Стопка открыток

В комнате темно, тепло и даже немножко душно. Время уже за полночь, а это значит, что наступило двадцать второе число. День выхода первой серии. День начала новой, совершенно сумасшедшей жизни. День, приблизивший такие чудовищные события. Но сейчас об этом совершенно не хочется думать. Хочется прижиматься к теплому плечу, водить пальцами по гладкой, чуть влажной коже, получать поцелуи в ответ. — А помнишь, — Чжэхань смеется, потому что Гун Цзюнь щекотно дует в ухо, — как ты варил мне куриный бульон? Так хотел подружиться. Такой был милый! — А сейчас не милый? — почти обиженно спрашивает Гун Цзюнь и слегка прихватывает кожу у ключицы. — О-о, нет, — Чжэхань всхлипывает от легкой боли и удовольствия, но продолжает из вредности. — Я узнал тебя. Ты просто монстр. Постельный тиран. Гун Цзюнь обиженно сопит, а потом его руки оказываются на боках Чжэханя и начинают щекотать. Он дергается, извивается, смеется почти до слез. Есть, конечно, риск получить пяткой или коленом, но остановиться невозможно: до того беспомощное и смеющееся лицо у него в этот момент. Когда дыхание совсем сбивается, Гун Цзюнь милостиво прекращает эту пытку. Проводит с нажимом обеими ладонями по груди, по напряженному животу. Теперь уже Чжэхань сбивчиво дышит не от смеха. Льнет к прикосновениям, возвращается обратно в объятия. — Я же говорил, — ворчит это неугомонное существо, пока Гун Цзюнь медленно перебирает его все еще чуть влажные волосы. — Просто деспот. Он замолкает только тогда, когда Гун Цзюнь тянет его голову назад и долго, старательно выцеловывает ему шею. Но и этого хватает ненадолго: стоит оторваться, как болтовня начинается снова. Не то чтобы Гун Цзюню не нравилось слушать его голос… — А помнишь, как ты целовал меня перед всеми? — довольное лицо Чжэханя, кажется, можно разглядеть даже в темноте. — Не было такого! — Было! — Не было! — А я напомню! Чжэхань заставляет Гун Цзюня подняться и сесть, медленными осторожными движениями проводит пальцами по плечу, словно бы спуская ткань и обнажая кожу. Гун Цзюнь вдруг вспыхивает от волос до груди. Хорошо, что ночь, хорошо, что Чжэхань не видит. Зато чувствует волну прокатившихся мурашек и улыбается в поцелуй, которым прижимается к коже. Это воспоминание — жаркое, огненное, почти постыдное. После того он очень долго стоял под холодным душем, но потом в его номер ворвался Чжэхань, и это оказалось совершенно бессмысленно. Ничто в жизни не имело смысл, если в ней не было Чжэханя. Очень наивное, но очень истинное знание, которое снизошло на Гун Цзюня год назад. — А помнишь, — Гун Цзюнь поворачивается, толкает Чжэханя обратно на подушки, прижимает его запястья к постели. — Ты попросил позвать тебя три раза. В глазах напротив отражаются редкие ночные огни города. Глаза, конечно, зеркало души, но Гун Цзюнь не видит, знает, о чем сейчас думает Чжэхань. Сколько у них воспоминаний на двоих. Сколько вот этих самых «А помнишь?». И как сильно хочется, чтобы их становилось только больше. — Я позову тебя три раза, — шепчет Гун Цзюнь, как будто это тайна, но продолжает громче. — А-Сюй, — игриво, — а-Сюй, — приглашающе, — а-Сюй, — так нежно, как только возможно. — А я отвечу, — Чжэхань высвобождается, опрокидывает Гун Цзюня на спину, нависает сверху на вытянутых руках. — Лао Вэнь, — словно пробуя, и целует правую щеку, — лао Вэнь, — будто бы обещая, и губы касаются левой, — лао Вэнь, — совсем лукаво. Чжэхань замирает над губами, стреляет коротким взглядом вверх и целует. Если бы Гун Цзюнь стоял, у него бы подкосились колени. Чжэхань целует сладко, долго, совсем своим мастерством. Они давно уже не а-Сюй и не лао Вэнь, они оба отпустили их, но сейчас, в этот день, хочется вспомнить и быть благодарными.