собой закрыл. И кажется — потолок вместе с небом и обломками планет, рушатся на Тяня, оставляя его под руинами прошлого. И кажется — это конец. Это, блядь, конец.