Мне труден нынче мой урок. Куда от странной грезы деться? Я отыскал сейчас цветок В процессе древнем Жиль де Реца… (Н.С. Гумилев)
Лес звенел ручьями, десятками, сотнями ручьев, что сливались воедино. Лес мерцал тенями, пах ветром, пронзительным духом палой хвои, дыханием собратьев, что бежали, как он, по следу, и кровью пах тоже. Мелкие капли усеивали хвойный опад, терялись в нем, незаметные в темноте для глаз — но не для чуткого носа. Человек бежал впереди, и дыхание хриплыми толчками вырывалось из его усталой груди. Он остановился. Некуда было больше бежать — впереди раскинулось озеро, широкое — не охватит глаз, глубокое и холодное. В темных водах не нежилась луна, не видно было звезд. Пес зарычал и подошел ближе. Из-за деревьев вышли его собратья — легконогие, быстрые гончие псы, похожие на волков, но с гладкою, длинной шерстью, и человек понял все. Проскрежетали ножны, выпуская длинный, узкий клинок; он встряхнул головою и стал поворачиваться, дабы встретить свою судьбу лицом к лицу, как должно…
***
И Каэл проснулся в поту, так и не запомнив его лица. Растер глаза, коснулся босой ногою прохладного пола, плеснул себе воды из кувшина, раздернул занавеси на окнах и вспомнил, где был. Легкий ветерок рванулся внутрь комнаты, унося, как сухие листья, остатки дурного сна. Такого не бывало прежде. Являлись погибшие соратники, обвиняли, вонзали в грудь ему указующий перст, но… этот бег, эта легкость, это лицо, которого он и не запомнил… а оно было важно, он знал это. Он знал. Сна не осталось ни в одном глазу, и он спустился по лестнице, не издавшей ни скрипа. Ни одного постояльца не было в общем зале в этот предутренний час, не видать было и хозяина. Зато шпик — Ветт звали его, или Фетт — этот никуда не делся, сидел себе за угловым столом, палил свечу, оплывшую на две трети, и почитывал книгу. Но, заслышав шаги, тут же встрепенулся, заложил закладкой страницу. У него Каэл спросил дорогу, у трактирщика, которого пришлось разбудить — ранний завтрак. С ума можно сойти, подумал рыцарь, увидев, что ему принесли: омлет, украшенный лилиями, что были тщательно вырезаны из ветчины. — Никогда так не делай! — предупредил он, ущипнув поваренка. Ждать, покуда настанет время, хоть немного приличествующее визитам, пришлось долго, благо, хоть цирюльни открывались для посещения раньше посольств. Брадобрей поохал над его видом и принялся за дело: возил по лицу помазком, чуть не порезал шею от усердия, то и дело отодвигался и щелкал языком. Когда он закончил и поднес зеркало, Каэл едва не рассвирепел. Лучшее — враг хорошего, подумал рыцарь, глядя на тонкую полоску усов и тот намек на бороду посреди подбородка, что остались на его лице. И — делать нечего, велел сбривать начисто, на имперский манер. Гулкая синева укрывала стены темерского посольства, по мраморным колоннам с легкими резными капителями разбегался узор. Кованые решетки на всех видимых окнах, даже на верхних этажах, портили впечатление легкости — и казались необходимыми. Один гвардеец скучал у ограды, поросшей виноградом, второй — у широких, тяжелых дверей с бронзовыми ручками — он прервал их скуку, представившись, и был незамедлительно впущен внутрь. Там стены скрывались под светлыми, почти белыми деревянными панелями, и Каэлу показалось, что в запахе древесины он чувствует легкий аромат коньяка. Справа, судя по табличкам у дверей — помещение для ожидания, со столом, стульями, небольшой библиотекой, слева архив, доверху забитый, должно быть. Дверь туда вела двойная, массивная, железная — и дверь охранялась. Вверх уводила витая лестница с пологими ступенями, застеленными синим ковром, в кое-каких кабинетах уже вовсю скрипели перья… Квентин Краурт, поверенный в делах его величества Фольтеста II, производил впечатление человека, несущего на своих плечах всю тяжесть мира. Усталостью веяло от него, той усталостью, что намертво вросла в самые кости. Длинные седые волосы, гладко зачесанные назад, до половины прикрывали чуть сутулую спину, обтянутую плотной тканью официального черного камзола. Цепь с крупными звеньями удерживала на его груди тяжелую, залитую черной эмалью, серебряную темерскую лилию. — Проходите, Тренхольд. Садитесь, — голос у него был, как старый бархат, под которым таилась сталь, — я еще ночью ждал вас. Ладонь у него была широкой, сухой и холодной. — Не смел беспокоить, — улыбнулся рыцарь, располагаясь в кресле напротив стола, — но сейчас, признаться, хотел бы иметь возможность связаться с нашим общим знакомым. В «Гнезде грифона». Воздух в кабинете пропах насыщенным, ярким, бодрящим ароматом, поднимавшимся вместе с паром из объемистой глиняной кружки на столе, укрытом информацией во многих ее видах. Квентин махнул рукою. — Торопитесь, Тренхольд, — ответил он, оглядывая рыцаря внимательным взглядом глубоко посаженных глаз, под которыми темнели круги, — возможно, вам будет любопытно узнать, что ни отцовского гнева, ни кинжала, так некстати застрявшего в спине, вы, покуда, можете не опасаться. Прошли слухи, что отец юного Марселя больше ни на кого не гневается. — Как?! — удивился Каэл. — Вы хотите сказать, что… –…я хочу сказать, что стены моего кабинета надежно защищены от любого вида прослушивания, — перебил его Квентин, — но к хорошему быстро привыкаешь. Не стоит этого делать. — Я понял, — сухо откликнулся рыцарь, — и благодарен. Поверенный покачал головою, но ничего не ответил. — Что вы знаете, Квентин? — спросил его Каэл, — насколько откровенен я могу быть? — Только то, что необходимо, и ничего больше, — уклончиво ответил поверенный, — секретные сведения, удаленная, труднодоступная местность… Агент Тьма введет вас в курс дела. Вы встретитесь в два часа пополудни, в картинной галерее. — Тьма, — поперхнулся Тренхольд, — кто он? — Терпение. Каэл побарабанил пальцами по подлокотнику. Молчание неприятно затягивалось. — Хотите чаю, Тренхольд? — Квентин Краурт вдруг тепло улыбнулся, — наш общий знакомый настоятельно просил оказать вам содействие, не выходящее, впрочем, за рамки разумного. — Хочу, — согласился Каэл, — спасибо вам, Квентин. Возможно, одна просьба у меня действительно есть. Мне нужен онейромант. Человек, которому можно довериться. — Узкий специалист, который не работает втайне ни на герцога, ни на НВР? — хмыкнул поверенный его величества сразу после того, как женщина в строгом синем платье внесла в кабинет поднос с чайником, и чашками из тонкого фарфора, и хрустальной вазочкой с печеньем, — просили бы сразу императорскую корону. Но я попытаюсь такого сыскать. Завтра. Приходите послезавтра, в полдень. Горячий чай обжигал мятой. — «Гнездо Грифона», — напомнил рыцарь, — мне необходимо связаться с Тайлером. — Слева по коридору, — Квентин сделал большой глоток из глиняной кружки и вернулся к своим бумагам, — третья дверь. И не забудьте постучать, Тренхольд. Тренхольд, Тренхольд… мог бы и по имени назвать, старый кабинетный сухарь. Хоть раз! Но такие просьбы не озвучивают. Никогда. Мегаскоп представлял собою целую систему зеркал, расположенных под определенным углом вокруг самоцвета, закрепленного в специальной подставке со множеством регулировочных винтов. Но чародей, над ним властвующий, был крайне молод на вид и одет был, как боклерская молодежь. В ответ на сомнение в лице Каэла связист широко улыбнулся. — Ну, не всем же на роду написано творить великие дела, — сказал он и улыбнулся еще шире, — кому-то надо крутить верньеры. Зови меня Марк. — И не обидно, Марк? — уточнил Каэл, кивая на мегаскоп. — Да вам без связи ни вверх, ни вниз, — возразил, не задумываясь, чародей, — и с кем будем канал устанавливать? — Логово Грифона, — промолвил рыцарь и нетерпеливо вздохнул. — О-о-о, — рассмеялся Марк, — какая серьезность. Может, ради такого случая мне и колпак надеть? — Шутовской? — буркнул Каэл. — Как на гравюрах, — крайне молодой человек перестал настраивать кристалл, обернулся к рыцарю — и седая, гладкая борода опускалась ему до пояса. Каэл едва заметно вздрогнул, и борода эта исчезла без следа. Зеркала закрутились, сменили положение, и раз, и другой, засияли, мегаскоп загудел, точно собирался проломить потолок и устремиться к луне, в воздухе запахло дождем — и ничего… — Точно «Логово Грифона?» — хмурясь, уточнил Марк, — ничего не перепутал? — Ничего, — отрезал Каэл. — Ну, тогда попробуем еще… — безмятежно, но недоверчиво хмыкнул чародей и повторил процедуру; никто не ответил, Тайлера не появилось в перекрестье лучей, — никого нет дома… Странно, «Логово» обычно всегда на связи! — Я приду еще, — Каэл сжал губы, постучав по полу ногой, — позже. Попробуем снова. И — рванул обратно в кабинет Краурта, поделился тревогой. Квентин сплел пальцы и уставился в окно. — Возможно, мы остались одни, — глухо ответил поверенный его величества, не поворачивая головы, — а может, он просто взял выходной.***
Каэл надеялся, что хотя бы этот проклятый агент Тьма, кем бы он ни был, объяснит ему, наконец, каким же хитрым образом должен он выбраться из трижды проклятого Боклера. От Тайлера он такой подлости не ожидал: пропасть куда-то, когда он, Каэл Тренхольд, находился в Боклере, среди фонтанов, беседок, смеющихся лиц — и в полном окружении Нильфгаарда. Все еще досадуя на Тайлера, рыцарь вспомнил о своих спутниках. Вот, кто был с ним с самого начала этой нелепой истории, вот, кто шел за ним, невзирая на то, как было страшно… Трое их осталось. Трое, и краснолюд еще. Надо бы отблагодарить, решил он, и не деньгами. Не только деньгами, пока не поздно. Малгожата сидела на террасе и любовалась, как легкий ветерок треплет озерные воды. На столике перед нею оставалось блюдце со следами желтоватого крема, пустой высокий стакан и чайник прозрачного стекла, до половины наполненный темной жидкостью. Аромат показался знакомым — в нем была бодрящая горечь. — Проснулась, а все удрали. Решила уж дождаться, — пожаловалась женщина, прикрыв ладонью зевок, — есть новости? — Отсутствие новостей таковыми считается? — мрачно поинтересовался Каэл, падая на соседний стул. — Вызима не отвечает. Тайлер молчит. Алхимик поморщилась и показала на чайник. — Тебе не плеснуть? Мне тут, пока тебя не было, целую лекцию прочитали. Зерна, называемые «бунна», везут из Зеррикании, и там это напиток гостеприимства, никакой спешки не выносящий, — объяснила она, — а в Нильфгаарде его разбавляют водой в два раза, и спаивают занятых людей. — Затея с гостеприимством мне понравилась больше, — кивнул рыцарь и подвинул к себе стакан, — составишь мне компанию? Хотел бы я прогуляться в банк. Малгожата смущенно кашлянула. — Банк, значит… я отправилась с тобою не из-за денег, и мнения не поменяла, — сказала она тихо, — но прием во дворце — это не шутки, это дорого. Боюсь, моих сбережений не хватит… — Ерунда. Могла бы и не объяснять, — согласился Каэл, — сколько? — Тогда, хм… ну, ссуди мне пятьсот флоренов, — улыбнулась женщина, — должно быть, хватит на все. — Пудра для волос понадобилась, да с алмазною пылью? — насмешливо уточнил рыцарь, отпивая горькой бодрящей жижи, — но о ссуде и думать забудь, пусть это будет дружеская помощь, если угодно. Неплохая дрянь этот «бунна», если распробовать, решил он. — Тебе так хорошо… — заметила Малгожата, — давай, ты будешь бриться всегда?***
Отделение банка Чианфанелли, окруженное со всех сторон голубыми, красными и зелеными домами, собственную сдержанную, благородную кремово-коричневую гамму с лихвой компенсировало избытком белоснежной, вычурной лепнины и прочими излишествами архитектурного вкуса. Маленькие арочные окна не могли впустить внутрь достаточно света, и внутри горели свечи, освещая стены в каменной кладке, и портреты многочисленных бородатых банкиров в золоченых рамах, и скучающую публику, стоявшую в очереди. Часть посетительниц, по местной моде, носили платья, оставлявшие плечи открытыми, даже утром усыпанные кружевом, будто снегом. Едва ли они с такими тонкими талиями могли дышать, но веера нетерпеливыми птицами порхали вокруг их раскрасневшихся лиц, обрамленных затейливыми шляпками. Мужчины предпочитали носить береты, лихо сдвинутые на одно ухо, с многоцветьем перьев, крепившихся за латунные, серебряные, а то и золотые броши. Делать им было нечего — пришлось становиться в очередь. Малгожата тут же легко влилась в кольцо сплетничающих дам, рассыпалась в похвалах их нарядам, желая получить ответы на многие вопросы, которые могут интересовать только женщину: от заслуживающего внимания ателье до ювелира, что возьмется за срочный заказ. Только заслышав, что речь идет о приеме во дворце, советами ее просто засыпали. Не без труда отделив рекомендации завистниц от вполне искренних, пару адресов она решила запомнить. Каэлу пришлось вникать в надежды соседа по очереди — немолодого, полноватого мужчины в вытертом, видавшем лучшие дни голубом бархатном камзоле. Оказалось, каждый может написать свое имя на листке бумаги, бросить его в специальную урну на площади Спящих Рыцарей, и в день именин всеми любимой Анны-Марии она вытащит оттуда имя. Победителю достанется виноградник, приносящий пять тысяч флоренов дохода ежегодно, сказал он, гордый, будто княжна уже вытащила листок с его именем. Когда подошла очередь Каэла, из-за окошка на него взглянула полноватая девушка со строгим пучком на затылке, зато в ярких, крашенных под коралл бусах. Натянутой была ее улыбка, а взгляд — усталым. — Каэл Герион Тренхольд. На мое имя должен быть открыт счет, — сообщил темерец и протянул свои бумаги, — я бы хотел обналичить часть средств. — Ваш код, — бросила банковская работница. — Код? — удивился Каэл. — Не было никакого кода. Посмотрите по имени, прошу вас. — Идентификационный код, — устало буркнула девушка, — шестнадцать цифр. Что непонятного? Диктуйте, я жду. — У меня нет никакого кода, — терпеливо повторил рыцарь, — зачем мне код, если у меня есть имя? Проверьте, наконец, у меня нет времени! — В нашем банке около ста тысяч заемщиков. Вы просто подумайте, сколько из них может быть Каэлов и сколько Тренхольдов, — возразила девица, — а в уникальном коде заемщика цифры не повторяются, так искать гораздо удобнее. — Хорошо… — скрипнул Каэл, — вы очень мило все объяснили. Но у меня его нет. — О, это не проблема, — улыбнулась девушка, протягивая ему бланки, — просто заполните форму А-36 и Б-52, потом спуститесь вниз, поставьте печать и возвращайтесь ко мне. У Малгожаты, пожелавшей поменять свои сбережения на флорены, дела шли не лучше. Ей дали другие бланки, для которых требовались другие печати, но на лицах посетителей не появилось ни капли сочувствия — судя по чернильницам на столиках, случай был рядовой. Она уже начинала вскипать, но покуда еще держалась. Бумаги они заполнили, и даже печати удалось поставить. Но стоило им дождаться, пока очередь, как волна, в очередной раз принесет их к окошку полноватой операционистки с пучком на затылке, как та, мило и холодно улыбаясь, установила перед решёткой табличку с надписью краткой — и беспощадной. «Перерыв» — гласила та надпись. — Ну все, — сочувственно заметил мужчина в голубом бархатном камзоле, — можете пойти и съесть пирожное за углом. Там изумительные меренговые рулеты подают! Теперь откроется через час, никак не раньше. — Тренхольд! Да сделай уже что-нибудь! — взмолилась Малгожата, теряя остатки самообладания, — ты же делегат! — Закон суров, но это закон, — вздохнул рыцарь, — что же ты мне предлагаешь? — Сходи к управляющему, например! — она от досады принялась щелкать пальцами. — Покажи ему свое кольцо… Каэлу пришлось согласиться, так уж она смотрела.
***
У кабинета управляющего суматоха царила едва ли меньше — только, непринужденно улыбнувшись, попытался он шагнуть к двери, как на плечо легла крепкая ладонь. — Только попробуйте, сир, — предупредил его мужчина с клиновидной, короткой бородкой, — только попробуйте и, клянусь цаплей, я вас выпотрошу, как рыбу! — Мне только спросить, — возразил Каэл, брезгливо стряхивая непрошеную ладонь. — Мне тоже, — ответил мужчина, похожий на старого козла, — всем здесь только спросить, если угодно. Был на нем малиновый камзол, был малиновый берет, с крашеным в зелень пером, были малиновые перчатки из тонкой кожи — одну он стянул, задумчиво на нее поглядывая. Дуэли с боклерцем Каэлу и одной хватило: он принялся ждать. Минуло, должно быть, не более получаса, хотя и чудилось, что солнце должно было уже двинуться к закату; дверь кабинета, наконец, распахнулась, и оттуда, ступая задом и уверяя управляющего во всегдашней приязни, вывалился краснощекий краснолюд, помахал беретом, подметая пером сапоги, и прикрыл дверь. — Приходи на той неделе, Бертран, — послышался из кабинета веселый голос, — допустим, в среду. Хорошо посидели, я не прочь повторить! Каэл стиснул зубы и уставился на малинового козла. — Я делегат от Темерии, — заявил он сердито, — мне некогда ждать. — Да все мы тут делегаты, — ответил мужчина и вошел в кабинет раньше, чем Каэл нашелся с ответом. Рыцарь решил, что войдет после него — и так же нахально. Малгожата, поднимавшаяся, было, по лестнице, чтоб уточнить, есть ли в их деле некий прогресс, стала свидетелем этой сцены и возмущенно ахнула, стискивая в кулаках шелк своей юбки. Она, развернувшись, незамеченная Тренхольдом, застучала каблуками по лестнице, едва не сбив с ног никуда не спешащего краснолюда. Добравшись до Фазанерии, так сдержанно, как только смогла, женщина поведала дежурному Фетту о постигшем их затруднении. Глядя в ее глаза, засверкавшие в надежде на помощь, мужчина позволил себе улыбнуться и заметить, что затруднения в этом нисколько нет, и, предупредительно предложив ей опереться на его руку, Фетт поспешил в банк. Зеленое перо вышел из кабинета размашистым шагом, но следом за ним поспела очередь старой женщины с кожей сморщенной, как печеное яблоко, и Каэл не посмел. Фетт был выше Малгожаты на целую голову. — Расскажите мне, Фетт. Боюсь, что наши северные источники искажают действительность, без этого обходится редко, — спросила она задумчиво, — как такое случилось, что Туссент, от века так гордившийся своей независимостью, все же стал двенадцатой провинцией? Личный помощник покачал головой. — Это не так, госпожа Бестреску. Туссент не есть провинция, — бесстрастным голосом ответил Фетт, — в тысяча двести семьдесят пятом году на Боклер напали чудовища. Говорят, это были вампиры. Многие дома были разрушены, счет убитым шел на сотни, а раненых было вдесятеро больше. Очень сильно пострадала инфраструктура, не хватало медиков, не хватало лекарств… Те, кто мог бы жить, начали умирать. Анна-Генриетта, да благословит Великое Солнце ее добрую память, обратилась тогда за помощью к императору… — Разумное решение, — согласилась Малгожата. — Он, разумеется, прислал помощь. Медикаменты, врачей, инженеров, — продолжал мужчина, — и военный контингент под началом Себастиана вар Ллойда. Тогда он был еще оберштером… — Молодым, подающим надежды и, наверняка, очень красивым? — вкрадчиво уточнила Малгожата, — раз перед ним не устояла сама Анна-Генриетта… — Мы уже пришли, — равнодушно заметил Фетт и открыл тяжелую дверь банка Чианфанелли. Он сразу поднялся на самый вверх — там не было кабинетов, там был только короткий полутемный коридор, в конце которого, упираясь в пол древками своих алебард, стояли, точно недвижимые статуи, два краснолюда — бороды до пояса, раззолоченные доспехи… Фетт шагнул вперед и продемонстрировал им медальон, что висел на его груди. Один из стражников, постучавшись робко, но торопливо, вскоре исчез за тяжелою, в золоченых узорах дверью. Вскоре вернулся — и с поклоном предложил Фетту зайти. — Пару минут, леди Бестреску, — кивнул ей Фетт, — я все улажу. Не успела она заскучать, как из кабинета вырвался краснолюд в длиннополом кафтане с буфами на рукавах, сплошь затканном золотом, и торопливо направился к ней, приложил ее руку к своей бороде, жесткой, как щетка. — Джакомо Чианфанелли, к вашим услугам. Надо было сразу ко мне! — со странной, чарующей спешкой заявил директор боклерского отделения, — в следующий раз не вздумайте ждать! Время — деньги, мне ли того не знать! Ух, я им задам! — Будьте милосердны, господин Чианфанелли, — сравнявшись с ним ростом при помощи умеренно почтительного книксена, Малгожата просила, изо всех сил сохраняя невозмутимое, слегка жалостливое выражение на лице. — Милосерден, — пробурчал краснолюд, — в рабочее время водку пьянствовать! Да-да, я буду милосерден, раз леди просит! Я его не уволю! И заторопился вниз, к управляющему. На лице Фетта, следом покинувшего его кабинет, вновь появился намек на улыбку.***
Едва Каэл успел войти в кабинет управляющего, едва сел на кресло, крытое зеленым бархатом, полное мягкой ваты, едва раскрыл рот, чтобы поведать тому все, что он о нем думает, как дверь распахнулась, и в кабинет вторгся вихрь. Вначале Джакомо Чианфанелли рассыпался в извинениях перед ним, а потом началось. Рыцарь почувствовал себя лишним и исполнился сочувствия. Несколько минут — и все было решено. Он получил полторы тысячи флоренов — три солидных мешочка золотых монет, и возможность обналичить остальное не позже, чем через два дня. Фетт поинтересовался у них обоих, может ли помочь чем-то еще и, получив отрицательный ответ Каэла и благодарную улыбку Малгожаты, счел за лучшее удалиться. — Вот зачем ты его позвала? Я почти все уладил, — нахмурился рыцарь, когда потерял Фетта из виду, — незачем с ними играть. Все может быть использовано против тебя, против нас. Любая неосторожная фраза… — Просто берешь и пользуешься! — возразила в ответ Малгожата, — Каэл, ты пессимист! Мир полон возможностей, и вокруг цветы, а ты их не видишь… — Раз цветы, значит, ядовитые. Черным нельзя доверять, — упрямо пробурчал Каэл, — где там, ты говорила, хорошее ателье? — Другое дело, — обрадовалась алхимик, — это где-то на севере. Ателье господина Пьерра.***
Господин Пьерр был сед, имел на носу очки в толстой оправе, скрученные старостью пальцы, при взгляде на которые брало сомнение, удержит ли он в этих пальцах иглу, но энергии и внимания к деталям в нем чувствовалось на пятерых молодых. Разразившись едкими замечаниями по поводу готового платья, он все же признал, что определенный выбор таковых нарядов найдется и у него. Каэл запасся рубашками и шейными платками, приобрел камзол, туго сидевший в талии, и изложил свои соображения по поводу костюма, достойного приема у герцога. Он должен быть похож на темерский парадный мундир, сказал рыцарь, но иметь приятные излишества. В разумных пределах! Должен быть достаточно свободен, чтобы была возможность надеть под него не только рубаху, но ни в коем случае не висеть. Пьерр деловито кивнул и принялся зарисовывать в блокноте с кожаной обложкой, Карандаш так и порхал в его пальцах. Две молодых резвушки в вышитых белоснежных чепцах споро обмерили все темерские охваты и длины, все записали. Малгожате было труднее. От первого платья она отказалась, тяжело вздохнув о том, как ей понравился солнечный шафрановый цвет — вырез был слишком низким, на ее вкус. Хотя, с точки зрения Каэла, ее камень в серебряной оправе располагался ровно там, где ему следовало. Следующее, но новой моде, просто утопало в кружевах и пышных юбках, и женщина весьма нелицеприятно, пусть и в рамках дозволенного, высказалась о таком фасоне. Она решила сама пройтись среди вешалок, и господин Пьерр милостиво ей позволил. У того платья, что она сама себе выбрала, был цвет морской синевы, и рукава были составные, сложные — одни узкие, серебряной нитью перевитые, а вторые, точно накидка на жестком каркасе, росли из плеч. И серебряные мелкие пуговицы до самого подбородка, и узкая юбка. Господин Пьерр, поправив очки на носу, горестно заохал. — Ну что вы… Сами подумайте, как я могу вам это продать? — возразил он несчастным голосом. — Такой фасон был в моде три года назад! — Мода мимолетна, как дыхание ветра, господин Пьерр, — возразила Малгожата, не собираясь уступать платье, — но стиль вечен. — Что ж, это стоит, пожалуй, запомнить, — вздохнул старый портной, — я, пожалуй, дам вам скидку на весь заказ. — Сшейте мне платье по своему разумению, господин Пьерр — улыбнулась женщина, — теперь, я уверена, оно меня не разочарует. Девушки обмерили и ее, господи Пьерр обозначил сроки — не раньше восьмого мая, принял у них задаток и отпустил. — Тебе идет этот цвет, — заметила Малгожата, подразумевая шелковый шейный платок серо-стального цвета, которым Каэл незамедлительно воспользовался, — мне кажется, в нем прячется 0твоя суть. Шелк, Каэл Тренхольд, и сталь. По пути завернули они в оружейную лавку — в которую, выбирал уже Каэл. Хотелось ему увезти что-нибудь из Боклера, что-нибудь, что сгодилось бы ему в коллекцию. Приглянулась ему одна вироледанка, легкая, звонкая, с золоченой витою рукоятью — не клинок, песня! Но ее заклеймило солнце, а это казалось изменой. Рыцарь тяжело вздохнул и вернул клинок на стойку. — Гранат? — спросил он у хозяина лавки, показывая на камень, горящий в рукояти кинжала с изогнутым, покрытом узорами лезвием. Ножны были ему под стать — вышитое золотой нитью по тонкой коже, по ним вилось гибкое, крылатое тело. Дракон. — Рубин, — отозвался лавочник, — подлинная зерриканская джамбия, рассечет даже кость. — И много ты за нее просишь? — полюбопытствовал Каэл. — Двести. — Флоренов? — Черепков! — Если подлинная, то, считай, задаром, — хмыкнул Каэл, — но чудится, чудится мне подвох. — Никакого подвоха нет, — пожал плечами лавочник, протягивая ему черный обломок магнита, — все смотрят, всем нравится, никто не берет. Рубин оказался подлинным, а цена — слишком заманчивой, и Каэл подвесил кинжал на пояс. Спросил у Малгожаты, понравился бы Кеаллаху похожий, но с рукоятью, такой… словом, в форме змеи. — Лучше б ты подарил ему полный доспех… — сумрачно пробормотала женщина, выбрав себе тонкий дамский кинжал с лезвием чуть короче ладони. Лавочник согласился передать заказ кузнецу, заверил, что тот исполнит работу в срок, но предупредил, что будет это не подлинная джамбия, а поделка местной работы. На том и распрощались.***
Ульфгар Дальберг был рассержен. Аукционист был жадный бурдюк, а подручный его, стоявший у входа — просто безмозглый осел. Им предлагаешь новый, с иголочки, ривийский эксклюзив, сияющий на солнце всеми заклепками, а они… они… да черти неблагодарные! Мало того, что за вход, за простое участие в аукционе запросили целых две сотни золотых, так еще и подобающую одежду им подавай! Камзол, или дублет, на крайний случай, чтоб взыскательный взор благородных не покоробило… Тьфу! Лжа лживая и показуха, любому мерзкая! Ну ничего, ничего… он найдет, кому сбыть броню, и перестанет уже с нею таскаться. Кеаллах следил за тем, как под проворной бритвой цирюльника исчезает надоевшая борода. Цирюльник закончил, стер остатки мыльной пены мягким полотенцем, окропил ему щеки лосьоном и отступил назад, разглядывая, ничего ли не пропустил. Кеаллах удовлетворенно улыбнулся. — Прикажете завить локоны? — угодливо поинтересовался цирюльник. — У меня есть первоклассные щипцы, как раз для ваших волос! — Не, ну это совсем уже грязно, — поморщился краснолюд, — что он тебе, девица какая? — Но позвольте, ведь это только подчеркивает мужественность лица! — возразил брадобрей. — Тогда, может, и вам бороду подровнять? Я и с краснолюдами работаю, вон, сам Чианфанелли и его братия только у меня и стригутся! — А я вот считаю, что всяким девицам стоит довольствоваться тем, значит, что мы, мужчины, пожелаем им дать, — заметил Ульфгар Дальберг, — а то чош, ради них из штанов выпрыгивать и локоны завивать? — Да, пожалуй, не нужен никакой локон, — заявил Кеаллах, скосив глаз на полку с щипцами, — этот уже будет лишний. — А мне вот бороду вымой, и расчеши, значит, — велел краснолюд и рухнул в освободившееся кресло, — и маслом пахучим намазать тоже дозволяется! Как Ульфгар не брыкался, а в ателье его, благоухающего мягкой, постриженной и расчесанной бородою, Кеаллах все-таки затащил. Обманом, можно сказать, завлек. Лестью своего добился. Кеаллах с легкостью подобрал себе камзол, что отменно сидел в плечах, длиннополый, с вышивкой по вороту и рукавам, темно-синий, как ранняя ночь; и ремень, и штаны, и несколько рубах. Пока он выбирал, Ульфгар тоскливо скучал. — А мне шубу пошейте. Чтобы меха — во! — и он показал руками, сколько должно быть меха. — А на покрышку парчу пускайте, чтоб с золотой нитью была! Вот так! Портной несколько смутился. — Боюсь вас огорчить… опечалить вас не хотел бы, но… — кашлянул он, — понимаете, княжна Анна-Мария выступает против того, чтоб животных убивали ради одежды. Считаю, я обязан вас предупредить. Она может расстроиться… — Ты еще скажи, что она мяса не ест! Дичи не лопает! — возмутился краснолюд. — Опять людское лицемерие, стандарты эти двойные… Тошно мне с вас! Парадная форма у нас в Махакаме такая — шуба! — Мое дело предупредить… — покорно отозвался портной. — Счет направишь в посольство Темерии, — Ульфгар небрежно махнул рукой. Но, как ни покорен казался портной, на это он не пошел, имел наглость просить задаток, и немалый. Задаток — за шубу, и все до последнего медяка за одежду, что выбрал себе Кеаллах. — Прогоришь ты с таким подходом, — посулил ему краснолюд, — а шубу я и в другом месте себе закажу! — Дай взаймы, — хрипло попросил нильфгаардец, — Каэл Тренхольд мне должен немного, и я верну… Когда они вышли улицу, залитую солнечным светом — Кеаллах со свертками, а Ульф со всегдашним своим ранцем за спиною, где таился арбалет и хранилась броня, нильф озарился светлой улыбкой и хлопнул краснолюда по плечу. — Спасибо, друг. С тобой приятный иметь дело, — сказал он, — а теперь я иду. Теперь я готов на любой разговор. — Помни, помни мою доброту, — подбоченился Ульфгар Дальберг, — а его я надурил насчет шубы. Нахрен мне шуба нужна? Кеаллах ушел, и Ульфгар остался один. Кузнец тоже от брони отказался — в Боклере в ходу была сталь, и сталь непростая, а раззолоченная, эмалированная, словом, для глупых павлинов сталь. Он не отказался принять броню на реализацию, но это было уже несерьезно, невесело это было. И, совсем уже приуныв, Ульфгар решил наведаться в доки, подальше от всех этих вот благородных, от напомаженных куриц и их кавалеров, у которых локоны подчеркивают мужественность, тьфу сто раз! Из другого он теста слеплен, не понять ему этой дури! Врата, перекрывавшие, при надобности, въезд в Верхний Город, все изукрашенные лепниной, были настежь открыты. В Сан-Себастиане, квартале поплоше, поплоше было все — не так много пекарен с выставленными наружу плетеными стульчиками да мягкими диванами, меньше цветных клумб, меньше фонтанов, да и все краски сдержаннее — и все же, штукатурка со стен отваливалась разве только в подворотнях да закоулках. Дорога крутой имела уклон, и Ульфгар твердо решил, что броню надо сбыть, что обратно, уже в гору, он с нею не попрет — годы его не те. Склады деревянные, склады каменные, двухэтажные, с пандусом, чтоб удобно было таскать мешки, плотные потные тела, навьюченные мешками, бочками да ящиками, подозрительные взгляды из подворотен, бедные потертые лавчонки — это было то, к чему Ульфгар привык. Это было та атмосфера, в которой он чувствовал себя покойно. Город любви, город любви, курорт — вздор, изнанка у всех городов одинакова. Вид кораблей у причала сковал сердце печалью. Так и лежит его «Чаечка» на боку, всеми покинута, так и будет лежать, покуда совсем не сгниет… Ульфгар осмотрелся. За ним тоже поглядывали — он знал. Один с ящиком спешит — ишь, трудяга. Честным трудом не разбогатеешь, дурень дурацкий! Второй с ожесточением забивает трубку — кто его знает, может, бригадир пригрозил плетей дать? А вот этот, третий, какой экземпляр — стоит себе во дворе, по сторонам поглядывает и делает вид, будто есть ему дело до розового куста, знай себе ножницами клац-клац… Ульфгар тихо-тихо скользнул вдоль забора и заглянул за угол здания — так и есть, и с другой стороны стоит себе, караулит. Жирдяй беспечный. Эти точно не из трудяг. Что-то интересное, видать, внутри обсуждается, подумал он… Он зашел со стороны озера — там, где соглядатаев не стояло, кинул в кусты свой ранец, так, чтоб не видно было со стороны, достал веревку с крюком, повесил на плечо арбалет — и неслышно перемахнул через забор. Два этажа, беленый кирпич стен, на котором дожди давным-давно начертали свои темные дорожки, вход один, со стороны дороги, а на озеро выходит балкон — претенциозный такой балкончик, с резными балясинами… сверху слышались возбужденные голоса. Решив не дожидаться, покуда увальням, стоящим во дворе, взбредет в голову обойти дом кругом, едва дыша и стараясь не нашуметь, Ульфгар зацепил крюк между двух балясин, подергал веревку и — быстро-быстро начал взбираться вверх. Внутрь вела закрытая дверь, но голоса стали четче. — Уж не ты ли, Драккар, велишь проявлять инициативу? Видишь возможность украсть — укради, не твои ли слова? — голос был юный, звонкий, нервный. — Я тебе схему, схему в клювике притащил! По памяти чертил! Просто пойти и взять! — Аукцион уже завтра, например. Ты, что ли, сейф ломать станешь? А если попадешься, например? — ответил ему глухой бас. — Да сукин сын Херзет шкуру спустит, так запоешь, например, что мамку родную запродашь сразу! Оно мне не надо таких проблем. Что-то звучно упало на пол. Сейф — это хорошо. Сейфы — это прекрасно, потому как профиль его. Ульфгар, обрадовавшись, что удачно зашел, достал из потайного кармана связку причудливо изогнутой толстой проволоки и бесшумно завозился в дверном замке. — Редкости! Сокровища! — не унимался первый, в голосе стали слышны истерические нотки. — Вы что, не понимаете! Сможем залечь на дно, до конца жизни ни в чем себе не отказывать! — А если черепки? — возразил бас. — А если хлам? — Обижаешь, Драккар, — зазвучал другой голос, по-стариковски надтреснутый, — я и на черепки ценителя сыщу. А Парци Фосетт ерундистикой не занимается, стоящие вещицы всегда находит, любопытненькие… А в этот раз, супротив обычного, отлучался в два раза надольше… Замок тихо щелкнул. — Оно-то хорошо звучит… — да сколько их там понабилось? — до конца жизни ни в чем не отказывать… — Э! Черти языкастые. Vox populi vox dei, хрена тут что еще скажешь, — снова стал слышен бас, — вот найдите годящего взломщика до ночи, и быть по-вашему. — Мир вашей хате, — Ульф ногою оттолкнул дверь и с арбалетом в руках, как триумфатор, вступил в комнату, — сохраняйте, значит, спокойствие. Взломщик сам вас нашел. Юнец аж позеленел, бедняга, к двери шатнулся. Старикан только очки в толстой оправе поправил. Ну, и еще несколько гавриков вдоль стен сидело — были удивлены… Бросив на стол обутые ноги, развалившись на большом кресле, слева от двери сидела сущая гора мышц — в одном кожаном расшитом жилете, грудь волосатая, лоб широкий, и руки — каждая, что дубовый ствол… Кажись, тот самый Драккар. За спиной у него стояла миловидная девица тщедушного вида и, морщась от боли в пальцах, разминала драккаровы плечи. — Ты чьих будешь? — уж этот-то остался совершенно спокоен, только девице велел убрать руки, — подслушивал тут, вынюхивал. Почему бы мне, например, в озеро не бросить тебя? — Primo, потому как я аукцион для тебя обчистить сумею, — заявил Ульфгар Дальберг в совершенной тишине, — secundo, оттого что художник я не местный, а значит, ничего-то тебе не грозит. Вызимский я! Он повернулся спиною, спустил капюшон и показал татуировку на затылке — скорпион был, свой хвост задравший. — А-а-а, Скорпион, — басовито прогудел Драккар, — знаю такого. Уважаю, нормальный перец. Ну, допустим. Арбалет-то опусти уже, а то, неровен час, испугаюсь… Ульф повиновался неожиданно для себя. — Сколько возьмешь за помощь свою, Взломщик? — поинтересовался дед, что на старого художника походил куда больше, чем на старого вора. «Половину» — хотел сказать краснолюд, но не сказал, остерегся. — Тридцать процентов, значит, возьму, — сказал он вслух, — треть. Это по-божески, я считаю. И еще одно условие, хе-хе-хе… — Говори уж, раз смелый, — позволил Драккар, движением руки приказав девушке продолжать. — Есть у меня броня на продажу. Из самой Ривии вез, ни у кого такой нет. Для тебя вез, Драккар, — осклабился Ульфгар Дальберг, — ты и так ого-го, а в этой броне и вовсе первый парень, значит, будешь на весь Боклер! — Складно заливает, паршивец, — Драккар поглядел на толпу своих подручных, — ну, тащи, коль не шутишь, показывай, а дальше поговорим о делах. Восемьсот золотистых, солнечных флоренов — на такую сумму Ульфгар и не рассчитывал, потому как в Ривии за весь комплект отдал немногим меньше штуки оренов, а курс имел хождение один к трем. Но Драккару броня так понравилась, что он прямо при всех ее и напялил, прямо на голое потное тело, и — действительно — стал казаться еще внушительнее. Шестерки его только и знали, что причмокивать восхищенно губами, но не дед…***
Дело оказалось до скуки простым. Дом у Парци Фосетта, топографа, путешественника и археолога, был двухэтажным. Первый этаж — аукционный зал, и кухня, и двери в подвал, где, собственно, все и хранится. Второй — жилые комнаты. Дом, конечно, охраняют, но чаще спят. Коридор, что ведет в подвал, охраняет собачка — на редкость голосистая тварь, любимица Парци. Дальше — лестница, внизу сидит охранник и бдит, бдит, бдит… Но самое трудное — сейфовая дверь. Сталь в палец толщиной, сложнейший замок, с каким без пол-литра и не разберешься, и башня городской охраны в двух шагах. Никакого права на ошибку. — Берусь, — кивнул Ульфгар Дальберг. — Смотри, план такой. Сейчас принесут непромокаемый мешок. Упакуешь все аккуратненько, укутаешь бережно, как дитенка малого, — напутствовал его дед, выйдя на балкон, — и утопишь в озере рядом с во-о-он тем утесом, понял? А долю свою в ячейке у Чианфанелли заберешь. — Э… — растерялся краснолюд. — Какую долю? Вы меня что, налохать решили, как последнего фраера? А если это все дороже купят, чем я в ячейке найду? А если там меньше трети окажется? — Я все оценю, не беспокойся, дорогой партнер. Самым, что ни на есть, профессиональным взглядом, — успокоил его старик, — будь спокоен, Драккар никогда никого не обманывает. — Кинешь меня, и шкуру спущу, — пообещал Драккар на прощание. «Не обманывает, — кипятился Ульфгар, налегке возвращаясь в Верхний Город, — не обманывает! А если сделать по-ихнему, а в ячейке потом ничего не окажется? И ищи, сколько хочешь, свищи. Шкуру спустит, вы поглядите на него!» По понятиям, половина из заработанных им восьми сотен принадлежала вздорной девице Бестреску; но она столько всякой пурги наговорила ему, что краснолюд решил повременить. Обождать. Вот повинится, попросит прощения — он тут же все и отдаст. Шел он, шел и глядел по сторонам. Во дворе довольно пышной для Сан-Себастиана гостиницы яркими пятнами сохла одежда. Присмотрелся, почесал затылок — и решил завернуть, промочить глотку. А покуда трактирщик цедил ему кружку, вышел на двор и снял с мокрой бархатной куртки забытую брошь с реданским орлом.***
Картинная галерея Боклера занимала девять залов на двух этажах — широких залов, со стенами в золоченых барельефах, с высокими потолками, расписанными искусными фресками, с мраморными лестницами, укрытыми коврами приглушенной зелени без намека на узор. Не только живопись представала пораженному взору — но и статуи белого мрамора, и коллекция оружия — не меньше двух сотен образцов, казалось, со всего света, но, как венец всему — застывшая в центре зала композиция, что изображала нильфгаардского кавалериста в полном доспехе, несущегося в атаку. Движение было передано великолепно — и изгиб ног лошади, и занесенный для удара лэнс… Каэл поморщился. Вот уже некоторое время одолевали его сомнения, сможет ли таинственный агент отыскать его в этом месте — прочих экскурсантов хватало, они и группами бродили по залам, внимая вдохновенным речам музейных работников, и в одиночку. Он едва не столкнулся с Жилем де Руйтером, как всегда, щеголеватым и улыбавшимся, и поспешил затеряться среди экспонатов, осознав, кого, точно в пику ему, прислала Редания на торжество. Агент явно задерживался, впрочем... зал, посвященный нильфгаардским красавицам, смыл досаду, будто теплым дождем – золотоволосая покойница Анна-Генриетта взирала с портрета милостиво и гордо, как королева. Анна-Мария, ее единственная дочь, сияла открытой улыбкой ребенка, не видевшего в жизни ни горя, ни зла. И остальные были хороши – у них были бархатные глаза, и каскады хитроумных причесок, и гладкая чистая кожа — но рыцарь знал, что Север рождал красоту не хуже. У этих женщин в черной парче, усыпанных украшениями, тонувших в кружевных белоснежных воротниках, холодное царственное величие стирало улыбку с лиц. — Причащаетесь прекрасного, Тренхольд? — за спиной послышался мелодичный полушепот, полный перезвона хрустальных льдинок, — или вы мечтаете все это сжечь? Он обернулся. Перед ним стояла красавица не хуже, чем на портретах. Затянутая в темно-зеленый шелк с черными прорезями, как нельзя лучше подчеркивавший белизну открытых плеч, она была усыпана сияющими искрами бриллиантов — крупный камень в невесомой замысловатой оправе почти спускался в ложбинку грудей, камни поскромнее висели в ушах, еще несколько сверкали на длинных пальцах, которых никогда не касался тяжелый труд. Каэл ощутил себя в облаке глубокого аромата, напомнившего ему о далекой Темерии. Белые лилии… Зеленые, точно молодая трава, внимательные глаза в обрамлении длинных, черных ресниц, гладкая, почти прозрачная кожа, тонкий прямой нос; темные волосы, тоже прямые, стрижены были коротко, зато уложены с великой тщательностью — волосок к волоску, хотя по улицам бежал ветер. Она казалась статуэткой; хрупкой статуэткой из тончайшего фарфора или изо льда. Все-таки изо льда: не трава, не трава то была — но вмерзшие в лед изумруды. Рыцарю на мгновение показалось, что пахнуло на него дыханием зимы. И все же, она была прекрасна. — Мы знакомы? — хрипло спросил он. — Делайла вар Лоин, — прозвенели льдинки, пока она, и без того невысокая, раскинула юбки в глубоком, почтительном реверансе, — атташе по культуре. Мне поручено сопровождать вас и развеять вашу скуку, господин делегат. — Тьма… — прошептал Каэл. Она элегантно вцепилась в его локоть, и вдвоем они проследовали в другой зал. — Вы поразили меня… — признался рыцарь, — я ожидал… — Люблю поражать, — холодно и равнодушно откликнулась Делайла вар Лоин, агент Тьма. Она устроила ему небольшую экскурсию — почти о каждой картине ей было, что рассказать. Безмятежная, но холодная улыбка призывала его к терпению, но Каэл больше терпеть не мог. — Ну, говорите же, Делайла, не мучьте меня… — попросил он, — поведайте мне, каков наш план? Она остановилась у одного полотна, и Каэл поневоле взглянул на совсем небольшой кораблик, едва ли больше безвременно погибшей «Чайки», всего с одною мачтой. Корабль трепало лютою непогодой, он кренился на правый борт, и взвивалась пенная кипень, и дыры зияли в изорванных парусах. На носу корабля, не обращая внимания на царивший кругом хаос, стоял мужчина в белых одеждах: сияние разливалось вокруг его головы, вокруг воздетых к бурному небу рук. — Первая высадка, — прочитал рыцарь. — Да… И вот что интересно, Тренхольд. Население всего Севера давно перевалило за пять миллионов, — обернувшись к нему, заметила Делайла, — а высадка произошла без малого пятьсот лет назад. Сколько же людей находилось на четырех таких кораблях? Каэл почесал затылок, честно принялся за подсчеты — и завяз. То ли у него с арифметикой не заладилось, что вполне могло быть, то ли цифра получалась чудовищная. — Должно быть, кораблей было больше, — предположил рыцарь. — Должно быть, больше, — согласилась атташе. И они вышли из галереи, выступили навстречу шумному, веселому Боклеру. — И все-таки, — напомнил Каэл, — потехе мы уделили достаточно времени, леди вар Лоин. — Вы так считаете, Тренхольд? Посланники герцогства Каэдвен собираются посетить соколиную охоту завтрашним утром, — безмятежно сообщила Делайла, — не желаете присоединиться? Каэл остановился, стряхнул ее тонкопалую руку со своего локтя, твердо взглянул в глаза. — Ну хватит, — предупредил он. — Хорошо, что не желаете. Потому как завтра утром мы отправимся на аукцион господина Фосетта, — ничуть не испугавшись его грозного голоса, как ни в чем ни бывало, продолжила атташе, — билеты уже у меня. И там мы должны будем заполучить один лот. Мы должны отбить его, Тренхольд. Любой ценой, — в ее мелодичном голосе прорезалась сталь. Каэл бросил монету лоточнику, взамен получив бумажный пакетик орехов, вываренных в меду. Предложил Делайле, но она отказалась, брезгливо покривив губы. — Что же это за лот? — спросил он негромко, делая вид, что в равной степени заинтересован и прекрасной своею спутницей, и архитектурой, и даже орехами. — О. Выглядит как глиняный сосуд с серебряной подвеской на горле. Оберег от злого умысла, господин делегат, сущая безделица, — еще тише ответила Делайла, склонив голову к его плечу, — но так уж вышло, что для меня это карта. Карта, благодаря которой мы достигнем желаемого. — Вы говорите загадками, — вздохнул Каэл, — а я хотел бы немного ясности. — Завтра, Тренхольд. Завтра в десять утра у аукционного дома, — дыхание ее было горячим, но голос ничуть не потеплел, — никакой ясности в этом месте. Та малость, которую я при случае узнаю, склоняет меня к нежеланию узнать больше. Скоро привыкнете и вы. — Делайла… — Вы оцените изящество замысла, Тренхольд. Безукоризненный реверанс — и, подобно нимфе ступая, она ушла, оставив на прощание запах лилий.***
— Имя, фамилия, год рождения… — монотонно повторил библиотекарь в светло-коричневой мантии; улыбка его несла отпечаток терпения, — ваши документы… барышня! Библиотека поразила ее воображение — округлые своды стеклянного потолка, благодаря которому внутрь проникало достаточно света с утра и до самого вечера, лестницы на полозьях вдоль высоких, куда выше человеческого роста, полок, и каталог, благодаря которому нужную книгу можно было найти за считанные минуты… В Вызиме библиотека куда скромнее была, некоторые частные коллекции были куда внушительней. В Новиграде и Лан-Эксетере были не хуже, и куда лучше — по крайней мере, по количеству и качеству изданий — в Оксенфурте. Но такого дивного, с первого взгляда понятного каталога не было и там. И такого потолка. — Малгожата Бестреску, 1272 год, — женщина заморгала и стала рыскать в сумке, разыскивая бумаги. — Вольный город Новиград, — библиотекарь поправил очки и скользнул взглядом по ее документам, — так, формуляр ваш заполнил. Помощь моя потребуется или сами с каталогом поработаете? — Я справлюсь, — кивнула Малгожата, — прекрасный каталог, господин Чарлот, с таким грех не поработать, — она улыбнулась, мельком взглянув на массивную дверь, ведущую в левое крыло, на дверь, которую охранял скучающего вида военный, — а там что такое? Это, признаться, возбуждает мое любопытство! — Книгохранилище номер тринадцать, — степенно ответил Чарлот, — вход только по пропускам. Малгожата тяжело вздохнула и принялась за каталог.***
Она любила книги — любые, были бы только написаны хорошо. Ученая литература спасала от невежества, но изящная — от грубости, от пошлости, и от необходимости плясать на граблях своих собственных. Пробегая быстрым взглядом по длинным строкам, женщина выписала уже несколько книг, на которые с удовольствием истратила бы толику времени, если б оно у нее было. «Recentissimus Historia Regnum», вопреки названию, трудом была основательным и доверия вполне заслуживающим, равно как и целая серия художественно-биографических книг, посвященных значимым деятелям империи. Себастиан вар Ллойд был этолиец. Этолиец. Когда усыпанная золотом нив и оливковыми рощицами, когда омываемая ласковым морем, солнечная Этолия осмелилась поднять голову в 1273 году, решив воспользоваться горестным поражением на Севере, он не ведал сомнений — утопил провинцию в крови, и гниющие тела предводителей восстания, вывешенные вдоль дорог, послужили грозным предостережением остальным. Девятьсот пятьдесят четыре мертвеца у восставших, не считая раненых и попавших в застенки. И раненых, попавших в застенки. Потери были и у имперских сил — но на порядок меньше… Годом позже поднялся Мехт. Женщина потерла виски — иглами их кололо от таких новостей. Они граничили, эти провинции, граничили, пусть и рекой разделенные… Неужели не могли они выступить сообща, дождаться, договориться, или… Или воззрения на будущее без Нильфгаарда отличались так сильно? Куда меньше крови было пролито в Мехте — без разрозненных стычек дело не обошлось, но сражения не было. Тридцать четыре повстанца были казнены при большом стечении народа, их семьи, став свидетелями казни, лишены были всех титулов, ежели таковые имелись, и сосланы за пределы империи. За пределы империи… В Корат, на Сковородку. Годом позже был он направлен в Туссент. Гуманитарная, миротворческая задача! Старания Себастиана не пропали напрасно — император Кальвейт даровал ему титул, и земли, и небывалую власть. Малгожата закрыла последнюю книгу и тупо уставилась на обложку. Помочь Кеаллаху свершить его месть, но при этом не предать Тренхольда, не помешать ему и не погибнуть при этом всем как один — задача мыслилась невозможной. «Черт бы подрал вас всех, и мстителей, и карателей, — подумала она недовольно, — будем реалистами, значит. Иного выхода нет…»
***
Вежливый кашель прервал ее размышления. Малгожата подняла голову — и встретилась с теплым, полным благожелательности взглядом. Мужчина сидел за ее столом с другого угла, хоть свободных мест в этот час еще хватало — а она и не заметила, не почувствовала… а не рассуждала ли вслух? Мужчина был немолод — лет пятидесяти, быть может, с небольшим. Бороду и усы его, аккуратно постриженные, уже подернула седина, он переплел пальцы рук, сложенных на столе — по правой кисти тянулся шрам и прятался дальше под рукавом; глубокие карие глаза, несмотря на всю свою теплоту, будто исследовали ее, как незнакомую книгу на хорошо знакомом языке. — Простите, я, — смущенно сказала она, решив, что не рассуждала, — немного увлеклась. Его взгляд скользнул по обложке «Recentissimus Historia Regnum». — Похвально, похвально… — голос у него был, как теплое, толстое шерстяное одеяло в лютый мороз, — приятно видеть у молодежи такое рвение к истории. Кто забывает историю собственного народа, тот его не достоин. Малгожата слегка поежилась, пусть бойкое боклерское солнце и припекало сквозь прозрачный потолок. Было бы, что накинуть на плечи… — При всем уважении… у меня возникло впечатление… — ответила она и слабо улыбнулась, будто желая смягчить значение своих слов, — будто Нильфгаард производит больше истории, чем может потребить. Хорошая у него была улыбка — искренняя, открытая… — Мое имя Фабиан де ла Брии. Я преподаю историю в Академии, — представился он и протянул ей прямоугольник плотной бумаги, — если сыщете время, буду искренне рад увидеть вас на своей лекции, завтра. На лекции — и последующем диспуте. Малгожата приободрилась. Целый месяц — и даже больше — в компании Каэла, Рикарда и Ульфгара Дальберга! Лекция и диспут — это манна небесная, для ума празднество. — А могу я узнать о теме? — спросила она, будто позабыв о своих планах, — хотелось бы подготовиться. — Не можете, — Фабиан де ла Брии встал, прощаясь с нею простым кивком головы, — это еще не экзамен. Он удалился, а Малгожата задумчиво заглянула в визитную карточку. Фабиан де ла Брии… Площадь Спящих Рыцарей, 1. Два часа пополудни.***
Час спустя жена цирюльника, женщина крупная, большеглазая, с мягкими чертами лица, будто всегда готовая улыбнуться, уже подводила ей глаза, уже накладывала нежный румянец на бледные новиградские щеки. Такой у нее был взгляд, будто молчанием хрупкой своей клиентки она по-настоящему тяготилась. — Сколько можно молчать… — женщина тяжело вздохнула, — каков же он? — спросила она с подлинно материнской улыбкой, — красив ли, богат? Может быть, даже знатен? …в пыльной одежде, перештопанной прежде… — Он герой… — не шевельнувшись, чтобы не помешать, рассеянно ответила Малгожата, — а деньги скоро не будут иметь для меня значения… — О-о-о!!! — воскликнула женщина, меняя кисти, — он виконт? Граф? Алхимик ответила ей загадочным взглядом, и женщина ахнула, тщательней прежнего продолжая свой труд.
***
Вернувшись в Фазанерию сияющей, как новенький флорен, Малгожата постучалась в ближайшую к балкону дубовую дверь, надеясь, что ждать не придется. Но ждать пришлось, и она пожалела, что не захватила с собою ни одной книги. Только терпкий вкус «бунна», разбавленного молоком, и легкий ветерок, поднимающий на озере зыбь, составили ей компанию. Звучные шаги по коридору, шорох ключа в замочной скважине послужили для нее сигналом, и она громко, трижды, стукнула стаканом по столу, и Кеаллах выглянул на террасу. Он… стал еще краше. Он выбрился гладко, переменил одежду на подходящую — правда, на темно-синем камзоле, на ее вкус, вышивки могло бы быть и побольше. Голубые глаза, ясные, как летнее небо, и улыбка, за которую любая женщина простила бы многое; неподдельная печать гуманизма во всем обличье — и этот человек готов положить свою душу на алтарь мщения… Себастиан вар Ллойд заслуживал смерти, но почему… почему это должен быть он… — Господин аеп Ральдарн, — предложила она, чуть склонив голову набок, — я хотела бы прокатиться на лодочке. Взглянуть на город с той стороны… и побеседовать с вами об архитектуре. Он шагнул ближе и внимательно всмотрелся в ее лицо. — Посреди озера сложно спрятать любопытных ушей, — согласился он, ни словом не обмолвившись ни о жутких лодках, ни об опасностях, что могут в них приключиться, — а ежели и сыщутся, то у нас будут весла! Только проведав о намерениях, сунули им плетеную корзинку с собой, в возражения не вникая. В ней и бутылка вина нашлась, и два стеклянных кубка, и тарелка с разными видами сыра… покуда спускались к пристани, о всякой ерунде говорили — о шубе Ульфгара Дальберга, о стеклянном потолке библиотеки… лодочка сыскалась легко и дешево — вся расписная, нарядная, с пологом от солнца и фонарем на носу. Черепичные крыши так и горели в лучах предзакатного солнца. А те, что зелеными были, оказались прогулочными террасами, на которых любили сиживать горожане, чувствуя уединение посреди шумного города. Кеаллах укрепил весла в уключинах и откупорил бутылку вина. — Этикетом рекомендуется пренебречь, — предложила Малгожата, доставая кубки. — Серьезный намечается разговор… — настороженно заметил нильфгаардец. Она кивнула. Сделав осторожный глоток, она двинула рукой и выплеснула в озеро все, что осталось. — Проклятье. Это не дело… — пробормотала она вполголоса, — да если начинать, тут бутылкой не обойдешься. Только не думай, что мне об этом легко… Кеаллах придвинулся ближе, сполз на дно лодки, подобрав под себя ноги, но все еще оставался выше нее. Мягко обхватил за плечи, встряхнул легонько. — Тише, тише. Все хороший, — заметил он осторожно, — говори, как умеешь. Говори, что хочешь. Иначе буду говорить я. Женщина прерывисто вздохнула, глядя на замок. — Реки крови пролиты были, и гнилое древо взошло высоко, этими реками напитавшись, — она кивнула на дворец, что отсюда, с середины озера, пронзал бездонные небеса, — там его крона. Ты здесь, чтобы срубить его. Ты здесь, чтобы убить герцога вар Ллойда. Кеаллах дернулся — и замер с судорожно прямой спиной. Пробормотал про «жар с равнин», плеснул полный кубок вина и залпом выпил. — Жар с равнин, Малгожата, — повторил он оцепенелым голосом, — давно ты в этом себя убедила? — Давно поняла. Еще до Махакама… — призналась женщина и тут ее прорвало, как плотину на горной реке, — я люблю тебя, Кеаллах. Не знаю сама, когда это стало безнадежным делом… хотела ведь, чтоб Каэл меня прогнал. Сама бы не смогла уже… уйти, — она вздохнула еще тяжелее, — вот так. Я не могу позволить тебе погибнуть… тебе не обязательно… Его не будет, а ты будешь… позволь мне помочь! Я хочу помочь! Потому что люблю тебя, — поток оборвался, и она всхлипнула от облегчения. Всхлипнула — и соскользнула с банки на дно, распахнув глаза и ожидая — чего? Она не знала, чего. В голове это все звучало куда лучше, куда разумней, а стоило открыть рот, и слова полились сами, и не совсем те… Кеаллах привлек ее к себе, сжал в объятьях и стал легонько раскачиваться. Малгожата прикрыла глаза и представила себе последнее, что, казалось, могла представить в объятиях мужчины, с которым… С которым хотелось всего, прямо здесь, может быть, и не единожды… Вспомнила, как укачивала ее мать, когда она не могла заснуть. — Девочка… смелая моя девочка… Да если б я знал, что ты, — нильфгаардец издал покаянный вздох и продолжил, глядя поверх ее головы, — самоубийца я, думаешь? Безумец? Я не один, давно не один. Нас тысячи, готовых подняться, готовых сокрушить империю — пусть она колосс, но на глиняных ногах он стоит, этот колосс, прогнивший насквозь! — он замолчал только затем, чтоб перевести дыхание, — нам без надобности мертвый вар Ллойд. Куда больше пользы будет от живого врага — живого, беззубого и покорного! Я должен выкрасть его документы… секретные сведения… — Нет пути назад… — нервно рассмеялась Малгожата, — ты еще и умный, шантажировать собираешься, за ниточки дергать… — А по поводу остального… я не мог предложить тебе разделить одеяла, это бы оскорбило тебя. И не мог предложить большего — убийство или похищение, разницы немного. Меня могут убить… или, хуже того, захватить в плен и выпытать, что я знаю. Могут, я не питаю иллюзий… и не таких раскалывали, — но голос его не дрогнул, — жар с равнин, я хотел тебе рассказать! Не знаю, как на Севере, но там, где я вырос, о любви говорят мужчины! — Не прикидывайся, — вполне овладев собою, женщина вернулась на скамью, — в волнении ты прекращаешь коверкать язык, это я тоже заметила. А значит, знаешь, как оно там, на Севере! — Разве не за это ты меня полюбила? — в его глазах заплясали веселые искорки, — я тоже… Я люблю тебя, Малгожата. Он запустил руку за пазуху и бережно вытащил цветок — лепестки чуть измялись, но он еще звенел свежестью. Это была роза — самые края лепестков оставались белыми, но чем ближе к усеянному шипами тонкому стеблю, тем ярче проступал цвет синей стали. — Роза из Назаира… Говорят, в Назаире их целые поля, и нет прекраснее зрелища, чем назаирские розы при свете луны, — тихо рассказал Кеаллах, протягивая ей не розу, но символ, — специально для тебя достал я ее. Их вдевали в петлицы, когда шли на казнь. Лицо — разбитая кровавая маска, и роза на груди… и они пели… Малгожата, позволив стеблю проскользнуть между пальцами, уставилась на цветок в своей ладони. — Ты предлагаешь мне… — прошептала она едва слышно, — предлагаешь вступить в подполье? — Нет!.. — воскликнул Кеаллах с замешательством в голосе, — я хочу, чтобы ты держалась от этот подальше, я не хочу, чтобы ты пострадала… одно упоминание может увлечь на плаху! — Это уж мне решать… — буркнула женщина. — Кроме этот, ты с другой берега Ярра, — горячо запротестовал нильфгаардец в обычной своей манере, — ты даже с другой берег Понтар, если на то пошло! — Я люблю Новиград. Но он слишком мал, чтобы быть родиной. Новиград — это образ мысли, скорее так, — заметила Малгожата, — суметь бы только свидеться со стариками… Но отбрось это — и мне везде хорошо. Везде, где есть книги — и ты. — Я говорить серьезный! — не унимался Кеаллах, — этот война не твоя! — Я хочу, чтоб ты увидел свободный Мехт, — возразила женщина, прокручивая в руках длинный стебель, — ввиду чего интересуюсь знать, каков наш план. Кеаллах расплескал по кубкам остатки вина — и сдался. — Ладный, хороший, пусть так, — пробормотал он и покосился на замок на фоне густых огненных облаков, — Ульф выкрадет для меня эти бумаги во время приема. Я ему заплатил. — Плохой план… Надо другой придумать, — возразила алхимик, — он ненадежен. Он жаден. На него нельзя полагаться. — Какой уж есть, — вздохнул повстанец, — но он умеет ломать замки. Нельзя, чтоб остаться следы… — Значит, кислота не годится… Кеаллах поглядел на нее и улыбнулся, как лис. — Да к черту этот весь! Мне призналась в любви прекрасная женщина. А я, ни кола, ни двора, взял и ответил ей тем же, — сказал он совершенно серьезно, — как ты думать, Каэл Тренхольд не расстроится, если мы не придем? Малгожата неуверенно качнула головой. Не расстроится. — Вот и я думаю, он поймет, — продолжил Кеаллах, хватаясь за весла, — никакой Ульфгар не будет подглядывать в окна. Никакой черный. — И не нужный карабкаться вверх, — поддела его Малгожата. Верхние окна скрывались в густых побегах плюща, впуская совсем мало света. Весь небольшой палисадник зарос кустовой розой — простыми цветами, алыми, как кровь, и белыми, как их намерения. У дверей ласковый ветерок играл хитрой композицией из лент — и белых, и алых. — А нам не сплели такого, — рассмеялась Малгожата, — кажется, здесь реданское гнездовье. И — действительно! — стоило зайти внутрь, как их окружил неспешный, вычурный третогорский акцент, рвущийся из-за столов. Но комнатушка для них нашлась — под самою крышей, со скошенными стенами и неширокой кроватью, укрытой полотняным бельем. На вытертом до блеска столе покоилась ваза, вмещавшая целый букет срезанных роз — Малгожата, до того прятавшая назаирский цветок под широким рукавом, сунула его со всем почтением в центр букета, наполнявшего комнату волнующим ароматом. Кеаллах разжег наполовину оплывшие свечи и шагнул близко — так близко, что женщина почувствовала его горячее дыхание. — Хочу видеть тебя, — сказал он негромко, и едва ощутимо провел пальцами по ее щеке, по тонкому, розоватому шраму, что остался после вызимской ночи, — кто это сделал? Я бы справился лучше! Вместо того, чтоб прикрыть глаза и привстать на пальцы, Малгожата расхохоталась. — Ну конечно, ты бы лучше справился! Я видела, как в твоих пальцах пляшут кинжалы… повезло мне, наверное, что это был не ты! — Да я не этот имел… Острый ноготок ткнул его в подбородок. — Ты скажешь мне… — с притворной угрозой потребовала Малгожата, — ты скажешь мне правду. Зачем была роза? — О-о-о! — в глазах нильфгаардца вновь заплясали веселые демоны. — Ясно ж, зачем. Хотел тебя застыдить, если б отговаривать стала… говорить, какой ты прекрасный и зачем мне весь этот нужен… — Ну, знаете ли… — пуговица за пуговицей поддался его камзол, и прохладные пальцы проникли под шелковую рубашку, пощекотали бока, заскользили по спине, — кто-то один или дело всей жизни? Выбор заведомо нечестный! Даже… Она осеклась, почувствовав под пальцами следы его юности, и подняла взгляд — жалость, досада и гнев. — Такова цена за один апельсин, — объяснил Кеаллах, вынимая из ее волос последнюю шпильку. Тяжелые темные пряди рассыпались по плечам, и он зарылся в них носом, ощущая предгрозовой, чуть горьковатый запах красного гиацинта. — Хочешь, я велю Фетту достать целый ящик? — спросила она серьезно. — Самых сладких! И ни за один из них тебя не высекут! — Не хочу, — возразил Кеаллах и решил помолчать. Горячими были его поцелуи. Горячими и — искренними донельзя. — Единорог по мои слезы не придет, — шепотом пообещала женщина, когда он взялся за серебряные пуговички на ее платье — от подбородка и до самой юбки. Жар с равнин, их было слишком много! Кеаллах отстранился — и Малгожата вышла из платья, точно змейка, покидающая старую кожу. Движение бедер — и нижняя юбка тоже соскользнула на лоскутный ковер. Она не закрылась, не сжалась стыдливо — явила себя ликующе и открыто. — Ты прекрасна, будто солнца никогда не видала, — хрипло произнес повстанец, — и без одежды кажешься… кажешься крепче… Его одежда полетела следом. Ее губы касались его повсюду — знающие, но искренние, говорили они о любви. Он хотел подумать, что редко встречал подобное — почти всегда приходилось выбирать что-то одно. Но думать больше не мог. Она снова попыталась заговорить, многословная — но он не позволил, увлек ее на кровать, касаясь сокрытого — нежно и остро, доказывая, что не в Новиграде едином толк знают в любви. Она прерывисто ахнула и замолчала, вместо рта позволив говорить телу. Молния ударила за окном, по подоконнику застучали тяжелые капли. Она оставила благоразумие в эту ночь — сложив, отпихнула ногой в дальний угол. Он не вспомнил о революции.***
Едва воротившись в «Фазанерию», Ульфгар Дальберг затребовал ужин, свиную рульку, хорошо запеченную и хорошо проперченную, а лучше — две, да бутыль чего крепкого, и отправился ждать, пока принесут. Готовиться стал. Проверил крюк и веревку — в порядке ли, не согнулись ли зубья, не перетерлась ли в каком месте… сдернул с широкой кровати белоснежную, шелковую простыню — сложил бережно, чтоб не помялась, приготовил тупоносых болтов — как надо бьют, мало не покажется никому. Принесли еду — выпил, отрезал кусок от рульки, прожевал. И, не отпуская горничную, нахмурился. — Я же просил, значит, как следует поперчить! — сказал он с недовольством завзятого делегата, — а вы мне что принесли? Да это жрать невозможно! И сделал вид, что швырнет блюдо в несчастную, перепуганную девицу. — Я сейчас принесу! — пискнула она и прошмыгнула за двери. — Больше, больше неси! — прикрикнул он вслед, — тарелку с перцем мне неси! Она принесла — и перца была целая горсть. — Теперь ступай, значит, — проворчал краснолюд, — всему-то вас учить надо… Перец он ссыпал в карман, весь, что она принесла, и, пока ссыпал, чихнул десять раз. Проверил и починил все наличные отмычки, успокоился и вздремнул.***
Проснулся уже в полной темноте — над черепичными крышами грохотал гром. Напевая себе под нос, он спустился вниз и наткнулся на Тренхольда, наблюдавшего за грозою из распахнутого окна. Только он был — Ульф не рассмотрел ни Фетта, ни Ветта. — Ты куда это, на ночь глядя, собрался? — спросил, сдвинув брови, темерец. Ульфгар Дальберг разгладил пышную, расчесанную, постриженную рыжую бороду. — Да есть тут одна прекрасная баба, — поделился он, подбоченясь — очень, значит, просила нанести ей визит. Целомудренный дурак поперхнулся смешком и почел за счастье тему не развивать. Аукционный дом показался ладным песчаным замком, раздавшимся в десять раз или в сто, и цветом своим песчаным, и островерхими веселыми башенками. Благословен архитектор, такой удобный город построивший, подумал краснолюд — застигнутым любовникам всегда есть, где скрыться. Застигнутым любовникам или краснолюдам, идущим на дело. В дом он проник без труда — зацепил крюк за крышу, дождавшись удара грома, приподнял оконный переплет на втором этаже, подковырнул, где нужно — замок скрипнул, и оконная рама полезла вверх. Лестница, укрытая коврами, не издала ни скрипа, ни стона, но за нужной дверью почудилось ему шевеление. Он замер, прислушался. Он насыпал тонкую перцовую дорожку под дверью. Цок-цок-цок маленькими лапками по паркету… Почти бесшумно он вскрыл замок, и сжал в кулаке горсть перца. Крохотная псина вылупилась на него круглыми глазками и распахнула пасть, чтобы гавкнуть — но острое облако оглушило ее, ослепило ее, а краснолюдской секач пробил тщедушную грудку. Даже тявкнуть — и то не успела. — Крыса ты, а не псина, — Ульфгар отпихнул ногой легкий трупик и бросил рядом реданский знак. Охранник спал — спал! Опустил голову на сложенные на столе руки — и похрапывал с тонким присвистом. Ему Ульфгар выстрелил в затылок, в упор. Он сам вскинулся, руки вскинул — и рухнул грудью на стол. Болт был затупленный — очнется когда-нибудь. Замок на двери заставил его приуныть… пять независимых ригелей — и каждый толщиной с его руку! С первыми двумя он управился за пятьсот тридцать четыре удара сердца — оно грохотало в ушах, сложно не считать было… поддался третий, четвертый… Пятый упрямился — снаружи, должно быть, скоро должен встрепенуться рассвет, майские ночи коротки… в любой момент может случиться обход, и, когда найдут дохлую псину. И его найдут. Пятый ригель с тихим щелчком исчез в недрах двери, и Ульфгар Дальберг с трудом протиснулся внутрь. Стройные ряды стеллажей были почти пустыми. «Где золото… — он чуть ли не взвыл, — сокровища где?!» Картина в простецкой раме, даже не золоченой — кучка разодетых павлинов с мрачными лицами, выходили из темной арки — от них прямо несло человеческим тщеславием. Он схватился за нож, вырезал картину из рамы, скручивая в рулон, пихнул в ранец. Деревянная простая шкатулка — в ней статуэтка величиною с ладонь ребенка, мраморная, белоснежная, тяжелая для своего размера. Работу краснолюд оценил — такая мелочь, а и нос прямой проработан, и ликующие глаза, и волосы, волною спускающиеся до колен… Каменная ткань длинного платья будто вздымалась от порывов сильного ветра, вся фигурка была — стремление, истовое рвение вперед. Тонкая работа, сгодится. Шкатулка осталась, статуэтка исчезла в рюкзаке. Меч… хоть что-то было по настоящему ценным. Можно было его держать и в одной руке, и в двух сразу — рукоять была достаточно длинна для этого. Кожаная оплетка на ней пострадала от времени, но это было не страшно — переплетет перед продажей заново, краснолюд он или хрен собачий? Серебряная голова медведя служила мечу вместо яблока, три дола имел клинок. — Добрая работа, берем, — проворчал краснолюд и примотал его к рюкзаку. На последней полке покоились два сосуда — изящная, но тяжелая амфора с двумя ручками, с крупной латунной пробкой с каким-то звездчатым оттиском, и бочкообразная, наглухо запечатанная урна, дважды обмотанная серебряной цепью с крупным медальоном. Недолго думая, он схватил урну — поменьше она была, да с побрякушкою, бросил ее ко всему остальному и рванул обратно, покуда не стало поздно. Охранник лежал, как Ульфгар его оставил. Проверять, дышит мужик или нет, взломщик не стал, торопливо поднялся вверх, прислонил ухо к замочной скважине — никого. Коридор, укрытый коврами, дверь направо — в аукционный зал, лестница вверх… Снаружи слышались голоса — Ульфгар различил три, прислушался — пустопорожний треп, но через парадный вход было ему не выйти. Он поднялся наверх, решив покинуть гостеприимный дом так же, как в нем появился — и едва не столкнулся с ранней пташкой, с горничной, сметавшей пыль с картин длинной мягкой щеткой. Не пройти было мимо нее. Проклятая дура, что ж не спится тебе… Самое время для привидений, решил краснолюд, выглядывая из-за угла, достал простыню, продрал, не церемонясь, две дырки, накинул сверху. Завыл, вытянул руки — и двинулся, шатаясь, по коридору. Девушка завизжала, голос сорвался в беспомощный хрип, хлопнула дверь. Ульфгар рванул к окну, спрыгнул и побежал по переулку. Сзади взревел свисток. Застучали сапоги. — Держи вора! — раздалось сзади, и он свернул влево. «Хрен тебе, а не треть, Бригантина, — подумал он, закидывая крюк на очередную крышу, — такого страху натерпеться пришлось!» Пока подоспела городская охрана, краснолюда и след простыл. — Ну, зачем же в мое дежурство… — пропыхтел один и сдвинул на затылок открытый, снабженный козырьком шлем; подергал веревку, — ты видел, какого он роста? — Видел. Ребенок, похоже, — последовал ответ, — или краснолюд. — Далеко не уйдет… — раздался вздох, — закрыть ворота! Если Фосетта ограбили, нам этого не простят, он же к отцу-регенту вхож… премии лишат — как пить дать! — А то и высекут… — Ладно, не надо. Лучше разведай обо всех краснолюдах, что есть в Боклере. Высекут… да я сам себя высеку! И тебя высеку! Шевелись, пока за дело не взялся Херзет! Ульфгар перепрыгивал с крыши на крышу, ругаясь, как махакамский гробовщик. Оторвался… вроде — оторвался… следовало бы найти тихое место, отсидеться, упаковать вещички получше… подумать, как дальше быть. Вряд ли они лицо его видели, и значок, реданский, значит, орел — положил, не забыл ведь… не позабыл… Черепица зашуршала, стала осыпаться — и увлекла его за собою. Нос разбил. Рассадил руки. Утерев лицо, он вломился в трактир, потребовал комнату. Розы красные, белые розы — качались цветы, храня на лепестках капли ночного дождя. То ли ветерок их тревожил, то ли винили в чем-то.