Кочевник

Ивушкин в зеркало не гляделся совсем. Брился по-казачьи, огоньком и на том сдавался. А не гляделся от того, что в глаза себе боязно было смотреть, да и не он один был таким, много таких развелось. Опосля фронта дай Бог, чтобы разума собрать, коли ж души уже не соберешь. И теперь вот, скрипнув дверью старого, дубового шкафа, который, пользуясь отлучкой хозяина, облюбовали пауки, Ивушкин наткнулся рукой на спрятанное среди простыней маленькое, резное зеркальце. То, которое еще в складочку убирается. Тонкая работа, глаз не оторвать. Покрутил в руке, вздохнул и осторожно вернул на место, не решившись взглянуть. Скрепя сердце, принялся шарить дальше. Не гоже оно, конечно, честных людей обирать, а выхода другого не было. Старенькую, из рук вон плохую простынку он уже пустил на перевязку, а прежнюю одежку Клауса выбросил, глядеть на нее невозможно, честное слово. Искал, чтобы такого на него нацепить. Впрочем, у доброго лесника отыскалась и чистая рубашка, и гимнастерка…Поглядев на нее, Николай поморщился – первой войны гимнастерка-то…Отложил. Замест нее отыскалась другая, похудее. Такой, глядишь, не пожалели бы… А Клаус дрожал так, что издалека казалось, что человек попросту беснуется, как на отчитке у батюшки. Видывать такого Ивушкин, само собой, не видывал, а вот от товарищей слыхивал. И очень даже живо себе представлял. - А могет оно и так? От Дьявола вы все явились, а? – тихо спросил Николай, усевшись на холодную постель, отложил одежду. Пригляделся. Поглядеть было на что, хоть и погано. На свету дело было еще хуже. Глядя на Клауса – этого Клауса – Ивушкин неволей вспоминал свои лагеря. Особенно, тот, что в Тюрингии. Гиблое местечко. Вспоминал хлеб, намешанный с опилками – полтараста грамм, и не более. И как били вспоминал. Видать, в Германии на всех печек-то не хватило. Но никогда не думалось ему, какой же суд фрицы вершат над своими. Если они у них вообще были, свои… И где они только, проклятые, обучались-то этому ремеслу? Али такими от рождения были? Чертово племя. Напервой, Ивушкин выждал время – кровь немецкая останавливалась, видно, похудее русской – затем, снял все это безобразие, которое на поляне накрутил, обработал, перевязал заново. И глаз не мог отвести от изуродованной обнаженной груди…На руках и ногах пальцев ни по чем не хватит, чтобы всю эту дрянь пересчитать…Лупили, знать, как ломовую лошадь. Нет, не дай Боже разобрать, что там творится, в немецком ледяном сердце…Не дай Боже… Клаус что-то бормотал. На своем, на басурманском. Ивушкин ни черта не разобрал. И все время вздрагивал от любого касания, о чем-то умолял, кого-то звал…Кого? - Да не бурчи ты, мешаешь только…, - ворчал Николай, натягивая на Клауса рубашку, - перестань греметь костями, я сказал! И не то от резкого голоса, не то русская речь так ударила Ягеру в голову, да только он вдруг отшатнулся, и боль прошила его насквозь, вынудила рвануться из небытия. - Да тихо ты, остолоп! Сорвешь, я заново перевязывать не буду…Вот и сдохнешь тут! – рявкнул Ивушкин, но рубаху, все-таки, нацепил. Грубее, чем хотел, но руки его были слишком торопливы и по примеру Ягера, почему-то тоже дрожали. Глаз немец больше не поднял, только поежился, сжался, будто Николай сейчас его ударит. - Ляг обратно. Будет уже, набегался на сегодня…Будет…, - Ивушкин поднялся, отвернулся, чувствуя себя крайне неловко. Нет, все это уму непостижимо…Кто бы ему еще неделю назад сказал, что Клаус Ягер жив-живехонек да при том еще ждет-не дождется, как бы поскорее Николая от вражеской пули закрыть… Черти что. - Послушай…, - слабый и, как будто бы, далекий голос позвал его тихо, без всяческой надежды. - Чего еще?! Сердце Николая в ту же самую секунду принялось то пропускать удары, а то вздумывало колотиться, как бешеное…Это ж когда он в школе к Таньке на первую свиданку бегал, и то не так грохотало…И то не так было…Проще, что ли. Плюнув, Ивушкин обернулся. Сел обратно. - Говори, чего надоть…Мне еще твоих товарищей хоронить, не валяться же им там…Не по-людски А Ягер вдруг как поменялся в лице…Во сне не увидишь – вытянулся весь, оскалился, как хищник, глаза бешеные… - Они мне не товарищи…, - и шипит, как змеюка. - Это с чего это? – усмехнулся Николай. Усмехнулся, а усмешка совсем ни к делу пришлась. Ягер ему больше ничего не сказал. Откинулся обратно, замолчал. - Хотел чего? - Ничего. Пустое. Раздраженно поморщившись, Ивушкин рывком поднялся, вышел прочь. Из угла раздался какой-то шум, а через мгновенье, он вернулся, всучил Клаусу в ослабленные руки флягу с водой: - Пей. У тебя губы пересохли. Ягер глянул на него исподлобья, недоверчиво. С опаской, принял – жажда его мучала страшная. Да так в нее, в эту фляжку вцепился, как будто боялся, что напиться не успеет, выдерут из рук. Сощурив глаза, Николай настороженно вглядывался в лицо Ягера, терпеливо дожидался, пока тот закончит. И вдруг спросил: - Ты чего меня спасать полез? Жить расхотелось? Ягер отнял руку, утерся рукавом, не поглядев в глаза, ответил: - Я…нечаянно. Ивушкин с мгновенье помолчал, недоумевая, а после прыснул со смеху. Видывал бы его эшелон, что ноне у фрицев в головах! То-то было бы смеху. Только тепереча замест смеха тишина, на кладбище и того веселее станется. - Да-а, фриц, видать, ума в твою голову мамка не заложила, на сносях-то, - почесав в затылке, проговорил Николай. Забрал фляжку обратно. Да покамест тянулся, ощутил кованный лед чужих пальцев. В лихорадке бы полыхать надобно, а у этого вот в крови огонька, знать, никакущего нет. Окинул Ягера взглядом. Нет, кубыть, далече не уползет…Можется и оставить на часок-другой…Абы хуже не стало. - Пойду я, погляжу…А ты не дай Бог…Мало не придется, - пробурчал Ивушкин напоследок, на всякий случай поглядел так грозно, как смог да и убрался прочь из горницы. Только позвонками уловил врезавшийся, острый взгляд. Морочить голову Николай не стал – поскидывал немцев в одну могилу, забросал камнями, и на том откланялся. При своих таких фокусов он, понятное дело, не проделывал, не поймут - фрицев хоронить не принято. Но оставлять трупы на поруганье воронам…не по-людски это. Да и за лопату он Бог знает когда брался, истосковались руки, по работе-то. Побродил по лесу, там же, в ручье набрал воды. Опосля, пришлось-таки дойти до деревни – жрать хотелось, хоть волком вой. Там, известное дело, народ жалостливый, сердобольный…да и к солдатикам слабость свойскую имеют, особую. Авось, пособят. - Да ты, браток, рассказывай, рассказывай! Мы ж тута отрезанные, новостей никаких. А у меня ж, у меня ж, браток, на фронте четверо сыновей! Четверо, как тебе, а?! Ивушкин с грехом пополам улыбался, а у самого внутрях все рвалось, как паучья паутинка. Рвалось с зубовным скрежетом да так, что и не склеишь на вовсе. Терпеливо слушал он суетного, подвижного, как ртуть, старика Данилыча, здешнего до войны пастуха. Зазнакомились они с ним, когда Данилыч при автороте работал, благо - там на хлеб хватало - с того ходили они с ним добрыми приятелями. - «Приятель-то добрый…А правды сказать мне языка не хватит» - думал Николай, пока Данилыч с широты души набивал ему авоську. И поглядеть в глаза старику сил не было никаких. Еще с начала февраля искоса следил он краем глаза за судьбой стариковских сыновей. Надеялся – черт бы его побрал – эх, надеялся весточку добрую услышать, порадовать Данилыча… Не пришлось. Не было их, добрых вестей. А почта доходила в аккурат до разъезда, и почтальон – сухонький человечка – всучил Ивушкину в ладонь сперва две похоронки, ссыревшие в путях, а неделю назад и третью, гад окаянный, притащил. Прощебетал: «Передайте-с, пожалуйста. Мне не с руки. Делишки-с». На том и отбыл. Так, Данилыч покамест и не ведал, что старший его сын – отцова гордость – Александр Данилович скончался от ран в госпитале, в Ленинграде. Смертью храбрых убитой – Василий Данилович – двадцати пяти лет красноармеец сгорел вместе со своим экипажем, артиллерия на грудь приняла их первыми. Младшие – Ванюшка и Андрей – по счастливой случайности угодившие в один взвод, полегли прямо в своей части, во время бомбежки, не успев очухаться от тревожного сна. А похоронки Николай Данилычу так и не отдал ведь. Силенок не досталось ему на то. Угрюмо кивал стариковским надеждам и иногда поглядывал на одну единственную фотографию, висевшую в доме Данилыча. С нее глядели на Ивушкин шесть пар глаз, потертые чуть временем, но живее всех живых и все, как на подбор, лучистые, голубые, веселые. - А куда ж ты теперь? До штаба, почитай, не близко, - старик рылся в базной корзине, принесенной с курня, старательно выискивая средь яиц те, что были получше, покрасивше. Чего ж для фронтовых не сделаешь? - Дойдем, не страшно, - ответил Ивушкин. - Чего ж только тебя оставили? Ты ж командир, отправил бы своих хлопцев, а то ить как ж они там, без тебя-то? - А я, дедуня, и сам не знаю. Приказ, - врал Николай. Врал и не краснел. Как тут скажешь, что разъезда здешнего больше нет, а хлопцы все нынче червей кормят? Нет, плохому гонцу, как известно. Нет. Не скажет. - Ну, начальствовать мы не гораздые, там, - старик указал пальцем вверх, - виднее будет. А ты фрица-то энтого через нас поведешь али как? - Через вас, Данилыч. - А ты хоть кликни, что ли…Поглядеть интересно…Вот Андрюшка с фронту придет, а я ему расскажу, как здешние командиры с фрицами на поводках по деревням ходят! – смеялся Данилыч, стараясь в тайне от Ивушкина сунуть ему в авоську лишнюю рыбину. Николай открыл было рот, но тут же захлопнулся, опустил глаза, побледнел. - «Некому тебе, дядька, будет рассказывать. Некому…» Сердечно поблагодарив Данилыча, который долго глядел ему вслед стариковскими, выцветшими от времени, и меж тем, светлыми, лучистыми глазами, Николай прибавил шагу. К ночи снова навевало бурю, она бросала в землю пригорошню мокрого снега, била кнутом деревья. На севере засверкала молния – светлица, день деньской. Николай уныло боднул лбом оконце и ощутил себя как никогда уставшим. А усталость на войне – не дело. Снова валял в голове мысли, которые сыпались сквозь дурную голову, словно мука. И все в решето проклятое. Вечером еще раз обработал Ягеру рану, наложил свежую повязку, отпоил водой и на том более старался не подходить. Поглядывал только исподлобья, с досады кусая губы. Все одно выходило – перед фрицом он ныне в долгу, как в шелку, мать его суку. По что немец полез его прикрывать, Николай не разобрал, и по правде говоря, злился. На Клауса, на себя. На то, что встретились они снова. На то, что он безумно, безудержно устал от войны. Немец спал, изредка поднимая тяжелую грудь. Дыхание едва только касалась его тонких ребер, и Ивушкин невольно подумал, что какая была бы удача, ежели бы Ягер и на вовсе дышать перестал. Долг перед немцем тяготил, и дергал за позвонки, сердце остервенело колотило кости, и полнилось нутро чем-то тяжелым, свинцовым, холодным. Аж кишки сводит. Плюнув, Николай потянулся в карман за цигаркой, а замест нее мозолистая рука его нащупала финку. Ивушкин вздрогнул- совсем о нем, старом дружке своем, позабыл, - вытащил доброе лезвие, ощутил тепло деревянной рукояти. За окном грохнул гром и молния прыгнула на лезвие отражением, осветив на мгновенье избушку. Осветив бледное лицо немца. Тогда в голову ему шарнула мысль, которую Николай тут же счел нежданным спасением ото всего. Он застыл, как тягающий баржу, готовившись сбросить груз с покатой спины. Внутренний голос криво подбадривал откуда-то из-под ребер – чем же, скажи на милость, легкая смерть не награда за жизнь? В штабе церемониться и не подумают, шкуру будут спускать наживую. Поди знай, начальство не спросит. Сглотнув, Ивушкин воровато оглядываясь шагнул к чужой постели. Мечтая только о том, чтобы Ягер не проснулся. За те годки-то Николай обучился убивать безболезненно. Это умел уж. Подкравшись вплотную, втянув острый запах ивы и болезненного, чужого пота, Николай криво занес руку. Он ничего не почувствует. Ему не будет больно. И только финка, хищно задрожав в воздухе, приготовилось впиться в немецкое сердце, как в глаза Ивушкину врезался немигающий взгляд. Николай замер, застыл. Занесенная рука окаменела, сталь принялась приплясывать. А Ягер поглядел чуть, поморгал, улыбнулся сухими губами, и выдохнул: - Давай. Откинул назад бедовую, когда-то гордую голову, обнажив беззащитное, белое горло. Нащупал рукой матрасину, вцепился в нее. Стал ждать. Не дернулся. Не вскрикнул. Только зажмурился. Николай ощутил, как что-то бестелесное, несущее ударило его в грудь, вышибив воздух. Желудок бестолково свело, судорога резануло все его ставшее тяжелым тело. Рука дрогнула. А Ягер вдруг крутанулся змеем. В нож метит – подумалось Николаю – а взамест того, фриц дернул его на себя. Лезвие глухо и разочарованно охнуло, ринулось вниз, впилось в сырые половицы. Ивушкин ткнулся носом Клаусу в шею, и до кончиков пальцев его пронзил знакомый запах леса, стали и крови. И почему-то речной, цветущей воды. Ягер коротко прижался губами к его щеке – как будто полымем обожгли, чистое пламя. И не успел отпрянуть, покуда Николай отшвырнул немца тылой своей широкой ладони, разбивая бледные, жадные, беспомощные губы. Ивушкин отскочил от него, как от пулеметной очереди, ей-ей. Одернул зачем-то на себе грязную гимнастерку, коснулся горящего следа чужих губ, и зашипел: - Да вы что там…Совсем Бога не знаете, а?! Паскудство такое по всей земле носите. По том, что Бога он и сам не жаловал, не положено это было. Стыдно в тело бросилась кровь – она, проклятая, все помнила. Рявкнув, Ивушкин выскочил на улицу, хлопнув дверью, встретив упрямым, русским лбом поток ледяного ветра. Закурил и до утра не входил внутрь.