Кочевник

Леса здесь старые, погибельные. Целую рать упрятать можно, не то что пару ног. Ивушкин нарочито брел окольными путями, проламывая сапогом позднюю изморозь. Шли урывками – мало ли, а по одному, мин он опасался. В лесах полным полно всякой дряни осталось – и от немцев, и от своих. Три дня как покинули они лесную хижину. Первый шли без остановки – Ивушкин ориентировался как битый волк – по чутью, наощупь. Путь держали на северо-восток, от них две деревни, пост, снова деревушка и штаб, ближе к Мурманскому тракту. На второй день Николай услыхал стрельбу охотников – неплотную, южнее лесной речки, петлявшей в чаще. Черт бы ее побрал. Отсиделись с два часа – Николай угрюмо курил, а фриц исходил лихорадочными пятнами, откинувшись на сырой мох, криво переводил хриплое дыхание. Ивушкин невольно к нему приглядывался – знойная испарина брызжала, и лезла на темные брови, точеные скулы сведены к прямой линии подбородка, глаза плотно прижаты и слезятся. Побирались дорогой, чем могли – благо, лес-кормилец не обидел. Николай ногой ощупал вкруг себя болотницу, поморщился, пошел дальше. Ягер уныло шлепал ему вслед, часто и глухо подгонял дыханием. И всяк раз Ивушкину казалось, будто вздохи эти били ему в затылок. К ночи, когда все небо рассыпалось звездным узором, идти дальше было нельзя. По середке леса эхом отдался вскрик совы, Ивушкин тоскливо ткнул вперед себя палкой и равнодушно выдохнул на хлопнувший волчий капкан. Эх ты…взапрямь волчьей поступью принесло, ты гляди-ка. Леший не дремлет. Бросил пожитки у хлиплой сосенки, нашарил в темноте блестящие, серебряные глаза: - Сядь тут, вернусь сейчас. Клаус послушно уселся, уперся лбом в душистую сосновую кору, прикрыл глаза. Набрав древесины, вдохнув позднюю мартовскую изморозь, Ивушкин еще раз огляделся, хищно поводил носом. Тишь. Ничего, окромя ворон да снующих лисиц. Развели костер, под походницу Николай побросал пушистые сосновые лапы, швырнул в Клауса плащ, улегся подальше и с полночи слушал тяжелое, хворое дыхание. Ягер нестерпимо трясся в ночной изморози, хучь на лбу у него игрался пот. Ивушкин зло повернулся на другой бок. До боли зажмурил глаза, стиснул зубы. Через час подскочил, когда Клаус начал отрывисто, по-заячьи кашлять. - Да чтоб тебя, в самом деле! – сердито шипел Николай, и в два широких сапога оказался рядом. Неуклюже потоптался, плюнул себя под ноги. Немец вяло, кисельно пошевелился, приоткрыл сваленные хворой дремой глаза, заскулил. Ивушкин грохнулся рядом, подтянул горящее лихорадкой тело к себе, перехватил поперек трясущейся, костлявой груди. В нос ему тек запах еловых иголок, больного пота и дегтя. Гоня от себя стыдные чувства, Николай набросил на обоих плащ, сжав зубы зачем-то проговорил: - Сдохнешь еще тут…Кого мне тогда начальству доставлять? Осла, что ли? И тут же разозлившись на собственные оправдания, крепче прижал Клауса к себе, причиняя боль: - Спи, а ежели чего, так я с тебя шкурку твою овечью живьем стяну, так и знай. Немец застыл, боясь пошевелиться, напрягшись всем телом, и казалось бы, совсем перестал дышать. С полчаса спустя, Ягер перестал трястись, и кажется, даже уснул. А к утру стал во сне что-то причитать на своем, тоскливо так, будто дите из постельки мамку кличет. Ивушкин с любопытством поднялся, заглядывая Клаусу в лицо. Не то чтоб оно в новинку было, видывал Николай уже таких вот вояк, видел, как бравые захватчики рыдали перед смертью-то. Особливо те, что помоложе будут…Но Ивушкин сам себя обучил стрелять без жалости. Ему вдруг непременно захотелось узнать, по чем тоскует фрицево сердце. Есть же оно у него, раз уж полез его, Ивушкина, спасать…А могет что, умереть хотел? Да видно, без него там, у Бога-то, хватало всяких, будет уже. Нет, у этого что-то в закромах быть должно. Не можно же так, чтобы… - Вставай давай. Будет заревать, развалил окорока! – Николай тряхнул немца за шиворот, - вставай, говорю! Утро уж, идти надо. Клаус неохотно разлепил глаза, тряхнул головой, поморщился. Побледнел пуще прежнего, и коротко глянул Ивушкину в глаза. Тут же стушевался, поднял плащ, аккуратно сложил его, протянул Николаю обеими руками обратно. - Себе оставь, а то кровь твоя проклятая нихрена не греет. Шагай давай, нечего тут, - и несильно подтолкнув немца, заприметил по небу близкий дождь. Шли снова, в обход болота, по югу. Почва под ногами хляблая, коварная, рядом лесная река. По ней держали ориентир. Ветер хлюпающем пузырем раздувал на немце плащ, копошился в раненом плече, свистом забирался вовнутрь. Клаус, ясное дельце, к русскому ветру привык, сроднились они с ним. Оба полумертвые, колющие, холодные. Поди гадай, чего этот ветер нынче с собой принесет. Невольно об том же думал и Ивушкин – надует сегодня этот ветер беду, ей-ей надует. Дорогой его дергало за нервы особое чутье свое, энто как если хороший рыбак знает где удить. Как перебрались через курган, Николай дважды заметил, что по дороге снег чуть притоптан, листва продавлена. Дней шесть след идет. Нехорошо это. А по дорогу, где обычаем грибники ходят, обломаны ветки усохшего, спящего шиповника. Не выдержав, Ивушкин остановился, махнул немцу рукой, чтоб сидел тут, дождался, пока тот привалится на землю, пошел дальше один. На опушке ветер игрался пуще прежнего, и швырнул Николаю в лицо горсть мокрого снега. Его обдало холодом по спине, кубыть, позвонки оледенели. Собачье чутье вело его наобум святых, и только лишь дойдя почти до речного склона, Ивушкин, наконец, нашел, что искал. Втянул крупными ноздрями запах слежавшейся за зиму листвы, и ощупал рукой след. Он бы, знамо дело, пропал – шли давно – а болотистую жижу подморозило, вот следок-то и застыл. Николай насчитал голов десять вражьей поступи – лапищи громадные, не спутаешь, тяжелый солдатский сапог – шли тоже вдоль реки, но южнее. А в воздухе неожиданно засмердило железом. Смертный запах, он тепереча по всей России разметался. Вприпрыжку спустившись по склону, Ивушкин очутился в молодом полеске, откуда раньше шла железная дорога, пока ее фрицы не разделали. След вел его чуть в бок, и наконец, пропал. Дальше дождями все размыло, и Николай шел, опираясь только на энтот самый запах людской смерти. Над лесом разнеслась стая ворон, и направилась к востоку. Лес чуть заколыхался, присогнулся – ветер бил ему в самое сердце. Наконец, в прошлогоднем брусничнике что-то показалось. Яркое такое, полымем красным горело над островками грязного снега. Ивушкин прищурился, пошел ближе, и нутро ему стало крутить. Остановился, прихватив за опору березку. Не подвело, стало быть, собачье чутье, будь оно не ладно. В брусничнике алел суконный бабий подол исподней юбки. Вот тут то фрицев след и оборвался. Тут они черное дело вершили. Бабья участь. Девка, годков не больше семнадцати. Почти ребенок еще. Окоченевшие, белые ноги с синюшными трупными пятнами, широко расставлены, подол задран – меж их запеклась кровь с какими-то еще телесными ошметками. Грудь изодрана, как если бы дикий зверь поживился, и сквозь нее выглядывал девичий, тонкий сосок, тоже перемазанный кровью. Волосы светлые, как пшено, разметаны по земле, глаза широко распахнуты в темное небо. В маленьком кулачке зажата горсть земли – от боли, видно, она…землицу-то сжимала, пока они ее… За водой шла, к реке. Коромысла вон. Стреляли в упор, сначала в живот – разворочено все, застыли сизые внутренности - опосля только в голову. Добивали еще зачем-то штыком… Страшные у нее были мертвые глаза – застывшие в немом ужасе. Знала, поди, что смерть у нее будет трудной. Все знала. Ивушкин долго смотрел на это юное и прекрасное лицо. Красивая была бы девка…Да вражья поступь ее потоптала. Николая снова начало тошнить, хучь на чужие кишки он насмотрелся...А тут пропасть какая-то...Маленькая она вся, как воробей. Тоненькая. Меж губ у нее кончик посиневшего языка застыл, кричать, видно, хотела. Долго он, сидя на коленях, глядел на мертвую девичью плоть. Глотал сухую ярость. Потом взял труп на дрожащие руки - ему в лицо тут же хлынул запах разложения тела - отнес в то место, где клонились сосны. Начал в том же месте рыть яму, обрубая финкой корни. Здесь земля-то отогрелась, мягкая была земля, податливая. Рыхлил палкой, руками выгребал все наружу. Опустил в нее девушку, сложил ей на груди белые руки, оправил на ней одежку, лицо закрыл платком. К горлу подступала злоба лютая. Дочка ж чья-то была – Иринка может какая или Машка. Ей бы замуж, да на солнышке…Если б просто пристрелили, не мучали бы… Нехристи поганые. А могет что, жених ее где-то там, под Рязанью. Али мать-старушка в оконца дожидается. А статься, и нет никого. - И у меня нет для тебя ничего. Ни савана, ни молитвы…Одна кровь моя есть. Одна только месть. Сколько вас, таких Иришек да Полишек по лесам поруганные лежат… Поплакать бы. Так слезы не идут. Разучился, видать. Порастерял все где-то там, на фронтовых перерезах. Да, поди, кроме мести, ничегохонько у него нет. Знавал бы он, так разве ж перестрелял бы этих фрицов вот так запросто? Живьем бы закопал, что русской земли досыта наелись. Чтобы болотный чернозем глотки набились. - Ты уж извини, милая. Ты прости, детонька… И шатаясь, будто пьяный в доску, побрел обратно, клокоча горячей яростной кровью в жилах. Плясала она у него, кровь-то…Шел тяжело и медленно, отупело поднимал ногу, и опускал. Поднимал и опускал… Ну люди же они – фрицы. Люди ведь. И плоть такая же, и кровь – алая, брызжущая – такая же. Сердца ведь у них бьются, он же сам видел! Бьются ведь! Как же на такое…Как оно так? От злости он вонзал ногти себе в ладони, скрипел зубами. Всех бы их, гадов, всех бы их…Все на одно лицо, и нутро у них одно – черное нутро. Нет там света. И чести нет. И Бога тоже нет. Так добрел до полянки, где до того оставил фрица. Пока бродил туда-сюда, день уж за полдень перевалил. Ягер остался там, где было велено, не сдвинувшись нисколечко, и кажется, дремал. Свесив на плечо голову, подрагивая пальцами правой руки… А ежели б он этой самой рукой-то…Перед глазами мелькнуло задронное исподнее мертвой девицы... И не думая даже, в два звериных прыжка Николай очутился рядом. Но головы не потерял – кулаками утюжить, там сдохнет ведь. На такие случаи иные есть методики. Одной рукой Ивушкин сноровисто рванул на себе армейский, пожелтевший ремень с острой, прямой бляхой. А другой, меж тем, сорвал с немца плащ, ухватил за отворот рубахи: - Что ж ты мне, браток, рассказал-то не об всем, а? О подвигах своих орлов не поведал? Вы по что девку загубили, нехристи, а?! Ягер непонимающе хлопнул глазами, мотнул головой, что-то прошептал, но Николай этого не услышал. А ежели по чести, так и слышать не хотел. Швырнул немца обратно на землю, принялся размахивать ремнем, как кнутом над нерадивой скотиной. Наперво, ремень дважды хлестнул Клауса по щекам, опосля – обжег глаза, а пряжка коварно целилась в подбородок. Он ужом вился по весеннему перегною, и зачем-то крепко зажимал себе рот ладонью. По рукам тоже досталось, бляшка срезала на фалангах кожу, как осоку по косе. - Я…тебе…покажу, - шипел с придыхом Николай сквозь зубы, - я…тебе покажу…Кузькину мать! Бил нещадно, стараясь выхлестнуть из немца хоть один вскрик. Хотелось, чтобы он в ногах у него валялся. Чтобы умолял на крик. Но Клаус только сильнее вгрызался себе в руку, раны на лице солили крепкие слезы. Ивушкин отбросил ремешок, тяжело дыша, пошарил вкруг себя бесноватыми глазами, и не найдя никакого другого применения своей горькой злобе, зверем бросился на фрица, рванув на нем рубаху. Клаус, наконец, сдавленно всхлипнул, замычал. Ивушкина это только подхлестнуло: - Что, мразь, со мной потягаться не получается, а? А с девкой, стало быть, сладили, так?! Ягер дергнулся в попытке ослабить боль, и тут же метнулся назад от звонкой пощечины. Запрокинул голову, тяжко выдыхая рывками. - Я тебе покажу, тварь…Я тебе устрою…,- шипел Ивушкин, остервенело срывая с фрица штаны, и с самого себя вдогонку. Ярость обжигало ему горло, а запах немца дурнопьяном влетел в шальную голову. Сжимая рассеченый клаусов подбородок, горячее горло, грубо кусая чужие впадины ключиц, Николай в красном мареве чувствовал, как черное острое желание колет ему внутренности, стремиться завладеть телом. Клаус уже не дергался, оставил попытки освободиться, просто рвано хрипел. С громким, облегченным стоном он ворвался в чужое тело, ощутив слабую боль и невиданное доселе чувство острого удовольствия, пронзающего до самых кончиков пальцев. Захрипев, стал рвано и жарко вдалбливаться в чужое, податливое тело, сжимая тонкое горло. Голые бедра двигались в хаотичном темпе, по-звериному резко, с хриплыми стонами, грубо подчиняя своей воле. На последнем рывке – особливом жестоком – он ободрал себе горло своим же криком, и впервые за долгое-долгое время ощутил полный покой. Обмяк, уткнулся носом Клаусу куда-то в шею, носом ощутив биение жилки. Отдышался, отвалился в сторону, раскинулся на поляне, уставившись в темное, грозящее ему небо. Клаус рядом тоже пытался отдышаться, собирая пальцами изодранные края рубахи, стягивая ее вниз – прикрыть срамоту. Пытался свести ноги, и мелко так, по-заячьи дрожал. Ивушкин кое-как поднялся, натянул штаны. Похлопал себя по карманцам, принялся крутить самокрутку. Обернулся к немцу, на языке вертелась поганая гадость, и отшатнулся, похолодев. Меж чужих, белых ног собиралась кровь, багряно пачкая бедра, лицо обезображено болью, глаза широко распахнуты. Николаю снова померещилось алое сукно, поруганная девичья честь, трупные, гнилые пятна на детском лице. И глаза точь-в-точь…Огромные, испуганные…Всюду они, всюду, куды глаза не день...Клаус жалко всхлипнул, пытаясь перевернуться. Мать его черт. Ивушкин отскочил, шатаясь, трусливо бросился наутек, то и дело оступаясь, как подбитый жеребец без подков. Ладонь, которой он ударил Ягера по лицу по-дурному ныла, накатами ныла. И кровь на ей была. У речного склона он поскользнулся, со всего своего веса хлопнулся на землю – под руками чавкнула земля. Сил совсем не было, и жалеть вроде как не об чем. На войне как на войне, что ж теперь… Сжимая в руках мокрую, иловую землю, Ивушкин впервые за долгое время заплакал. Огонь горел не шибко-то, сырая почва ему противилась. Сумерки потянулись позднее обычного, ветер выгнал на небо молодой, красивый месяц, и теперь он то и дело путался в деревьях. Ивушкин глотал разведенный фронтовой спирт, и курил без продыху. Накрапывала легкая морось – остатки туч скрывались, их время уходило – а внутрях было мерзко, и фляга при том была доброй подругой. Изредка он поглядывал на фрица – тот, будто облепленный воском сидел поодаль. Морось смела с него кровавые ошметки, он сухими губами ловил мелкие капли – до того все иссохлось у него внутри, будто сенцом его кто-то набил, ворон да сорок пугать. А запросто-то, хоть бы что-нибудь внутри былось. Тело его раздирала боль, а более того – раздирала душу. Если она, конечно, еще была. Душа-то. Авось, дремлет где-нибудь взакормке. Пробудилась бы еще хоть разочек. Щекою Ягер чувствовал взгляд русского солдата. Хоть слепи его, так он бы нутром почуял, чье они, глаза эти. Кто бы как думал...У судьбы свои причуды, ей не объяснишь. К тому, что с им творили Клаус привык. Тело людское до того дряная вещь, что ко всему привыкнуть могется. В то время-то, в Чехии то бишь, все поменялось. Там погибла и честь его офицерская, камнем под воду ушла, и все другое тоже. А вот уйти по чести не дали. Явился один храбрец-благодетель. Даром, что чех, что ж теперь. Даром, что из российской глубинки родство свое ведет – мать у него в казачках ходила. И имя у него, ни дать, ни взять, чудное больно – Емельян Степанович. Вот этот-то Емельян его, Ягера, из реки и выловил. Выходил, отпаивал какой-то горькой дрянью, и все про Россию свою: - Вот кончится война, я домой уеду. У меня там знаешь какое хозяйство будет. Вот и Мария моя на все согласная. Вот только срок дайте! Уж я до самого Дона пешком пойду. Не пришлось до Дона-то. Там уж Дьяволу одному известно по чьему доносу, а только пришли одним утром за рабочим завода. Разбираться на стали – саботаж и все тут. На том порешили. Там и Емельян, и Марья его, и все их четверо мальчишек под автоматной очередью легли. А вот Ягеру повезло меньше. Военный трибунал его судил. И уж тут Родина в ножки ему поклонилась – все припомнили. И обиды какие старые, и про то, как с курсантиками он обломался, и предательство Рейха…Да все за им числилось. Клаус уж понадеялся – расстрел, да куды там. Разжаловали, в рядовые солдаты разжаловали, пихнули Бог его ведает в какой взвод, и отправили пешим строем по России-Матушке. А тогда уж из него свои же соотечественники, свои же по оружию братья, стало быть, походную девку из него и сделали. С полтора года за собой таскали. Потом их к дивизии присоединили и давай болтаться по всему Союзу. Чего там только с ним не делали, какого срама только с ним не творили. Опосля, когда их Советы стали к границам щемить, выжившие – в их числе и Ягер – поганым занялись делом, разделились на банды и пока Красная Армия их с городов утюжила, пошли по деревням след держать. Обратно нельзя – расстрел. А тут жизнь сытая. Пережидали время. Так Клаус еще кое-какое время с ними пробыл, пока на позиции Ивушкина не набрели. Да вот. Причуды, одно слово. С того времени-то, что Клаус провел в новом для себя статусе, все, что было у него – все похоронено. Перебили все. Бог теперь с него по-другому спрашивал, и наука это была серьезнее, чем в германских институтах. Поломался он, одно дело. А вот Ивушкин нет. Этот другой, не чета иным. Тоже на расправу скорый, и на руку тяжел, а все равно – другой. Это как если бы сквозь болотные чащобы горный ручей бил. Холодный, острый, но чистый. Задумавшись о том да о сем, Ягер прозевал момент, когда Ивушкин уже горой нависал над ним, во всю свою ростину. Клаус испуганно подался назад, но плохо перенес вес, подвела плечная рана, беспомощно опрокинулся на спину. И смотрит так, как олененок пред охотником. Как ни бейся, все одно. - Да стой ты, проклятый. На вот…Пей. И протянул Клаусу флягу. Тот растерянно поморгал глазищами, кое-как подобрался, дрожащей левой рукой принял даное. Глотнул, захлебнулся, закашлялся. А русский вдруг рассмеялся: - Сразу не вдыхай, обожди чуть. Что, фриц, это тебе не шнапс, да? Ладно, еще глотая. Вона ветер какой поднялся, нескоро кончится, идти дальше сегодня не выйдет. Ягер глотнул еще несколько раз – в тело брызнул жар, и полз куда-то вдоль шеи. Поморщился, и вернул фляжку обратно. Утер разбитые губы рукавом, и снова застыл. - «Боится меня. Видно, собратья-то не все с него выжали. А ежели боится, стало быть, жить хочет» - подумалось Ивушкину. Он уселся рядом, протянул фрицу сложенное в два цигарку. По правде говоря, откупиться пытался. За то, что было...Мерзость одна. Он это теперь долго в душе носить будет – и изуродованное лицо, и свист ремешка, и беззащитно-широко расставленные ноги, и кровь на них, собачий жалкий скулеж… Прогоняя проклятое видение, Николай помог немцу прикурить, и проговорил: - Извиняться не буду. Вы-то…тоже хороши, небось. Девка-то молоденькая совсем, ребенок, почитай, а вы ее… Проговорил и стянул с себя бушлат. Клаус тут же вздрогнул, втянул голову в плечи, затравленно, как птенец, угодивший ястребу в когти. Николай набросил на дрожащего немца одежку. Поморщился, говорить ему было стыдно: - Там река, к низу...Тебе ежели надо… Ягер выдохнул, рвано вдохнул снова и кивнул. От искорок благодарности в чужих, заплаканных, влажных глазах стало еще хуже. Не по себе стало. - Тоды вставай, чего расселся? – сердито проворчал Ивушкин, поднимаясь. Потянул за собой и фрица. За шкирку, как паршивого котенка, поставил на ноги. Клаус поднялся неуклюже, шатаясь, а как повернулся, оказался чуть ли не навзничь прошит страшной болью, заходилась рана. И снова зачем-то зажал себе рот. - «Кричать не давали, пока они его…Да, фрицов почерк, знаем уж», - подумал Ивушкин и невольно смягчился – тумаков от немцев они получили оба досыта. Пожалуй, что Клаусу досталось даже больше, от фрицовских сапог-то…Это невольно роднило чужую кровь, пущай она и по разные баррикады хлестала. - Давай уж, осторожно, - он перехватил немца за пояс, приблизился чуть и нечаянно коснулся на одно мгновенье кончиком носа его волос. И с неожиданной для себя жадностью втянул в себя его запах. Немец почувствовал это, задрожал, беспомощно хватаясь за чужое, сырое от мороси плечо. Николай поморщился, удержал поганый язык от колкости, и неровной поступью стал спускать обоих вниз. Опосля дожидался на берегу, отвернувшись. Ловил только позвонками болезненные выдохи. - «Крепко я его…Крепко…Это ж надо…Своих за эти делишки не жалел, утюжил дай Боже, скольких сослал, скольким головы пооткручивал. А сам вот…Мда уж» И снова в памяти всплывала мертвая девка с изодранным исподним, а за нею – распластанный на земле фриц, со стеклянным, слезящимся взглядом… Прости Господи. Месяц серебрил темные воды реки, дрожал на водной глади. Клаус, околевший до смередушки, выполз на берег. Ивушкин обернулся и замер– немец натягивал разорванную рубаху, она в раз облепила ему грудь, с ключиц заплясали капли воды, ниже – тонкие, белые бедра, шрам какой-то, отсюда не углядишь, не по фрицевски маленькая, голая ступня...Красиво очерченная поясница... Отвернулся от греха подальше, кровь в нем снова заиграла, затрясла спящую плоть. Вот точно бабы давно не было… Во сумраке ночи заблестели звезды, по северу. И все они Ивушкину показались отблеском чужих, немецких глаз.