***
Лекари суетились вокруг Августа днем и ночью, в заботах о жизни и здоровье военачальника, но единственным живым существом, кто не отходил от него ни на минуту, была Пассия. Днем и ночью она меняла повязки своему господину, сама смазывала и бинтовала его раны, под чутким руководством одного из личных лекарей Красса. Не смотря на усталость и на то, что в доме и так хватало сведущих во врачебном деле людей и слуг, Пассия на отрез отказывалась покидать покои Красса даже тогда, когда тому потребовалось пустить кровь. Красс пролежал без сознания три дня и очнулся только на вечер четвертого дня. — Пассия… — раздался тихий шепот Красса, когда он открыл глаза и повернулся в ту сторону, где сидела его рабыня. — Почему не спишь…? Тебе, как никому другому нужно отдыхать… — Мой господин…! — Пассия вскочила со своего места и мигом бросилась на шею своему господину, который наконец-то пришел в себя. — Я ждала и молилась… Мой господин… Мой спаситель… — Тише-тише, моя девочка… Все будет хорошо, теперь все будет хорошо, мое счастье… — говорил Красс, осторожно прижимая к себе Пассию одной рукой. — Теперь все будет хорошо. Я люблю тебя… Зачем же ты убежала… Я никогда бы себе не простил… — Я хотела спасти его. — тихо ответила Пассия и присела на постели, погладив округлившийся живот. — Не хотела, что бы и он стал рабом… И… — И? — Красс попытался приподняться на ложе, но силы пока к нему не вернулись и он лишь с трудом перевалился на бок. — И? Что? Почему сбежала от меня? — Разве рабыне дозволено любить своего господина? Ты задумал жениться на самой богатой и самой красивой женщине Рима. Что же оставалось мне? — ответила Пассия, опустив глаза. — И на самой жестокой фурии всей империи! — рассмеялся Август, но сразу же поморщился от боли, которую причиняли ему раны. — Нет, моя радость, я совершил простую и непростительную для себя глупость. Я попытался заставить тебя ревновать, полагал, что тебе нравится этот галльский раб, а на какое-то мгновение мне показалось, что у тебя с ним шашни. — Что?! — глаза Пасси округлились. — Прости, но я видел, как ты на него смотришь и как он смотрит на тебя! Это было невыносимо! — Красс нахмурился, но тут же вновь застонал от накатившей боли. — Я сейчас принесу отвар, мой господин, иначе, ты промучаешься до самого утра. — возмущение Пассии тут же сменилось беспокойством. — Не надо, малышка, тебе нужен сон и отдых. У меня хватает слуг. Не хочу, чтобы ты утомлялась еще больше. Хватит с тебя выступления на арене. — тяжелая рука Красса обвила стан Пассии и легонько притянула к себе. — Я был глуп, словно осел… А моя ревность чуть тебя не погубила. Я очень люблю тебя… Очень… И да — тебе дозволено любить, но лишь только своего господина! Он не дал Пассии ответить и, окончательно притянув рабыню к себе, впился в ее губы. Тонкие руки Пассии обхватили его мощные плечи, которые теперь были тщательно перебинтованы. Ночной воздух был прохладный, а из сада доносился едва уловимый запах последних цветов, которые еще не потеряли своего цвета перед надвигающейся осенней порой. Что-то еще витало в этом ночном воздухе, что-то странное, предвещающее беду и угрозу. Наступали новые неспокойное время и перемены и они несли угрозу не только самому Крассу, но и всей Римской империи.***
Прошло несколько месяцев. Наступила осень. Казалось, что тот случай в Колизее забылся, а император очень скоро простил Крассу его неосмотрительную оплошность, Луций был занят делами в сенате, а сам военачальник окончательно оправился от ран, которые он получил на злосчастной арене. Наградой за спасение Пассии было всего лишь несколько шрамов от когтей и зубов голодных зверей. Казалось, все было спокойно и тихо, время текло будто густое вино, а Красс все чаще предпочитал свой сад, визитам в сенат или во дворец императора, и бывал там только в случае крайней нужны, либо с визитами к самому императору. Но Красс не забыл и просто так не оставил свое обещание позаботиться о своих солдатах, своих преданных воинах, своем долге перед ними, как и не распустил войска. Каждую ночь он прибывал в раздумьях, тяжких воспоминаниях, сомнениях. Он то и дело что-то писал, потом с остервенением и злобой комкал листы и бросал из в огонь, а потом начинал все сначала. Писать прошение самому императору было нелегко, но самым нелегким для Красса было то унижение, которому император подверг его и всех римских воинов — лишив их достойной награды за победы и все те лишения, которые они претерпели в плену — обещанные земли и золото. Теперь же, а Красс был в этом уверен, все это добро осело в карманах Катона и Кассия. Вся пролитая кровь и смерти его верных воинов — неужели же это все было напрасным? Его шрамы и его тело, которое прибывало в плену наравне с его солдатами, красноречиво говорило обо всех лишениях, всех подвигах, и нелегких испытаниях. Он был верным и преданным воином империи. Но его дух и разум никак не мог принять унижения от своего собственного народа, своего императора и Рима — вечного города, который будет существовать даже тогда, когда рухнет сам мир. Вот и теперь, такое подозрительное затишье и милость императора к дерзкому и смелому военачальнику, казались Августу странными — что-то назревало и по-прежнему витало в воздухе. Чем больше Красс думал, тем меньше сомнений у него оставалось. И чем больше он глядел на свою рабыню и ее растущий живот, тем больше и ясней в его голове зрело новое и окончательное решение. — Я дам тебе свободу, но только в одном случае. — говорил Красс, обращаясь к Пассии, однажды вечером, сидя после сытного ужина за письменным столом, перед очередной горой исписанных листов. — Свободу? — с удивление вымолвила рабыня. Ее довольно большой живот уже не могли скрыть складки просторной туники, а сама Пассия была настолько очаровательна, что Красс все же немного смягчился, когда она подошла к его столу с подносом, где было вино и немного фруктов. Глаза ее блестели, смуглая кожа переливалась в отблесках языков пламени, а сама она все также смущалась под пристальным взглядом своего господина, отчего и сам Август приходил в неописуемый восторг. Но сейчас, ему было вовсе не до восторгов и не до пылких признаний. — Да, моя радость. Я дам тебе свободу и ты станешь вольноотпущенницей, но только в том случае, если будешь моей любовницей. Но только моей. Я не стану терпеть ухаживания других мужчин, когда ты будешь свободной. Я желаю быть единственным твоим мужчиной. — продолжил Красс, вновь перейдя на серьезный тон. Он жестом пригласил Пассию сесть рядом. — Как ты сама, наверное, понимаешь — жениться на рабыне и даже на вольноотпущеннице я не могу. Мое происхождение и высокое положение… Ты и сама знаешь, народ Рима приветствует меня словно сына самого Марса. Я не хочу, чтобы мой ребенок, как и ты, был бы рабом. Только так я могу избавить его или ее от участи рабыни. У тебя будет свой дом, свои слуги и конечно же все, чего сама пожелаешь. Я дам лучшее воспитание нашему сыну или дочери, будь спокойна, слово я свое держу… — Это значит — сменить ошейник рабыни на новый? Какой же тогда смысл… — перебила его Пассия, но тут же осеклась, понимая свое истинное положение. — Да, ты по-прежнему будешь только моей, но ты будешь свободна и наш ребенок родиться свободным. — продолжил Красс, внимательно наблюдая за рабыней. Пассия молчала, ведь на самом деле, Август вовсе не желал для нее настоящей свободы, но предоставлял ей тот малый и редкий шанс, который бы помог вовсе не ей, но их будущему ребенку жить иначе. — Я не хочу делиться с тобой ни с один мужчиной на этой земле. Ни теперь, ни после. Полагаю, выбор у тебя есть… Впрочем, он очевиден. — закончил Красс, наливая себе немного вина. — Выбора у меня нет и никогда не будет, мой господин. Только ради ребенка… — ответила Пассия, вздыхая. Она понимала, что сменяв ошейник рабыни на дорогое украшение, кои дарили сенаторы и знатные римляне своим любовницам — не имеют отличие. Она понимала, что никогда не станет по-настоящему свободной. Да, она любила своего господина, но вовсе не желала быть для него рабыней, а женой его Пассия стать не могла. Теперь ей оставалось жить только ради ребенка, ведь ее господин и ее возлюбленный никогда не будет видеть в ней равную себе. Никогда не будет смотреть на нее как на свободного человека, никогда она не перестанет быть хоть и любимой, но вещью. Сердце ее больно сжалось, но округлившийся живот теперь не оставлял Пассии выбора и не предполагал ее желаний. — Подумай, моя маленькая. — вновь заговорил Красс, на этот раз подходя к триклинию, где сидела Пассия и обнимая ее за плечи. — Я ведь не стану распинать тебя на кресте, после того, как он родиться — хотя и мог бы поступить с тобой подобным образом, как поступают все хозяева со своими непокорными и беглыми рабами… Но я не могу… Я слишком люблю тебя. Август осторожно прикоснулся к ее животу, нежно поглаживая и ощущая легкие движения будущей новой жизни. — Я хочу уладить это сейчас, так как скоро буду вынужден часто отлучаться. — продолжил он задумчиво, наконец-то присев рядом, словно найдя точку опоры. — Есть еще дела в сенате… И до этого момента я должен быть уверен, что ты и мой ребенок, мой наследник будет в безопасности и свободным гражданином Рима. — О чем ты? — Пассия была взволнована, отчего-то задумчивость и рассуждения Красса пугали ее. — Мне уже много лет, как ты сама понимаешь, я не так молод, как бы мне самому хотелось, а у меня остались еще дела, которые я обязан завершить… — говорил Красс, словно рассуждая сам с собой. — У меня нет других наследников и нет жены. Ничего, моя маленькая… Ничего… Все будет хорошо. А теперь, нам пора отдыхать. Уже поздно, а осенние ночи долги… Я люблю тебя. С этими словами он обнял Пассию и поцеловал, осторожно поглаживая по животу, будто успокаивая тем самым ее и себя.***
На следующий день Красс выступил в сенате, выдвигая требования и настаивая на исполнении обещаний для своих солдат. Многие легионеры не получили даже половины того жалования, которое им полагалось по истечении двухлетнего похода. — Значит, наш доблестный Красс не может отказаться от своих неуместных убеждений и странных притязаний на те блага, которые ему доступны в большей степени, нежели нам, сенату, ставя желания солдат выше нужд Рима? — Катон аккуратно, но довольно своевольно перебил выступление военачальника в сенате, понимая, что присутствие императора послужит ему некоторой защитой и предаст большей уверенности в том, что покажет сомневающимся свою силу, а также то, что им не стоит переходит на сторону Красса. Здесь же был и Луций, который выступал первым с блестящей речью, сорвавши долгие овации, но это незабываемое выступление вовсе не касалось того, что они ранее обговаривали вместе с Крассом, также оно не касалось нужд и требований для легионеров, особенно для тех, кто был уже ветераном и нуждался в обеспечении, так как недавний поход был для них последний. Речь Луция поразила Августа, но теперь, в сенате, когда все ждали его выступления, было не до выяснений отношений. И он предпочел обойтись без поддержки друга. Внутри Красс просто горел от непонимания и некоторого предательства Луция, но ни взглядом, ни словом, ни жестом не проявил своих чувств. Сейчас было важно настоять на своем, выставить условия сенату и настоять на тех благах, которые его легионеры должны были получить поправу. Он не был оратором или мастером писать величавые речи, как тот же Луций, но Красс был верен своему слово и своему долгу. — Я и не предполагал, что законные нужды моих воинов и верных солдат империи, могут расценить в сенате как только мою прихоть. — ответил Август, не глядя в сторону Катона, который вышел немного вперед, демонстрируя сенату и императору не только свое красноречие, но и новую дорогую тунику, ниспадавшую до самого мраморного пола. — В таком случае, мои легионы и я — мы может расценить наш поход, нашу победу и наш триумф только нашей заботой, и только нашей прихотью? А Рим и саму империю… Как нам расценивать их? По залу прошел ропот, а некоторые сенаторы и вовсе стали возмущаться, ведь в этот день в сенате присутствовал сам император, который очень заинтересованно слушал. Красс немного приподнял одну бровь и не смотря на поднявшееся возмущение продолжил. — Также я не разделяю своих нужды и нужды моих доблестных воинов, которые ценой собственной крови и жизни принесли блага и богатства нашей великой империи! — его голос оставался спокойным, а сам Красс то и дело поглядывал на Луция, который старался не глядеть на своего друга, отводя глаза куда-то в сторону. — Разве не они отстаивали нужны Рима, римского народа в страшных боях? Отчего-то на полях сражений я не видал ни единого сенатора! Ни единого торговца! И не единого перекупщика амуниции и провизии! Вы набиваете свои карманы чужим золотом, вы купили себе места и роскошные виллы ценой крови моих людей, верных защитников Римской империи! По залу вновь прошел ропот, а император прищурился и подался вперед, слушая каждое слово Красса и также наблюдая за Катоном. Он понимал, куда клонит его военачальник, но больше всего его беспокоило то, что Август вовсе не собирался распускать войска до тех пор, пока их требования не будут выполнены, а это грозило прямым бунтом. Взять Красса под сражу именно сейчас, прямо на глазах у всего сената — означало бы показать свой страх и слабость. Приказать тайно избавиться от такого опытного военачальника — означало подло предать его перед и открыто показать свою слабость перед всеми легионами. Догадrа бы сама пришла на ум любому отчего так внезапно скончался сын Марса и общий любимец воинов, да и сам император уважал, и любил Красса, такого опытного воина терять ему было не с руки. Но опасения брали верх, каждый раз, когда Красс появлялся в императорском дворце в сопровождении преторианцев или легионеров. Красса требовалось укротить. Намек на Кассия и самого Катона был очевиден. — Ты не смеешь требовать более того, что уже получил, Август! — вспылил Катон, когда услыхал такой упрек. — Я преклоняю колено перед моим императором и Римом, — продолжал Красс, подходя к месту, где сидел император, не обращая никакого внимания на Катона. — Я требую выполнить те обязанности, те обещания, которые Рим всегда исполнял перед своим воинами! И здесь, в сенате, я представляю каждого легионера, от солдата до возничего, от каждого претора и легионера, от каждой когорты и легиона — от имени всех воинов, кто отдал свою кровь и жизнь во имя Рима! Я требую гарантий и выполнения обязательств от Рима! С этими словами Класс преклонил колено и подал несколько свитков императору. В сенате послышались голоса в поддержку Красса. Это были представители легионов и преторы, а также несколько сенаторов, которые поддерживали Августа, были и такие, кто получил не малую выгоду от похода, а по сему выражали Крассу особую благодарность. Он стоял так какое-то время и ожидал, пока император не примет из его рук то самое длинное прошение, которое Красс так долго писал всеми ночами напролет. Император помедлил немного, но все же взял свитки, полагая, что теперь не место и не время наказывать непокорного Красса, все это было бы опасно и нелепо, так как за воротами сената стояли преторианцы, ожидающие решения. Избавиться от Красса сейчас, либо приказать заковать его — означало немедленный бунт и не просто рабов или какого-то сброда, а собственной армии. И это были не вчерашние новички, а легионеры, имевшие за плечами не одну битву и не один поход. — Прошу сенатора Катона немного убавить свой пыл. — голос императора заставил замолчать всех. Он жестом приказал Крассу подняться. — Требования нашего доблестного Августа вполне резонны. Мы рассмотрим твое прошения и конечно же империя и Рим не останутся без ответа. Каждому воздастся награда по его доблести, мужеству и преданности. После дерзких речей Красса было еще несколько выступлений, но на них уже не обращали особого внимания. После, Луций поспешил к своим носилкам и приказал своим рабам нести его домой, отчего-то он вовсе не хотел говорить с Крассом именно сейчас. Красс вышел их сената и отправился домой пешком в сопровождении своих преторианцев и легионеров, то и дело оглядываясь на спешащего Луция. Он уже решил для себя, что место консула куда привлекательной сомнительной игры, которую задумал Красс. Поддержать его сейчас, перед всем сенатом — означало навлечь на себя недовольство императора, а также Катона и уж тогда не видать Луцию никакого покровительства со стороны сената. Да и богатая Корнелия могла бы стать отличной парой… Могла бы, если бы у нее была душа и глаза его Аспасии… Да и место зятя Катона могло принести Луцию несметное богатство и такое покровительство, о котором он и мечтать не мог. Да и какое ему должно быть дело по легионером, а до погибших своих товарищей? Да, Луций быстро забыл, что и сам был участников этого похода, но раны уже давно зажили, а продолжать карьеру военного ему вовсе не хотелось. Луция манил сенат и кресло консула. Единственно, с чем он никак не мог смириться — была Аспасия. Она будила в нем не только желание, но и восторг, уважение и те чувства, которые сам Луций еще не испытывал. Именно Аспасия, которая писала ему столь искусно, знаменитые речи для выступления в сенате, была для Луция каким-то укором. А после проведенной вместе ночи, той единственной, полной страсти и искренних чувств, Луций чувствовал какое-то препятствие и не мог посещать дом Катона, не смотря на настойчивые и частые приглашения его дочери… Он влюбился. Влюбился в свою греческую рабыню… Он бы никогда не смог жениться на рабыне. Даже будь она вольноотпущенницей — это бы закрыло дорогу в сенат для него навсегда, а насмешки… О, его репутации пришел бы конец в этот же день… Любовь… Его прекрасная и мудрая Аспасия… Пусть остается в качестве возлюбленной, ведь она по-прежнему остается его рабыней — его вещью, которой Луций владей безраздельно. Только об этом не должен знать никто живой в Риме. Любовь… Аспасия… Но что она может дать ему? Что? Кроме своего тела и прекрасной души? Кроме своей любви и нежности, своего острого и тонкого ума? Своих знаний и истинной женственности, тепла и мудрости? Ничего. Ничего, кроме любви… А этого Луцию было мало. Нужно было выбирать. Выбирать между Крассом и Катоном, между Аспасией и Корнелией, дочерью Катона, между честью и предательством. Между другом, возлюбленной и креслом консула Рима. И Луций сделал свой выбор.