И последние станут первыми

Есть люди, при одном взгляде на которых можно сразу определить, что жизнь их в общем-то удалась — уж неизвестно, как они умудрились вытянуть выигрышный билет в лотерее, что разыгрывалась перед их рождением, но теперь все у них благодаря этому идет как надо. Алексей (или, как его тут называли, Алеш) и рад был бы принадлежать к их числу, но для него все по какой-то жестокой шутке судьбы все сложилось прямо наоборот: когда ты — сын бежавших от большевизма анархистов, а вдобавок к этому еще и чистокровный еврей, вынужденный пребывать в городе, который ныне наводнен гестапо, а совсем скоро, если сводки не врут, будет наводнен агентами СМЕРШа — вот тут-то и понимаешь, что что-то в твоей жизни в какой-то момент умудрилось пойти не так. Теперь остается только прибавить, что последние полгода ты, во избежание получения от властей билета в один конец до станции «Аушвиц» или еще какого-нибудь дьявольского местечка вроде него, вынужден притворяться католическим священником, хотя до этого в жизни своей Библию не открывал (как, впрочем, и Тору, тут будем честны) — тут-то положение перестает быть совсем безрадостным и становится по-своему смешным. Местный епископ, хоть и был напуган до смерти расстрелом своего восточного коллеги, поупрямился немного, но все-таки выдал Алешу и еще нескольким таким же «нежелательным элементам» фальшивые документы о прохождении ими семинарии — с них взяли только честное слово, что они не принадлежат к ортодоксальным иудеям, и Алеш, чье отношение к религии, как можно понять из всего сказанного выше, было весьма поверхностным, такое слово с легкостью дал. Так он превратился в отца Алексиуса, викария церкви святого Йиндржиха, и легенда у него, сказать прямо, была попрочнее и поправдоподобнее многих прочих — пару раз его останавливали на улице, требуя документы для проверки, но, не найдя в них ничего, к чему можно было прицепиться, просто отпускали восвояси. Он и сам свыкся понемногу со своей новой ролью — даже тот факт, что церковь его находилась в какой-то паре улиц от логова гестапо, перестал со временем вселять в него желание выкопать себе убежище прямо в каменном полу у алтаря. — Да брось ты, — сказал ему Михал, настоятель, под началом которого Алешу пришлось «служить», — проще всего потерять то, что расположено на самом виду. Ты никогда не тратил полтора часа на поиски очков, которые забыл на собственной переносице? Никто сюда не придет. Они просто нас не заметят. Михал был весьма молод, особенно для священника — даже младше самого Алеша, — но отличался удивительным хладнокровием для человека, прячущего в своих, можно сказать, владениях не только беглого еврея, но еще и целый печатный станок — надежно спрятанный в подвале церкви, где единственными его соседями были древние могилы именитых пражан, он был Михалу передан его соседом, каким-то армянином, возглавлявшим до оккупации эмигрантскую типографию. — Ему просто жаль было его уничтожать, — пояснил Михал, впервые показывая Алешу станок, — а оставлять его немцам? Он сказал, что скорее сам себе оторвет голову. Я не стал проверять. Станок оказался очень кстати, когда с Михалом связалось Сопротивление; подвал находился глубоко под землей, и хоть там было сыро и темно, как в могиле, ни единого звука не могло просочиться на улицу, так что теперь на станке печатали фальшивые паспорта, свидетельства, удостоверения, даже продуктовые карточки — Алешу никогда не приходилось работать наборщиком, но он быстро выучился, и работа, с которой Михал раньше справлялся один, закипела вдвое сильнее. Кому предназначаются выпущенные ими бумаги и для каких целей будут использованы, они толком не знали; Михал объяснил, что это необходимо для конспирации, дабы не сболтнуть лишнего, если вдруг гестапо до них доберется, и Алеш с ним согласился, хотя сердце у него при этом холодно екнуло — хорохориться, конечно, он мог сколько угодно, но того, что с ним будут делать в казематах дворца Петшеков, если он попадет немцам в руки, все равно побаивался. Так что лучше ему, действительно, было знать поменьше — просто для верности, мало ли что. К исполнению таинств его, разумеется, старались не подпускать на пушечный выстрел, да он и сам не особенно стремился к этому — только зубрил неподатливую латынь, стоял с умным лицом возле Михала во время месс и адораций да вел с прихожанами душеспасительные беседы, держась при этом как можно дальше от конфессионала. Конечно, не всегда удавалось отмахаться от жаждавших ему исповедаться; никто ничего не заподозрил, но Алеш, впервые оказавшись в темной, душной кабинке наедине с потоком чужих откровений, льющихся на него из-за тонкой решетки, почувствовал себя после этого натуральной свиньей. Хоть ему и плевать всегда было на любые церковные штучки, но тем, кто говорил ему о самом сокровенном, не было определенно, так что после случившегося Алеш испытал настоятельную потребность самому облегчить душу. Со своим покаянием он пошел, естественно, к Михалу, хоть и предчувствовал, что тот как минимум даст ему по морде за такое кощунство — но больше рассказать было некому, поэтому он, отловив своего «коллегу» в ризнице, выдал ему все, кажется, на одном выдохе. — И что? — поинтересовался Михал безразлично; не увидев в его лице ни капли возмущения случившимся святотатством, Алеш стушевался не на шутку. — Но как же… — пробормотал он, переминаясь с ноги на ногу и не зная, куда деть руки — спрятать в карманы, сложить на груди, держать на виду, просто оторвать их себе к чертовой матери, чтоб не мешались в такой момент, — я ведь… — Рано или поздно тебе все равно бы пришлось это делать, — проговорил Михал, закрывая шкафчик, куда только что отправил тщательно расправленную казулу. — Священник, не отправляющий таинства — это неизбежно вызвало бы подозрения. — Но… но… — Алеш все не мог понять, где именно его обманывают, — но я, как бы это сказать, не настоящий священник? Михал повернулся, чтобы посмотреть на него. Глаза у него были светлые, как небо, озаренное солнцем, и обычно излучали приличествующую любому священнику спокойное, доброжелательное выражение, но в тот момент Алеш безошибочно увидел в них плохо скрываемую боль — и понял, что ненароком наступил на самое больное. — Смотри. Из внутреннего кармана он извлек сложенную вдвое фотографию: довольно потрепанную, хоть и сделанную, судя по цветам, совсем недавно. Алеш озадаченно уставился на нее; изображена на ней была симпатичная молодая девчонка, держащая на руках тщательно спеленутый сверток с новорожденным. Вглядевшись в лицо девушки, Алеш пришел к выводу, что ей сейчас должно приходиться так же нелегко, как и ему: черты лица и пышные темные волосы выдавали в ней уроженку юга или… — Это моя дочь и моя жена, — пояснил Михал бесстрастно, и голос его звучал для Алеша как будто с края света. — А еще она еврейка. Церковь никогда не признала бы наш брак. Я хотел сложить с себя сан. Но не успел. Алеш вернул ему фотографию, вернее Михал сам ее забрал из его потерявших чувствительность пальцев. — А она… — Она жива, — проговорил Михал все тем же ничего не выражающим тоном, — но ей приходится прятаться с того дня, как Гаха сдал немцам нас всех. О ней заботятся люди, которым можно доверять. А я остался в церкви, чтобы помочь тем, кому некуда бежать, как и ей. В тишине он убрал фото обратно в карман, тщательно застегнул сутану до самого подбородка. — Можешь не беспокоиться, Алеш, — сказал он, ставя в разговоре точку, — мы оба здесь ненастоящие священники. И оба не должны находиться здесь. И оба здесь заперты, пока война не кончится. После этого Алеш не доканывал его своими душевными колебаниями; да и те, в конце концов, мало-помалу сошли на нет. Он надеялся только, что если Бог все-таки существует, то не будет чрезмерно сердит на него за то, что ему приходится тут делать; была бы его воля, он бежал бы из этой церкви куда подальше, даже не думая брать на себя роль, которая очевидно ему не подходила, да вот только обстоятельства складывались так, что лучше ему было лишний раз даже на улицу не высовываться — а о том, чтобы попытаться пересечь границу, и говорить было нечего. Оставалось только выжидать, когда непроходимый заслон треснет — и, едва это случится, тут же ускользнуть в образовавшуюся прореху. Парня, зашедшего в церковь под конец адорации, Алеш заметил сразу — привыкший наблюдать одни и те же лица изо дня в день, мгновенно зацепился взглядом за незнакомца. На первый взгляд парень (совсем молодой, наверняка был бы студентом, не будь пражские университеты давно закрыты) казался спокойным — сел на одном из дальних рядов, вытянул сложенные руки на спинку впереди стоящей скамейки, молитвенно склонил голову, — но Алеш насторожился все равно. Конечно, вошедший мог быть и обычным пражанином, решившим разделить божественное общество после работы, но с таким же успехом он мог быть очередным посланцем подполья. Или осведомителем гестапо. Делая вид, что парень вовсе не привлек его внимание, Алеш вышел из тени нефа, где стоял до сих пор, и опустился на скамью в соседнем ряду; боковым зрением он увидел, как тот явно косится в его сторону, но и ухом на это не повел — смотрел только на то, как Михал, закончив последнюю молитву, поднимается с колен, дабы унести дарохранительницу в табернакль. Прихожане постепенно потянулись к дверям; пользуясь тем, что зал пришел в движение, парень тоже поднялся со своего места и, приблизившись к Алешу, приглушенно обратился к нему. — Вы отец Михал? — Отец Алексиус, — отозвался Алеш, оборачиваясь к нему; голос его звучал ровно, хотя сердце колотилось, как у зайца — эту привычку он из себя изжить так и не смог. — Я могу вам помочь? — Я хотел бы заказать мессу, — произнес парень, то бледнея, то розовея лицом — ему тоже стоило бы поработать над собственной выдержкой. — для своей кузины. Ее зовут Диана. У Алеша немного отлегло от сердца — парень назвал пароль, и теперь оставалось только надеяться, что он не провокатор. — На завтрашнее число? — Если это возможно. Предвкушая бессонные, тревожные часы в компании грохочущего станка и клубов забивающейся в легкие бумажной пыли, Алеш кивнул пришельцу. — Идите за мной. В ризнице их догнал и Михал; поняв, что попал по адресу, парень заметно расслабился и, уже не скрываясь, приступил к делу. — Нам нужно сто пятьдесят шесть бланков удостоверений личности. И как можно скорее. — Швейцария? Португалия? Сингапур? — Швейцария, — похоже, парня немного ошарашило предложенное географическое разнообразие. — Когда они могут быть готовы? Михал быстро что-то обдумал. — К завтрашнему утру. Но забрать их лучше будет вечером, когда тут меньше людей. — Я приду в то же время. — Отлично. Надень одежду поплотнее, захвати какой-нибудь футляр — словом, то, куда будешь это все упаковывать. Если меня не будет, Алеш тебе все передаст. — Хорошо. Парень удалился. Имени своего он не назвал, как и того, что собирается делать с кучей швейцарских документов — да и это, как уже упоминалось, было к лучшему. Оставшись вдвоем, Михал и Алеш глянули друг на друга. На лице настоятеля Алеш с удивлением увидел широкую, совсем не натянутую улыбку — улыбку человека, оказавшегося, абсолютно точно, в своей тарелке. — Ну что, — поинтересовался Михал у него, — готов? — Буду готов, — сказал Алеш в ответ, ловя себя на том, что прекрасный, вопреки всему, настрой настоятеля передается мало-помалу и ему, — вот только сделаю себе галлон мятного чая с гвоздикой и крепчайшим бренди. Михал беззаботно бросил ему: — Сделай и на меня тоже. *** Уходя прочь от церкви, Денис изо всех сил давил в себе порыв обернуться. Раньше он не думал, что участие в конспиративной операции будет таким волнительным, до прохладного покалывания в кончиках пальцев, но, поразмышляв немного, списал остроту ощущений на собственную неопытность в подобного рода делах. Теперь он перешел невидимую черту, Рубикон, не оставив себе пути обратно, но не мог пока сказать, что именно чувствует по этому поводу — в его душе все смешалось, и единственной мыслью, в которой он мог быть точно уверен, была мысль о том, что он поступает правильно. Надо было возвращаться домой; после отъезда родителей он не мог бы платить один за квартиру, которую они занимали в Бубенече, и обосновался в более скромном жилище — проще говоря, неказистой и тесной комнате, сдававшейся внаем в одном из городских общежитий. В доме обитали в основном рабочие и служащие, приехавшие из провинции; общество было не самым приятным, пьяные драки давно вошли у местных обитателей в привычку, и обычной полиции нередко приходилось наведываться туда, зато гестапо не совало нос в эту конуру, что помогало Денису ощущать себя более или менее безопасно. Воображая, как разогреет себе на ужин полную тарелку ароматной, сытной похлебки (с продовольствием последнее дело все было хуже и хуже, так что приходилось изощряться, пытаясь приготовить что-то вкусное из очень ограниченного количества ингредиентов), Денис туже затянул на шее ничуть не греющий его шарф и, оказавшись на перекрестке, сделал несколько шагов в нужную ему сторону, как вдруг что-то остановило его — будто на него набросили невидимую, стянувшую грудь петлю и с силой потянули назад. «Дадите мне ответ после того, как заглянете в церковь?». Денис коротко, прерывисто вздохнул, и изо рта его вырвалось крошечное облако пара. «Я ему не верю», — прозвучал у него в голове голос господина Дихтвальда. А следом за ним — голос господина Леблана, то есть Стефана, как он просил его называть, и этот голос донесся до Дениса неожиданно громче и отчетливее. «Жить можно будет прямо здесь, места в квартире достаточно. Вдобавок, вы сможете проявлять свои негативы… и помогать мне с заполнением бланков, что чрезвычайно ускорит работу». Могло ли это быть опасно? Денис вспомнил единомоментно все, о чем они говорили со Стефаном сегодня, тихое шуршание разворачиваемых им холстов, вкус кофе и шоколада, растворяющегося на языке — когда он вообще до этого последний раз ел настоящий шоколад? — царящее в квартире тепло, которое ныне было доступно лишь тем, кто мог позволить себе не экономить на отоплении. Это тепло захватило Дениса, пленило, окутало с ног до головы, стоило ему переступить порог, и он мгновенно оказался связан им по рукам и ногам. Дело ли было только в отоплении? Или еще в искрящемся взгляде хозяина? В его неизменной улыбке, как будто одновременно искренней и несерьезной? Кто-то из прохожих, недовольных тем, что Денис застыл посреди тротуара, невежливо отпихнул его плечом. Но Денису в тот момент было не до того — оглядевшись вокруг и сделав еще пару неуверенных шагов в своем первоначальном направлении, он решился наконец — и бросился совсем в другую сторону. Туда, где его ждали. В конце концов, если он перешел один Рубикон, то почему бы не сделать это еще раз, пусть даже и в один день? Увидев его на пороге, Стефан просиял. — Так быстро! Ну же, расскажите, все ли исполнено. — Все в порядке, — Денису пришлось зайти в квартиру, чтобы его не могли услышать соседи; Стефан закрыл дверь, и Денис, чувствуя вновь, как спасительное, вездесущее тепло заставляет его промерзшее до самых костей тело оживать, подумал обреченно, что теперь не откажется точно, даже если потом ему придется об этом пожалеть. — Завтра я принесу бланки вам. — Отлично! — Стефан одобрительно хлопнул его по плечу. — А что же мое вам предложение? Вы его обдумали? — Да, — голос отчего-то изменил Денису, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы говорить громче. — Да, я согласен. Ему показалось, что Стефан и не ждал другого ответа; в том, как он заговорил, чувствовалась почти ораторская выученность, будто он подготовил свои слова заранее, даже не думая об ином исходе дела. — Я так рад это слышать! Считайте, все формальности уже соблюдены. Вам надо будет только перевезти свои вещи — как считаете, управитесь до начала комендантского часа? Денис прикинул мысленно, сколько времени займет у него дорога до общежития и обратно, добавил к этому времени еще час, который понадобился бы ему на сборы, и с готовностью кивнул: — Я могу успеть. — Только не рискуйте понапрасну, — вдруг сказал ему Стефан, — если поймете, что не успеваете, то приходите утром. Незачем без лишней нужды играть в кошки-мышки с полицией. — Хорошо, я… — Я буду ждать. «Тридцать минут, — повторял себе Денис минутой спустя, сбегая по лестнице и перепрыгивая при этом через две-три ступеньки, — мне хватит и тридцати». *** Утро выдалось ясным; первое рассветное солнце, чей свет многократно усилился из-за навалившего за ночь снега, забралось в щели между небрежно задернутыми шторами, оставляя на полу и стенах сияющие белые полосы. Некоторые из них добрались до возвышающегося на постели кома из одеял, издающего мерное похрапывание; когда дверь спальни приоткрылась, и внутрь ступила бледная, сосредоточенная девушка, несущая поднос с кофе — может, она и рада была бы ступать бесшумно, но ее очевидно одолевала боль при каждой попытке наступить на правую ногу, поэтому шаги ее были неловки, сопровождались шорохом и шарканьем, — звуки этого похрапывания не изменились. Очевидно, спящий не мог пожаловаться на чрезмерно чуткий сон; избегая смотреть в его сторону, девушка оставила поднос на столике у кровати, но уйти не спешила, осталась на месте, явно мучимая определенного рода сомнением. — Оберштурмфюрер, — негромко позвала она, но зов ее остался неуслышанным: человек на кровати не только не пробудился, но даже не шевельнулся. Все больше тревожась, девушка сделала маленький шажок в его сторону и тут же отступила назад, когда под ноги ей попалась валяющаяся у кровати опустошенная бутылка наливки. — Оберштурмфюрер, — повторила вошедшая, но ответа по-прежнему не дождалась. В поисках чего-то, что могло бы помочь ей, она обвела комнату взглядом, и тут на глаза ей очень кстати попался оставленный ею поднос. Натертый до блеска серебряный кофейник прекрасно отражал заглядывающие в комнату лучи; взяв его в руки, девушка повернула его, чуть наклонила таким образом, чтобы солнечный блик упал прямо на лицо тому, кто лежал на кровати. — М-м-м-м, — простонал он, морщась, когда свет ударил ему в лицо. — Какого… какого еще дьявола… С трудом приподнявшись, он вперил в девушку полуосознанный взгляд опухших, нездорово блестящих глаз. — Ты, — угрожающе прохрипел он, пытаясь нашарить на столике то ли содержимое подноса, то ли валявшийся тут же пистолет в открытой кобуре, — я тебе говорил, не раньше половины девятого, так какого… — Прибыл господин комендант, — сообщила девушка, прерывая его несвязное, явно похмельное бормотание, — я думаю, он захочет вас видеть. — Что?! Хозяин спальни подскочил на постели, сделал попытку резко встать, но тут же едва не упал, запутавшись в одеяле; наконец ему удалось с руганью высвободиться из него, но он тут же чуть не загремел на пол вторично, когда и ему под ноги подвернулась злосчастная бутылка. — Чтоб тебя… чтоб вас всех… Дальнейшие минуты были им проведены в беспорядочной суете: одновременно он пытался умыться, побриться и одеться, поэтому закономерно терпел во всем одинаковый неуспех. — Какого черта с ним происходит, — только и бормотал он, не вынимая изо рта зубной щетки и одновременно чуть подрагивающими руками застегивая мундир, — он должен был вернуться только через два дня… Девушка опасливо заглянула в ванную, ставшую настоящим полем боя, и сочла за лучшее исчезнуть; когда в дверь требовательно забарабанили, она открыла не сразу — очевидно, хромота чрезмерно мешала ей. — Оберштурмфюрер! — не успей девушка отойти в сторону, вошедший солдат непременно бы прошелся прямо по ней. — Вас вызывает господин комендант! Из коридора послышался шум, и к нежданому гостю вышел хозяин — как многие уже догадались, это был Детлеф, немного посвежевший после умывания ледяной водой и, в общем, приведший себя в относительный порядок. — Я буду у него через десять минут, — ответил он, и, дождавшись, пока солдат выйдет, обернулся к так вовремя решившей разбудить его девушке. Она стояла неподвижно, уперев взгляд в пол — скорее всего, из-за того, что так было положено, но Детлефу неуловимо почудилось, будто она пытается тайком над ним посмеяться. — Посмотри на меня. Приказание было исполнено, но никаких признаков смеха в лице девушки Детлеф не увидел. Она была холодна, безмолвна и как будто полностью равнодушна ко всему вокруг, сконцентрированная лишь на чем-то, что происходило внутри нее и имело значение лишь для нее самой. Словом — такая, какой Детлеф привык ее видеть на протяжении последних, нелегких для них обоих недель. — Ни одного звука, — предупредил он ее, делая шаг к двери; она подала ему верхнюю одежду — форменную шинель едва ли не тяжелее нее самой, — ни одного писка. Никуда не выходить. Ясно? Она кивнула, и он вышел вон, на ходу застегивая ремень; на полпути к дому коменданта его настигло осознание того, что он в спешке забыл портсигар, но возвращаться за ним времени не было — так, страдая от невозможности покурить, Детлеф оказался в скором времени перед лицом Эриха Тидельманна. — Что происходило, пока меня не было? — спросил тот после обмена приветствиями. — Доложить. — Никаких эксцессов, господин комендант. Работа идет бесперебойно. — Инциденты? Попытки побега? — Ни одной. — Хорошо, — несколько смягчаясь, Тидельманн опустился за стол, но собеседнику сесть не предложил: тот так и остался стоять перед ним навытяжку. В этот момент дверь кабинета скрипнула, отворяясь, и внутрь зашел еще один молодой офицер — судя по его несколько помятому виду, его некому было загодя разбудить, и нежданное появление коменданта бесцеремонно выдернуло его из постели. — Себастиан, — успевший прийти в несколько лучшее расположение духа, Тидельманн обратился к вошедшему по имени, — наш Скворец мне уже доложил, что в мое отсутствие во всех наших заключенных разом проснулась сознательность. Никто не пытался сбежать, что-нибудь украсть, нарушить режим работы. Может ли такое быть? Может, Скворец что-то упустил? Во взгляде Детлефа (или, как выяснилось ныне, Скворца) метнулось тревожное выражение; что до Себастиана, то он остался безмятежен и даже весел. — Думаю, дело в том, что вы при отбытии дали всем нам четкие и ясные указания, от нас самих требовалось лишь исполнить их, ни в коем разе не отступая от их буквы. К тому, что сказал вам Скворец, мне нечего было бы добавить. — Что же, — Тидельманна тоже тронула веселость, и его полуживое лицо исказилось в плохой пародии на улыбку, — хотя бы здесь меня порадовали хорошими новостями. Жаль, что не могу ответить вам тем же. Скворец и Себастиан коротко взглянули друг на друга. Наконец заговорил последний: — Что-то произошло? Нас закрывают? — Пока еще нет, — ответил Тидельманн, барабаня по столу кончиками пальцев. — Только седьмой корпус. Я получил приказ: все эксперименты должны быть прекращены, тела — утилизированы, оборудование — вывезено, и все это в ближайшие недели. Ничто не должно напоминать о том, что там происходило. Обстановка перестает быть безопасной. — В Праге неспокойно? — решился спросить Скворец, понимая, что возможная угроза миновала. Тидельманн мгновенно оставил свои попытки улыбнуться — лицо его не шевельнулось, но взгляд при этом будто потемнел. — В Праге кто-то прячет евреев, — произнес он тяжело и веско, заставляя своих собеседников вздрогнуть. — Не могли же по меньшей мере полторы сотни человек сквозь землю провалиться? Нет, это происки какой-то сволочи, которая их укрывает. — Кому это могло понадобиться? — спросил Себастиан, недоумевая. — Конечно, они могли кого-то подкупить… — Или этот кто-то — сам один из них, просто умело это скрывает, — отрезал Тидельманн и, не обращая внимания, как реагируют его собеседники (Себастиан от нескрываемого негодования покраснел, Скворец — напротив, стал бледен, будто пронзительное, слепящее солнце выжгло все краски на его лице), мрачно продолжил, — я доложил обо всем фон Кумпену. Но что он сделает? Все знают, что он полный осел! Себастиан и Скворец ничего не ответили. Подобные высказывания коменданта в сторону начальствующих лиц не были редкостью с его стороны; вынужденный подчиняться приказам, целесообразность которых нередко им ставилась про себя под сомнение, Тидельманн зачастую позволял себе отвести душу, оказавшись на солидном расстоянии от тех, кто вызывал его неприязнь, в своей, как он говорил, «вотчине», где никто не смел даже вздохнуть без его на то разрешения. — Творится что-то странное, — признал он, немного успокаиваясь. — Говорят, что шведы планируют переговоры. Хотят вывезти своих заключенных — тех, кто еще остался. На лице Себастиана появилось брезгливое выражение. — Нам же будет меньше работы… — Идиотизм, — обрубил Тидельманн, смеривая его обжигающим взглядом, и Себастиан тут же примолк, — даже один сбежавший, вывезенный, спрятавшийся — не только позорное пятно на теле человечества, но и один свидетель. Живой свидетель. Нежелательный свидетель. Понимаешь ты или нет, к чему я веду? Себастиан коротко кивнул. Ему очевидно было все понятно. — Можете идти оба, — скомандовал Тидельманн, и Себастиан и Скворец развернулись, чтобы как можно скорее исполнить его приказ. Себастиан, хоть и был младше по званию, умудрился выскользнуть из кабинета первым, но Скворец недолго думал о том, чтобы попенять ему нарушением субординации, потому что комендант остановил его у самого выхода. — Скворец. Тот обернулся. Тидельманн не смотрел на него, полностью увлеченный изучением дождавшихся его донесений. — Та девчонка, которую ты держал как горничную, — сказал он немного рассеянно, будто с трудом вспоминая, о чем идет речь, — она еще здесь? Не надо было много думать, чтобы понять, какой смысл вложен в его вопрос; коротко сглотнув, Скворец ответил: — Да. Она здесь. — Это хорошо, — кивнул Тидельманн, по-прежнему не поднимая взгляда. — Ее игра помогает мне отвлечься, а сейчас это весьма мне необходимо. Скажи ей, да и всему оркестру — пусть разучат что-нибудь новое. Что именно — можешь выбрать сам. — Так точно, господин комендант, — отозвался Скворец и, поняв, что Тидельманн окончательно утратил к нему интерес, торопливо покинул кабинет. *** Тем же утром случилось кое-что и в доме господина Дихтвальда — пробудившись раньше обычного, он спустился на кухню, где его появление осталось незамеченным из-за шума закипающего чайника и шкворчащей на плите яичницы; только это позволило ему увидеть, как вторая обитательница дома, распахнув заслонку печи, швыряет навстречу стене полыхающего пламени наспех скомканную записку. Записка, к слову говоря, была написана на задней стороне газетного листа, в который обернута была буханка хлеба, полученная от булочника; девушка просто подошла к нему, сказала «Как обычно» — и ей, не задавая вопросов, вручили хлеб со столь необычным сопроводительным письмом. — Какие вести? — спросил Дихтвальд, заходя в кухню; поняв, что ее движение не осталось незамеченным, девушка досадливо вздохнула. Она явно не испытывала сильного желания отвечать ему. — Юльхен, — проговорил Дихтвальд без всякой обиды, скорее с увещеванием, — я имею право знать, что на этот раз замышляют наши друзья. Оставлять меня в неведении было бы с их стороны не очень-то честно. — Они хотят, чтобы все знали как можно меньше, — возразила ему Юльхен, — тогда меньше вероятность, что кто-то один сможет утопить и всех остальных. — И какую роль они предлагают отдать мне — предателя или провокатора? — осведомился Дихтвальд, усмехаясь так, будто придумал остроумную шутку. — На последнего, надеюсь, я все же не похож, а что до первого… пытки вряд ли испугают меня в достаточной степени, чтобы я решил кого-то выдать. Неизвестность пугает куда больше. Юльхен вздохнула. Очевидно, она не хотела оскорблять его недоверием — и на себя же злилась за это, ошибочно принимая это нежелание за ненужную слабость. — Вести из норы, — произнесла она, понижая голос, хотя никто больше, кроме хозяина дома, не мог ее услышать. — Кто-то из американцев смог передать им оружие. Их ближайшая цель — фон Кумпен. — Фон Кумпен? — Дихтвальд вспомнил свою последнюю встречу с группенфюрером на приеме в консульстве и то, с каким трудом нужно было избавляться от его навязчивого общества. — Когда? — Если не случится ничего непредвиденного, то в течение месяца. Ничего точнее они сейчас не говорят. Известие отнюдь не показалось Дихтвальду радостным; погружаясь в какие-то невеселые размышления, он отстранил Юльхен в сторону и потянулся лично снять с плиты сковородку. Юльхен смотрела на него с непониманием. — Только не говорите, что вам жаль группенфюрера. — Дело далеко не в слове «жаль», — отозвался Дихтвальд, — но я очень надеюсь, что в норе знают, о чем говорят. Вы помните, что было после убийства Гейдриха? Город перевернули вверх дном… — Конечно, — подтвердила Юльхен, — они хотели запугать нас, но им это не удалось. — Они дали нам понять, что за одного своего будут убивать по тысяче чужих. Наши друзья готовы к подобным последствиям? — Они и так убивают тысячами, — отразила удар Юльхен, — им неважно, есть ли у них повод. Они оба застыли ненадолго — каждый обдумывал слова другого; со стороны, впрочем, это все напоминало уютную, почти семейную сцену, ведь у Дихтвальда в руках была сковорода, а Юльхен так и не сняла передник, в котором готовила завтрак. — По крайней мере, — Дихтвальд отмер первым, аккуратно переложил яичницу на тарелку и выдвинул ящик посудного шкафа в поисках чистого прибора, — теперь я знаю, к чему надо готовиться.