– Слушай, бабушка, где ж Сант-Яго?
– Вон он скачет со свитой своею,
Вон плюмаж на высоком шлеме,
Жемчуга на кольчуге тонкой,
А солнце на грудь его село,
А луна поклонилась в ноги.
Всю-то ночь над долиной веют
Из тумана сплетенные сказки.
Дети-крошки, резвитесь на воле,
Раскидайте свой смех по ветру!
(Федерико Гарсиа Лорка, «Сант-Яго»)
Кроны платанов согласно качнулись в последний раз и замерли – ветер утих. «Дурак, – громыхнуло в голове голосом Тайлера. – Сопляк». И Каэл раскашлялся, точно что-то попало в горло. – Долгая дорога, признаться, утомила нас всех, – он услышал из-за плеча спокойный, благожелательный голос Малгожаты, – и если церемонии окончены, то я бы не отказалась… Волна благодарности, как солнечный луч, затопила его черную злобу. Сейчас он готов был расцеловать эту женщину в обе щеки за то, что дала ему время. Деревянные ступени тихо поскрипывали под ногами. – Следует полагать, нам придется переночевать на заставе? – Каэл повел рукою в сторону трехэтажного каменного строения почти без окон, – или тронемся в путь незамедлительно? Широкий тракт перегораживала стена пропускного пункта, по бокам от нее вздымались высокие, стройные дозорные башни; широкое пространство, отвоеванное у леса, освещали факелы на высоких стойках… над воротами, на двух полотнищах, трепыхалось Чёрное Солнце. Каэл обратил внимание на башни – с самого верха, должно быть, противоположный берег как на ладони видать, особенно, имея оптические приспособления. Башни взволновали его, башни и Ульфгар Дальберг. Хорошо, что он молчал. Скажи он хоть слово, и рыцарь не был уверен, что его достанет не вытащить из краснолюда хребет. Живьем. На глазах у черных. Делегат от Махакама! Неблагодарное чудовище! Хотел ведь по-людски распрощаться. Как лучше, хотел, а это уже не по глупости сделано, как было с Орденом, это… это саботаж! Саботаж, холодный расчет и предательство. – Что вы, господин Тренхольд, – мягко возразил Фаабим, – вам нет нужды ночевать на солдатских койках. В нескольких милях к югу стоит наш лагерь, – объяснил он, – я распоряжусь, чтоб был готов ужин. – Вы хорошо знаете всеобщий, – заметил рыцарь. – Мне давно нравятся труды северных литераторов, – безмятежно откликнулся переводчик, – мысль, будучи переведена, теряет толику смысла. Ротмистр аеп Ниид что-то насмешливо пробормотал. – Вот Врульваад считает, что я неправ, – усмехнулся Фаабим, обнажив безупречную улыбку, – говорит, северная школа внимания не заслуживает. Куда ни плюнь, говорит, в любовный роман попадешь. Он перевел весьма близко. – Столь глубокий… подход… заслуживает уважения, – Малгожата перешла на нильфгаардский диалект и заговорила с акцентом, медленно, подбирая слова, – если я зайду в имперскую библиотеку… и сниму с полки любую книгу… с какой долей вероятности она окажется трактатом по военному делу? – Пятьдесят на пятьдесят, – ротмистр оживился, блеснул глазами, – либо окажется, либо нет. Фаабим рассмеялся. – Не стоит так мучиться. Говорите, как вам привычно, – сказал он, – но я бы побеседовал с вами о литературе, леди Бестреску. Малгожата не стала возражать, склонилась в легком поклоне. – Позже, – ответила она. Врульваад аеп Ниид взмахнул рукою, и кавалеристы, дожидавшиеся во дворе, тут же взмыли в седло и разъехались в стороны, образовав две шеренги. Лошади, точно по мановению волшебства, в один момент, плавно и естественно развернулись мордами к дороге, из ножен вырвались мечи, взметнувшись к небу, из глоток – приветственный клич. Каэл услышал восхищенный вздох Малгожаты и подумал, что нильфгаардцы не прогадали – хоть кому-то понравилась их черная показуха. У ворот их ждали две кареты – длинных, крытых черным лаком, с гербами Империи и княжества Туссент на двойных, распахивающихся наружу, дверях. – На этих каретах стоят рессоры нового образца, – пояснил Фаабим, – будьте уверены, что в дороге вас не растрясет. Рессоры, или их отсутствие, волновали Каэла меньше всего. Внутри было два мягких дивана, крытых густым алым бархатом, был люк в крыше, который можно было отодвинуть, и за раздвижными дверцами в стенке, за которой сидел кучер, таились старые, пыльные бутылки вина, штопор и два серебряных кубка. – Что на тебя нашло? – вспылил Ульфгар, плюхнувшись на сиденье, и недовольно посмотрел на Кеаллаха, имевшего сумрачный вид. – Зачем ты меня щипал?***
Оказавшись внутри, ощутив, наконец, как тронулась карета, Каэл принялся отстукивать ритм по гладкой поверхности подлокотника. Тарарам-там-там, тарарам-там-там, тарарам-тарарам-тарарам-там-там… Он смотрел в окно и молчал, а в глазах у него бродили тени. – Мерзавец, – нарушил он тишину, и голос его звучал глухо, как погребальный колокол, – спасибо. Вовремя ты… Тем временем Малгожата ловко управилась со штопором, дала вину подышать и подала ему полный кубок. – Эрвелюс, – заметила алхимик. Рыцарь покачал головою и мягко отвел ее руку. – Не здесь, – ответил он тихо, – мы в западне! Малгожата повела плечом, убрала бутылку обратно в шкаф, а кубок оставила себе. – Мерзавец, – согласилась она и глотнула дорогое вино, точно воду простую, – но раньше он таким не был… – Всегда! Всегда был! – шипящим шепотом возразил Каэл. – Скрывал, коварный! Вот знал же, чувствовал: аукнется мне моя доброта! – Есть у тебя план? – спросила женщина. – На ближайшее время… – Не знаю. Теперь его малым ходом в разные селенья уже не отправишь, о нем известно, – откликнулся рыцарь, откинувшись на сиденье, – отправишь, возникнут вопросы нехорошего толка… начнут копать, и выкопают все. Выкопают! Скотина… еще и Махакам приплел. Давно у нас проблем не было с Махакамом? За окнами проносились таинственные, полные теней чащобы Ангрена, за окнами стучали копыта. – Хорошо, что приплел, – улыбнулась в темноте Малгожата, – даже это воплощение хаоса врагом народа себя не сделает. – Э? – вскинулся Каэл. – А подать сюда урода, – вымолвила она низким, рокочущим тембром, – который нам международное положение обрушил! – она прокашлялась и добавила. – Или ты думаешь, Брувер Гоог поцелует его за это? Нет, нет… он будет вести себя тихо. – Это понимать надо… – возразил рыцарь, но плечи свои расслабил, – а ему нечем.***
Ульфгар Дальберг колупал декор. Мягкие спинки диванов украшены были солнцем – попеременно то витые лучи, то прямые, числом шестнадцать. Досадно было, что на седалищах таких не наделали, завтра надо будет в другую карету сесть. – Золото! – восхищенно заметил краснолюд, пробуя украшение на зуб. – Вот это обслуживание! Вот это я понимаю! – Я удивлен, как ты все еще живой, – заметил Кеаллах, глотая вино. – А чего тут удивляться? – набычился Ульф. – Все как надо прошло! Нас ждет Боклер! Курорт, значит, ждет! Кеаллах вздохнул. – Будь я Каэл Тренхольд, – сказал он, – швырнул бы тебя прямо в Ярру. Кормил бы рыб. Краснолюд сплюнул на пол кареты. – Для тебя же, дурака, стараюсь, – он не стал стягивать сапог, так растянулся на одном из сидений, – или тебе уже не надо? Нильфгаардец уставился на него долгим взглядом и почесал подбородок – борода снова начала отрастать, и нешуточно чесалась вот уже пару дней. В Боклере, или нет, но к цирюльнику первым делом. – Надо, – ответил он. – Вот и не учи бабушку вязать, – проворчал Ульфгар и вскоре захрапел.***
В полночь кареты вкатились на широкую поляну, где стоял лагерем остальной эскадрон. У ручья громоздилась полевая кухня, с самого края, почти у леса, стоял обоз: четыре новых телеги, у которых мелькали слуги, денщики и две девицы в коротких цветастых юбках. Черные шатры возвышались по обе стороны от дороги, горели костры, от которых доносились разговоры и смех. Фаабим проводил их в шатер, отведенный для темерской делегации: их ждали каркасные кровати, свежее белье и резная ширма для дамы, стол, застеленный белоснежной скатертью, фарфор, серебро и свечи, без скупости горящие в канделябрах. Он не стал навязывать свое общество, и как только принесли ужин, откланялся. На этот раз ели молча.***
Пропали звезды, изгнанные предрассветными серыми сумерками, со стороны ручья потекло белое полотно тумана и было только тихое ржание лошадей, и храп, доносившийся из шатров, и короткие, обрубленные фразы дозорных. Ликующий звук горна вонзился в эту сонную тишину и уничтожил ее в мгновение ока. Делегатам от Темерии и Махакама отвели чуть больше времени для сна, но спустя пару часов лагерь был свернут, и шатры, и кровати, и столовое серебро оказались в повозках обоза. Знаменный эскадрон Второй Даэрляндской бригады рвался к Ридбруну. Тракт был просторен, широк, хорошо утоптан, и кареты катились резво и не вытряхивали хребет на камнях. Впереди несся отряд в двадцать или тридцать коней, по пяти голов в ряд; стук копыт, знамена, полоскавшие на ветру, торопливые повеления – этого было достаточно, чтобы согнать с дороги любого зазевавшегося купца, любого раскрывшего рот поселенца. Карету сопровождали восемь кавалеристов – по двое на каждое колесо. Эти не отставали и не вырывались вперед, пока остальной эскадрон ехал сзади, а за ним тянулся обоз. – Это же стальной задница надо иметь, – лениво заметил Кеаллах. – Кони… – бросил Ульфгар, с отвращением принюхиваясь к туссентскому вину: ничего крепче в карете не нашлось, – мне бы таких табун, век бы беды не знал… – Метиннские, – согласился нильфгаардец. Леса расступились, и справа вознеслась пилозубая горная гряда в россыпи сверкающих на солнце ледников. Горы Амелл. «Как мне на этаких кручах ведьмачьи пергаменты отыскать?» – обреченно подумал Каэл. Пик Горгоны, немой и грозный, подобно острию копья подпирал небеса, возвышался над всеми остальными, казался предвестником смутного будущего. Он подавлял своим беспощадным величием. – Тренхольд… – позвала Малгожата, и рыцарь оторвался от размышлений, – давай поговорим, Тренхольд? Каэл насторожился. Он точно знал, что она не забыла об его просьбе, а значит, было это что-то серьезное. – Говори, – кивнул рыцарь. Женщина с досадой оглядела потрепанные рукава дублета. – Ты придумал, что будешь делать… – она замялась, подбирая слова, – с самим собою? У меня не выходят из головы слова Азелины… и то, что было на берегу… – Нет. Не придумал, – отозвался рыцарь, – было, и прошло, а лекарство я принимаю. – Каэл… – Малгожата пересела поближе и прикоснулась к его руке, – да не считаю я, что ты безумен… кое-что понимаю о том, как живется, если… ох! В общем, нехорошо выйдет, если ты выбежишь, не помня себя, посреди приема у герцога, или… – Или?.. Да, ты права: конфуз выйдет, – невесело усмехнулся Каэл, – это недавно началось. Может быть, год… – Год! – ахнула Малгожата. – Я ни с кем не ссорился перед этим. Никого не обидел... – задумался рыцарь, – ничего такого, чего не делал бы раньше, вот что хотел сказать. Если это проклятье, что маловероятно, то… – Кровь. Твоя кровь помогла, зелье удалось, – напомнила Малгожата, – но я не тестировала ничего, не было времени. Быть может, оно удалось бы, примени я любую другую кровь, или вообще без крови… – Вот и я о том же, – согласился Каэл. – Да погоди ты! – алхимик сдвинула брови. – Если тебе не надо, если тебе и так хорошо, то и я воздух сотрясать перестану! – Женщины… – вздохнул рыцарь. – Нет. Я могу с этим жить, но… но… Он сжал рот в тонкую линию, и серые глаза блеснули влагой. – Но это мне мешает, – овладев собою, закончил он. – Если это проклятье, что проще всего принять за рабочую гипотезу, то хорошо бы выяснить, как это случилось, – она кивнула и упрямо продолжила, – но ты не помнишь. А значит, значит… обратись с этой просьбой к онейроманту? Пусть поковыряется у тебя в голове… – Рискованно, – возразил Каэл, – в моей голове много такого, чего никто знать не должен. Но возможно… возможно, я действительно смогу уладить этот вопрос через посольство. Малгожата хмыкнула, мол, детали, рыцарь, это дело твое. – А если я узнаю, в чем причина… – спросил он, уставившись в потолок, – что будет потом? Иногда мне кажется… иногда кажется, что я почти привык. Малгожата коварно потерла ладони. – У меня есть знакомая чародейка. Я ее лет двадцать, наверное, знаю… – сообщила она с теплой улыбкой, – Кассия не беспринципная, она как луч солнечный, и без предрассудков, к тому же! Если позволишь, мы… да хоть бы до основания тебя пришлось разобрать, мы не сдадимся, выясним и поможем. Каэл поежился. Перспектива была тревожащая, да нет – пугающая была перспектива, абсурдная и невозможная: доброй волей отдаться в руки двух вздорных ученых баб, одна из которых еще и чародейка! – Посмотрим, – буркнул он, глядя в окно, – я, знаешь ли, рыцарь, а не кролик подопытный. Малгожата насмешливо фыркнула и тоже припала к окну, вгрызаясь в крепкое зеленое яблоко, что припасла еще с завтрака. Мимо проносились деревья, бежали луга, окропленные яркими пятнами весенних цветов, солнце лениво сползало навстречу горной гряде, стоявшей нерушимо. Кони сбавили бег, и перед их глазами пронеслась повозка на обочине, опрокинутая на бок. Колеса еще крутились, а ослики, две невозмутимых скотины, уже щипали, шевеля ушами, траву, и на пыль, поднятую эскадроном, косили глазом. Груз рассыпался, один из ящиков раскололся, и в траве горкой лежали гвозди. Седоволосый возница в зеленом кафтане, с коротким кнутом, заткнутым за пояс – этот стоял и держался за голову, а юноша невеликих лет, на него похожий, бегал вокруг повозки и искал возможность поставить ее, как было. Малгожата возмущенно ахнула. – Ты чего-то другого ждала от черных? – мрачно уточнил Каэл. – Говорил я тебе: это Нильфгаард! Малгожата откинулась на сиденье и, помрачнев, скрестила на груди руки, как вдруг на ее губах расцвела озорная улыбка, и Каэл забеспокоился. – Что ты задумала? – с тревогой спросил темерец. – По лицу вижу… – Сейчас я покажу им Нильфгаард! – задорно заявила новиградка и, высунувшись в окно, пожелала видеть Фаабима. – Да что ты задумала? – повторил рыцарь. – Поговори с ним сперва, – подмигнула ему Малгожата. Фаабим вскоре поравнялся с окном их кареты – гладко выбритый, цветущий, лощеный, точно и не был весь день в седле. Заботливо поинтересовался, не кончилось ли вино, не требуется ли остановка или врачебная помощь из-за жары. – Вечером я пришлю в ваш шатер чародея, – заключил он после того, как Каэл отказался от всего по очереди, и снова улыбнулся своею тонкой улыбкой, – нескольким из вас, ни в коей мере не хочу оскорбить, не помешают… косметические процедуры. На Севере неспокойно? – Небольшое недоразумение в пути, – рассмеялась Малгожата, – десять разгневанных трактирщиков. Они не могли договориться, кому выпадет высокая честь… – Фаабим, позвольте вопрос, – Каэл чуть склонил голову, – откуда вы родом? Из какой провинции? Держитесь в седле, как настоящий метиннец, но я могу ошибаться. На лице переводчика всполохом отразился добросовестно сдерживаемый гнев. – Фаабим аеп Глоссар. Я родился и вырос в Городе Золотых Башен, – ответил он и приосанился еще пуще, – но моя мать в самом деле родом из Метинны, вы наблюдательны, господин Тренхольд, – он сдержал рвущийся вздох, – Императору нужны люди здесь, на периферии, но когда-нибудь я туда вернусь... – Какой он, Город Золотых Башен? – спросила, распахнув глаза, Малгожата, – расскажите, Фаабим! Я так мечтаю там побывать… – О-о-о, – нильфгаардец расплылся в улыбке, – он прекрасен, леди Бестреску. Когда светит солнце, множество башен сияют подлинным золотом! – он все же вздохнул. – А когда дают выступления на площади Тысячелетия, кажется, будто певец стоит рядом с тобою и поет только для тебя. Немногие удостаиваются такой чести… – Потому что там чаще казнят? – поинтересовался Каэл. – Распорядитесь, чтоб для меня оседлали коня, – сказала вдруг Малгожата, – я хотела бы проехать в авангарде, под знаменами. Ощутить величие момента... Фаабим аеп Глоссар заметно побледнел. – Прошу прощения, но эскадрон движется быстро, – торопливо ответил он, – боюсь, что это рискованная затея. Я и ротмистр аеп Ниид ответственны за вашу безопасность… – его голос упал. Малгожата покачала головой. Каэл следил. – Я должна буду в слове запечатлеть великое событие. Анна-Мария Туссентская вступает в совершенные лета, – возразила с улыбкой женщина, – как же я смогу это сделать, если вы не даете мне вдохновиться? – Леди Бестреску… если вы, вдохновляясь, упадете с коня… – поморщился Фаабим, – и, не дай Великое Солнце, сломаете себе шею… – Так будьте рядом, чтобы этого не случилось! – вкрадчиво сказала она и гордо подняла голову. Фаабим аеп Глоссар с честью принял поражение и повернул назад. Как только пропал он с глаз, Каэл позволил себе рассмеяться. – Но ты же боишься лошадей, – напомнил он невзначай, – что за черт тебя дернул? – Это сейчас неважно, – терпеливо улыбнулась Малгожата, – важно, чего боятся они. – Будь осторожнее, – предупредил рыцарь, – не доиграйся. Она вернулась уже вечером, когда подъезжали они к Ридбруну, в беспорядке разросшемуся в долине Нэви, с большой осторожностью расположилась на сиденье и заворчала сквозь зубы про праздник. – Как все прошло? – поинтересовался Каэл, зевая. Он успел вздремнуть, покуда был в одиночестве. – Прибудем в Боклер четвертого мая, вечером, – доложила Малгожата и вымученно улыбнулась, – ротмистр аеп Ниид куда больше мне приглянулся. – Я полагал, не раньше шестого… – пробормотал рыцарь, – хорошо, что успеете отдохнуть. – Почему бы не поторопить коней, м? – спросила Малгожата не своим голосом и залихватски подкрутила воображаемый ус, – а то еще решите, что великой империи это не под силу! – Надеюсь, ты ничего лишнего не сболтнула? – насторожился Каэл. – Ничего, – ответила женщина.***
Чародей появился, едва успели раскинуть шатры; высокий, со светлыми волосами и коротко постриженной бородою, он носил черную мантию, туго перехваченную поясом с серебряной бляшкой. Прямая спина, благожелательный голос – в нем не было вызова, но чувствовалась уверенная, здоровая гордость специалиста. Каэл не хотел ему доверяться. Кто их знает, этих чародеев – прикоснутся к тебе, и сразу выведают все твои тайны. Но нога снова болела – еще не так, конечно, что терпеть невозможно, но днем он вытряс в рот последние капли лекарства. Чародей обхватил длиннопалыми ладонями голову Кеаллаха, камень в пряжке его пояса засверкал – и еще багровый, подернутый желтизною кровоподтек на лице лучника пропал за считанные мгновенья. Ульф перестал то и дело потирать зад. Выглядели они прежними – разве что, малость удивленными. Рыцарь решил, что от одного раза беды не будет, и нога болеть тут же перестала, но заурчал желудок, а в голову закрались мысли о полновесной свиной рульке и запеченных на огне овощах. Когда магик шагнул к Малгожате, сидевшей у входа в шатер на складном деревянном стуле, она резко вскинула руку и помотала головой, отказавшись от его помощи.***
Кеаллах вышел наружу, задернув полог, и огляделся. Ридбрун, стоявший на другом берегу неглубокой, но быстрой Нэви, расползся в ширину, захватив пологие склоны большого холма и его подножье. На самой вершине дома стояли каменные, окруженные цепью земляных валов – Старый Город. К валам лепились уже другие – у большинства из них первый этаж был из кирпича, из обожженой нэвской глины, а остальные – деревянные, в краске, обновленной с приходом весны. Улочки были извилистые и короткие – город разросся в те смутные времена, когда черным было не до генплана. В Корате не праздновали Беллетэйн. Никому, ни в одном клане не пришло бы в голову праздновать приход жара, слепящего еще пуще, чем обычно, и жечь столько горючего, что скупым кухонным очагам достало б на целый месяц. Но здесь весну любили, здесь, где холодно было весь год, а зимами лежал непролазный, белый, кусачий снег. Огнями пылал Ридбрун. Он опустил руку в сумку, почувствовал под пальцами холодную змеиную кожу – Шепот послушно обвилась вокруг запястья и поползла вверх по рукаву. Приподнялась, опираясь на хвост, на его плече – огляделась, зашипела. Ей, должно быть, тоже не нравились черные, что сновали вокруг. Но ему нравились, его забавляли – услужливые, вышколенные, в доспехах цвета беззвездного неба – целый эскадрон провожал его в Боклер. Кто-нибудь другой перепугался бы до смерти, но не он. Так же добраться куда безопаснее! Никаких распроклятых лесов, никаких обезумевших эльфов, никаких храмовников, которым человека сжечь – что вина глотнуть… У одной из повозок в дороге сорвало ось, и стойки для факелов остались в ней, как и прочие полезные, но несущественные вещи – и девицы в коротких юбках. Факелы часовые держали в руках, точно копья. Он ссыпал щепотку табака в листок тонкой бумаги, плотно скрутил папиросу и поджег от факела, внимательно наблюдая за реакцией даэрляндца. Тот не дернулся, даже не посмотрел в его сторону, только скулы обозначились четче. – Ну что, – спросил Каэл Тренхольд, вставая рядом, – ты готов к празднику? Кеаллах неопределенно повел плечами. – Мне нужен человек-корень, – взмолилась с другой стороны Малгожата, – без него я и часа не протяну, а планов, знаете, громадье. Она потрясла блокнотом в руке и поправила свинцовый карандаш за ухом. На ней была широкая, в крупную складку юбка из красного шелка и белоснежная блуза с высоким воротником, в ушах пламенели красные камни, оправленные в серебро. Она проскользнула между ними двумя и обоих подхватила под локоть. – Беллетэйн, – протянула женщина, сияя, как новехонький орен, как полная луна, – что же у вас лица, как на поминках? Ульфгар держался особняком – будто бы с ними, но чуть поодаль. Не отчудил бы чего еще. Фаабим вырос, будто из-под земли. Растягивая рот в своей липкой, как мед, улыбке, он был непреклонен. Если господа темерские делегаты изволят веселиться на кметском празднике, ему возразить нечего, но к каждому будет приставлена охрана – кметы народ буйный, ненадежный и опасный, а пьяные кметы – стократ. Нет, докучать гостям не посмеют, но немедленно вмешаются, если возникнет нужда. Десяток сумрачных даэрляндцев потянулся за ними в город. Кеаллах мог понять их чувства – кому праздник, а кому служба. Но нисколько не было жаль.***
Везде разносили рубленое мясо в бумажных пакетиках, щедро облитое густым соусом, жареные пирожки – на один укус того пирожка было, зато можно было распробовать всяких, со всякой начинкой, на перекрестках стояли торговцы квасом или элем, и наливали, разбавленный, не жалея. Ульфгар остановился у игорных столов. Идти дальше нужды ему не было, хороводы водить он и не думал, плясать или прочими дрыгоножествами заниматься – тем паче. Вот кости побросать, в картишки перекинуться – дело было другое. На него посмотрели за одним столом, за другим – и продолжили без него. Шутки и смех как-то разом примолкли. Краснолюд решил, что все дело в мрачных рожах двух черных братков, неотвязно маячивших за его спиной. Он ругнулся, доковылял до ближайшего торговца напитками и велел наполнить кружки самым темным элем, что есть. И разбавлять не моги – так ему пригрозил. Принес своим конвоирам. Рядом с ними образовалась уже стайка ребятишек. Один вихрастый, видать, самый смелый, постучал по кирасе и тут же отпрянул в сторону. Мелюзга разразилась хохотом – на безопасном расстоянии, конечно. Нильфгаардец шикнул на них беззлобно и погрозил пальцем. – Neen, – сказал один, оглянувшись, и мягко отвел руку с кружкой. – Мы на служба, – с трудом объяснил второй. – Я никому не расскажу, – пообещал краснолюд, – этот ваш ротмистр, значит, ничего не узнает! Праздник! Лица их посуровели – оба отказались едва ли не хором. Да, насупился Ульфгар, с такими каши не сваришь. И оглядел ребятню. – Вы играли когда-нибудь в… – он почесал макушку и огляделся, увидев частокол на земляном валу, – в «Попляши на бревне?» Босоногие девчонки шагнули за спины мальчишек, а те переглянулись. – Нет, дядя карлик, не играли, – ответил за всех тот самый смельчак, – а что за игра такая? – Тащи веревку покрепче, – деловито кивнул краснолюд, – и я научу. Наша, народная, махакамская! Добыли. Он шустро связал петлю, закинул на одно из массивных бревен, как следует затянул… и, не успели черные оглянуться, как оказался наверху, потешно перепрыгивая с ноги на ногу. Нильфгаардцы переглянулись. – Вот, значит, как! – провозгласил Ульфгар Дальберг. – Кто дольше меня тут продержится, тот, значит, и победил! И, сильно оттолкнувшись ногами, он спрыгнул вниз по другую сторону частокола. Когда его охрана взбежала на насыпь – краснолюда и след простыл.***
Танцы… к танцам отношение у Кеаллаха запутанным было, сложным. От природы живой и гибкий, первыми из всех прочих, не считая тех, которым научился в пустыне, увидел он великосветские ужимки – медленные, жеманные, полные лживых взглядов. Только выбравшись из Кората, диковатый, полный желанием отомстить, угодил он в рабство. Ворованный апельсин... Виной всему был ворованный апельсин, всего один – а на рынке их было, что песка в пустыне… Но ему повезло, счастливая карта выпала – он угодил в хороший дом, богатый дом, к добрым хозяевам. Они редко наказывали рабов, они позволяли пользоваться библиотекой, полагая, что образованные слуги куда лучше неграмотных и безмозглых. Он воспользовался ими сполна, а как только выпала возможность – бежал. Сбежал, чтоб узнать про другие танцы. Про разгоряченные лица подруг, про бисерные капельки пота над верхней губой, про смеющиеся глаза, и про то, что бывало после. Кеаллах танцевал. До Боклера было еще далеко, а вокруг смеялись, шутили, выпивали, пели и ели, участвовали в разнообразных состязаниях, выпивали, водили змеистые хороводы у Майского Шеста, устраивали дружеские потасовки и пили еще. Костры с легким гулом рвались к небу, приветствуя весну. – Ну чего-сь, братцы-кролики! Пока вы еще не попадали, где стоите, я вот чего-сь сказать имею, – на здоровенный пень, высокий, широкий, что был на площади вместо трибуны, взгромоздился широкоплечий мужик, пошатнулся, забравшись, но не упал, – играйте, скрипачи! Щипайте гитары! Пляшите, девки, топчите лапти, и имя лучшей мы вырежем на Майском Шесте! В мужском состязании он уже проиграл. Проиграл, да не совсем – третье место из дюжины причастных! – разве было ему, чего стыдиться? Кинжалы вращались в его пальцах, ловили отблески костров, скрывались за спиною и взлетали к звездам, чтобы потом послушно лечь рукоятью в ладонь, а полы камзола, подаренного Тренхольдом, взметались за спиною, как вихрь. В Корате без оружия не танцевали. Девки обувку свою не жалели – взлетали яркие, вышитые юбки, открывая стройные лодыжки, они подпрыгивали высоко или низко, шли величаво, и, как птицы крыльями, взмахивали широкими рукавами. Каждая была хороша… Когда, договорившись с музыкантами, что им играть, в центр вышла последняя, Малгожата вдруг хлопнула в ладоши и подняла руку. – И меня, меня запишите! – смеясь, воскликнула женщина. – Я тоже хочу участвовать! Под недовольный взгляд предпоследней участницы ее имя вписали на лист. Дождавшись своей очереди, она отправилась к музыкантам, скрипачу сразу показала скрещенные руки, помотав запретительно головою, зато с гитаристом толковала куда дольше. Он, наконец, почесал в затылке, улыбнулся, тронул на пробу струны, и женщина кивнула. Каблуки отбили сложный ритм, мелькнули пальцы по струнам, и гитара заговорила, затрепетала от обнаженной нежности, зашлась всхлипом от затаенной муки, и голос был голосом этой земли, по которой не раз маршировали полки и неслись эскадроны. Алая юбка взметнулась, точно боевой стяг по ветру. Гордые руки то плавно взлетали над головою, то рассекали воздух подобно клинкам, вторили гитаре, спорили с нею – о страхе и надежде они говорили, над болью смеялись. Дробный перестук каблуков сулил торжество. Серебряная заколка распалась в ее волосах, упала на мостовую, но Малгожата даже и не заметила, как тяжелые темные пряди рассыпались по плечам. Ни прямая спина, ни вздернутый подбородок о любви его не молили. Кеаллах осознал, что стоит, не шевелясь, не в силах отвести взгляд и, точно почувствовав его мысль, она обернулась, изогнула шею, взглянула ему прямо в глаза – полуденным солнцем обожгла, закалила безудержным пламенем. Гитара усмехнулась напоследок и замолчала, и Малгожата склонилась в поклоне. Не все мужчины, собравшиеся на главной площади Ридбруна, владели грамотой, но на листе бумаги напротив ее имени выросло двадцать три отметки – на две больше, чем у ее главной соперницы. Впрочем, добротные кожаные ботинки, приз за это состязание, даром, что ли, велели не жалеть лаптей? – были новиградке без надобности. Нахмурившись было, расстроенная соперница ее хмуриться перестала – женщины рассмеялись и обнялись, наблюдая, как на Майском Шесте ножом режут очередное имя. – Заколку сломала. Карандаш потеряла, – Малгожата подошла и рассмеялась, отирая с лица капельки пота, – ну, и какой из меня этнограф? – Прекрасный. Ты танцуешь виковарский solea, – возразил Кеаллах, не тая улыбки, – редко я видел лучше. Ты там бывала? Малгожата качнула головой. – Я бывала на площадях Новиграда. Бывала на праздниках, – рассказала она, – и однажды увидела, как женщина танцует. Следующие три месяца я отдавала ей все свои карманные деньги, чтоб научиться, – смех прозвенел колокольчиком, – ну, она не знала, что это все. Кеаллах кивнул, делая вид, что поверил. Solea невозможно научиться на частных уроках, solea должен быть в крови. Он наклонил голову, чтобы их лица оказались совсем рядом. – А ты не сожжешь меня? – насмешливо уточнил нильфгаардец. – Не сожгу, – лукаво блеснув глазами, пообещала Малгожата; положила ему руку на грудь, прислушалась к громовому стуку сердца, – если только здесь не лед… – Я дурак, дурак… – заявил Кеаллах, пальцем приподняв ее подбородок, – ты не собьешь меня с пути. Ты мне его осветишь. Как луна… – Как луна… – согласилась Малгожата, отражаясь в его глазах. Он припал к ее губам – бережно, чутко, а может, и осторожно, точно и впрямь боялся обжечься. Она ответила на поцелуй пылко и горячо. – У этой речушки прекрасный берег, – заметил он, ощущая, как и кровь становится горячей, – кувшинки стоят на вода, и блещет луна… – Клещи, мошкара… – подмигнула Малгожата, и Кеаллах рассмеялся, – но мы могли бы у кого-нибудь уточнить, нет ли свободных комнат. Это же Беллетэйн! Он склонен был согласиться. Но, как только тронулись они с места, помахав Тренхольду, то заметили, как от группы невозмутимых даэрляндцев отделилось трое и зашагали в их сторону. Остановились они – остановились и даэрляндцы. Судя по лицам, они и сами чувствовали себя неловко, но… – Советов давать станут… – вздохнул Кеаллах. – Свечку держать, – согласилась Малгожата. – Я бы поговорить с ними… – задумался Кеаллах, – но дисциплина! Не согласятся, мы делегаты, – сказал, будто сплюнул, – наши жизни ценны. – Люди публичные, себе не принадлежим… Даже в Беллетэйн! – кивнула Малгожата, раздула ноздри и сжала кулаки. – Ничего! Я найду, как им отомстить! И коварно улыбнулась.***
Каэл не танцевал. Куда ему было теперь… но обделенным, покинутым рыцарь себя не чувствовал – мог прожить без этого баловства. Больше слушал, да по сторонам смотрел… знал теперь, что налоги повысили впервые за десять лет, зато благодаря патронажу юной, деятельной Анны-Марии вар Ллойд еще осенью открылась Боклерская Академия – сам император открытие посетил… прибыл, разумеется, через портал – была ему охота копыта лошадям бить, через десяток провинций… Не только для отпрысков богатых семейств открылись двери академии, но для всех, кто мог заплатить за учебу вполне посильную цену. Посильную, ежели в потолок не плевать – поведал гордый каменщик, отославший туда своего сына, что через несколько лет вернется уже инженером. А может, и в Город Золотых Башен направят, если в учебе лучшим себя покажет… сладко, сладко в уши лил, да только ведь разве не черные пользовали рабский труд? Разве не черные жгли библиотеки в захваченных городах? Что получше, правда, книги ли, станки ли мануфактурные – то себе тащили, как сорока в гнездо… Нет им прощения. – Тебя послушать, и окажется, что они бремя черных несут, – сплюнул рыцарь и отошел. Вместо этого решил понаблюдать за своими подначальными, и тоска отступила, их радость брызгами докатилась и до него. А разговоров-то было, а страданий… всего-то раз парню женщину открыла, а не уверенного, невозмутимого специалиста – и вот, уже смеются друг у друга в объятьях, уже целуются, того и гляди – и дело дойдет до продолжения… дело молодое. Ан нет – конвоиры их не дремали. Заиграли «ридбрунку молодую», и Каэл весело хмыкнул, отхлебнув сидра. На родине этот танец «темеркой» звался, а в Редании, он готов был биться о заклад, был «реданкой». Каэдвенцы так не умели, медведи косолапые. Непроста была «ридбрунка», ой, непроста. Весь смысл кметской забавы в том и состоял, что к концу на ногах должна была остаться только одна пара – самые выносливые, самые бесшабашные танцоры. Каэл видел – Малгожата что-то шепнула Кеаллаху в самое ухо, и медик, то есть придворный, разумеется, лекарь, расхохотался, запрокинув голову к небу. И тут же женщина легким кошачьим шагом направилась к даэрляндцам. Не все из них были в доспехе, но она выбрала того, который был. Небось, и шепнула еще, коварно улыбаясь: «Вы не можете опорочить Империю… мы не должны проиграть!» Девушки упираются кулаками в бока и стучат каблучками… пятка-носок, пятка-носок… Их подхватывают крепкие руки – и кружатся вышитые юбки, и мелькают ленты подвязок, и снова пары, кружась, галопируют по всей площади. Музыка не кончалась, пары, хохоча, сталкивались, отступали из круга. Даже жалко стало этого черного… Весь день скакал, теперь опять скачет. Всего две пары осталось, победа была близка – но Малгожата пошатнулась, будто голова у нее закружилась, потянула даэрляндца из круга… Победа досталась местным. Только вот заслуживающих доверия сведений по поводу подземных толчков раздобыть так и не удалось. Было – сказали, трясло, и тыкали пальцем куда-то в сторону Горгоны… Как сильно, когда – и хмурились, отвечали: тебе что, в праздник больше заняться нечем? И Ульфгара было не видать… впрочем, сидит, должно быть, где-то – в картишки дуется… – Скучаешь… – послышалось из-за спины. Не вопрос, утверждение. Она не звенела молодостью – быть может, лет на десять была его младше. Но гладкие щеки сияли легким румянцем, серыми глазами глядели искренность и любопытство. Всю ее одежду украшала богатая, искусная вышивка – будь она чуть похуже, и он сказал бы, что перебор. Но ей была в самый раз. – Не то, чтоб скучаю… – возразил рыцарь, – мне хорошо. – Пойдем ко мне, – шепнула она ему в ухо, обожгла горячим дыханием, – в моем доме никого нет. Будет еще лучше. Каэл вспомнил, насколько он жив, давно не доводилось – забыл. Она дотронулась до его щеки, провела пальцами, подцепила цепь за звено и встряхнула. Зазвенела цепь. – Это потому, что я темерский делегат? – спросил он тогда. – Или потому, что сегодня Беллетэйн? – Только вот всех салонов мира обещать мне не надо, если ты чей-то там делегат. Братьев у меня все равно нет, чтоб надрать тебе уши, – рассмеялась она звонким, девичьим смехом, – это потому, что ты красивый. И печальный. Нельзя грустить на Беллетэйн. – Запрещаешь? – поинтересовался рыцарь. Она кивнула, рассыпав по плечам льняные волны. В ее доме было вышито все – льняные покрывала на скамьях, легкие светлые занавески на окнах, столовая скатерть. На нее она и вскочила, приподняв юбки. Не было у селянок таких алебастровых плеч, таких нежных рук, и гладких волос… – Я вышиваю, – беззаботно заметила она, запуская тонкие пальцы в его волосы, – нити цветные вплетаю в простую ткань, тем и живу. А теперь давай помолчим… Помолчим – мысль натолкнулась на это слово и замерла. Каэл отстранился, поймал ее удивленный взгляд – и замер сам: полными печали озерами светлой воды глядела на него Эттри. Моргнул – привиделась. – Нет, нет… Я не могу… – пробормотал рыцарь и, схватив в охапку свои вещи, ринулся в сени, – Прости, я не должен… Хлопнув дверью, он едва не столкнулся с одним из даэрляндцев. – Veloe... – пробормотал черный, обнажив в улыбке белые зубы. – Сам дурак, – бросил Каэл на ходу, и отправился искать коробейника. Бусы, сладости, отрезы шелковых лент – все купил, и оставил на ее пороге. А сам ушел метать топоры.***
Ульфгар Дальберг сидел на крыше, невидим глазу, гладил кота и смеялся. Ворованный самогон обжигал глотку; не ворованный, впрочем – меняный в одном из домов. Взамен он оставил не россыпь зерна, взамен он оставил солнце, золотое солнце из черной кареты. Напугал молодежь, забившуюся в дом в поисках всяких шалостей, завыл страшным голосом – так, парень чуть в девке не остался. Дождавшись, пока его перестанут искать и, повесив плечи, вернутся в лагерь, дождавшись, покуда погаснут костры, он спустился и сам направился следом. Потеряли меня, сказал Фаабиму, паршиво охрана устроена. Так, спросил, бережете гостей дорогих? Следующий день оба даэрляндца провели в обозе, и пылали их спины, поцелованные кнутом.***
Гора Дьявола, окутанная легкими шелками облаков и жемчужными покровами вечного льда, подступала все ближе, дорога завивалась все круче, и движение поневоле замедлилось; были дубы и вязы – сменились ельником, запахло горячей смолой. Но дни были солнечные, из тех самых дней, какие не омрачит даже глухой, задумчивый ельник. Густым потревоженным хором звенели птицы, а в траве прятались белые звездочки цветущей земляники. К Бельхавену подошли в густых весенних сумерках. Городок разительное несходство являл по сравнению с немолчным, сумбурным, веселым Ридбруном. В окружении гор, он был опутан дорогами, ведущими к шахтам, опоясан холмами из отработанной пустой породы, звенел водой, проводимой по желобам, но не голосами. Шахтеры уже дрыхли без задних ног в своих бедных лачугах, чтобы на заре начать новый день, полный тяжелых трудов на благо черных плавилен Мак-Турги. Это было досадно. Бельхавен располагался куда ближе к горам, здесь могли больше знать, чем в Ридбруне, но спросить было не у кого. Каэл направился в таверну, казавшуюся такой же сирой, как и весь городок, велел плеснуть себе чего полегче. Сухопарый трактирщик вытер о фартук вспотевшие ладони и сам весь выглядел суетливо. Когда кружку стал подавать – руки дрожали. Каэл поморщился и расплатился более щедро, чем стоило. – Ну что, отец, – спросил он, небрежно положив локоть на стойку и скупо глотая плохое пиво, – как у вас тут живется? Горы стоят? Не было ли тряски, волнений? Трактирщик стал зеленеть, пряча глаза, и принялся натирать не слишком чистый стакан. – Стоят, господин, куда ж они денутся-то? – отозвался он. – Никаких волнений нет, все чинно, спокойно, руду отсылаем в срок. Hael Caer`zaer! Каэл грохнул кружкой. – Ну, дурак, – возмутился рыцарь, – землятрясения, спрашиваю, были? Горы трясло? Трактирщик едва ли расслабил плечи. – Трясло. Горгона дрожала, думали, на головы нам упадет, – признался он, – три шахты завалило, одну откопали, а другие так… Да только вы доложите, куда следует, что мы не жалуемся! Нет, не жалуемся, а так… всякое-то бывает… да и семьям погибших чего-то компен… шомпен… денег дали, короче. Уехали оне. Всякое-то бывает! И покосился куда-то за его, Каэла, плечо, в сторону входа. Рыцарь обернулся и сам, а там стояли два даэрляндца, спокойные, терпеливые, и ждали, пока он, Каэл, наговорится. – Паршивое пиво, – проворчал Каэл и вышел. Пару дней после Беллетэйна Малгожата знай себе дремала, свернувшись калачиком на сиденье, и просыпалась только на коротких остановках и ближе к ночи, когда эскадрон вставал на ночевку – в майскую ночь человек-корня ей так и не перепало. Даже и поговорить было не с кем, и Каэлу одно только и оставалось, что глядеть в окно, на горные луга, усыпанные цветами и стадами на фоне изумрудной, свежей травы. Не с черными же коммуникацию разводить... порой он завидовал им – и Кеаллаху, и Малгожате, той легкости завидовал, с какой это делали они. Это было неправильно, и это было опасно, но, по крайней мере, позволяло им скоротать время. Боклер предстал заранее, издалека – весь резной, разноцветный, прикрытый рыжими и зелеными – то была не черепица – пятнами крыш, с широкими, сплошь мощеными улицами, весь, как крышка резной шкатулки. Белое, сияющее великолепие ажурного, словно парящего над городом дворца венчало его, как корона, вглядывалось в лазурные просторы горного озера. Как не близок он казался, а в ворота въехали только к ночи. Горели фонари, журчали фонтаны, прогуливались влюбленные парочки в легких нарядах, казавшиеся цветами на фоне всевозможной публики в разных одеждах. Ротмистр аеп Ниид откланялся, не без помощи Фаабима, и увел пропыленный свой эскадрон, за исключением тех несчастных, что охраняли кареты. Кареты взбирались вверх, прокатили мимо еще одних нарядных врат, и копыта лошадей застучали по мостовой Верхнего Города, чтобы остановиться у постоялого двора, утопающего в холеных клумбах, увитого цепкими побегами плюща на стенах, крашеных в нежную охру. Крышу его венчал кокетливый бельведер в виде башенки и частые, прямоугольные гребни. Фаабим представил им личных помощников, к которым делегаты могли бы обращаться по любому вопросу – высоких, стройных, невозмутимых молчунов, одетых во все черное, за исключением золотых цепей с солнцем на шеях. Фетт и Ветт звали его помощников. «Очередные соглядатаи, мог бы и не объяснять» – в досаде подумал Каэл. Фаабим познакомил их с радушным хозяином гостиницы, звавшейся «Фазанерия», заявил, что весь второй этаж отведен для нужд темерской делегации, не забыл и о том, что всегда можно послать за ним самим, если, конечно, Фетт и Ветт не справятся со своими обязанностями. И – отбыл, вместе с каретами и оставшимися кавалеристами. – Где моя комната? – буркнул Ульфгар Дальберг и, получив ключ, поднялся по лестнице и заперся у себя. Достал из кармана мешочек, развязал, высыпал камни на шелковое покрывало на широкой кровати, не обращая внимания ни на резную мебель, ни на бронзовую ванну со стоком и ширмой, ни на бутылку Эст-Эст на прикроватной тумбочке. Алмазы, изумруды, сапфиры… пусть некрупные – зато множество. Еще немного, и он сможет исполнить любую свою мечту, хоть вот эту таверну купить, вроде, неплохая. Со всем персоналом, и человеки будут трудиться на него... или небольшой флот. Он и сам небольшой, ему большой не нужен. Или – нанять крупный отряд и расквитаться со Скорпионом… а может, и с кем-нибудь еще… Сама судьба подбросила ему этого чокнутого темерца! Ульфгар сгреб камни обратно в мешочек и ухмыльнулся.***
Кроме комнат, на втором этаже имелся арочный портал, ведущий на террасу. Вид открывался волнующий – даже в этот час на просторах Сид Ллигад тут и там виднелись лодочки, вернее, их качающиеся фонари. А над ним вздымался замок – острые башни и ажурное кружево, и луна белым пламенем опиралась на воды. Ужин подали легкий – мягкий сыр и порубленная форель в хлебных хрустящих корзинках, и творог с ягодами, и фрукты, и бутылка вина. По просьбе Каэла принесли молока, подогретого с медом. По просьбе Кеаллаха – молока, но без меда – для Шепот. Малгожата сказалась уставшей и заняла комнату напротив Ульфовой, прыгнула на кровать, открыла бутылку вина, что нашла на тумбочке и, глядя в окно, о чем-то размышляя, принялась чертить в блокноте. – Добрались, – заметил Каэл, глядя на змейку, припавшую к молоку. Боклер был полон других змей, но не молоком они привыкли питаться – кровью. – Мы добрались, – согласился Кеаллах, поднимая бокал, – этот был нелегкий путь.