И последние станут первыми

К вящему удивлению Стефана, его новоиспеченный секретарь отнесся к своим обязанностям ответственно и предупредительно: хотя сам Стефан его не просил ни о чем подобном, в первое же утро своего пребывания в квартире подскочил спозаранку, чтобы сходить не только за корреспонденцией, коей был забит почтовый ящик, но и за номерами свежих газет, а затем наварил кофе и соорудил несколько бутербродов из всего, найденного на кухне, так что когда Стефан, еще зевающий даже после освежающего утреннего душа, зашел на кухню, его поджидал там полностью сервированный завтрак. — Ого, — Стефан не стал скрывать, что такая забота оказалась для него сюрпризом. — Послушайте, я очень вам благодарен, но секретарь — это совсем не то же самое, что горничная, и… — Не волнуйтесь, — ответил Денис, наполняя чашки для них обоих, — мне это совершенно не сложно. Даже наоборот. Поняв, что попытка переубедить его будет делом заведомо проигрышным, и более того — может его обидеть, Стефан сел за стол, а Денис занял место напротив него. Он, очевидно, успел уже перекусить и теперь только пил кофе, явно бездумно листая газету; Стефан же, поднеся к губам чашку и сделав глоток, еле сдержал вздох, в котором перемешались почти равномерно изумление и восхищение. Не расставаясь с кофе всю свою жизнь, он предполагал до сих пор, что почти никто не может удовлетворить его придирчивый вкус; но то, что вышло из рук Дениса, могло бы достойно посоревноваться с тем, что варила по утрам Каролина — и прежде чем Стефан успел опомниться, на него навалились лавиной воспоминания о тех волшебных неделях, что они провели в Романье. И он, и Каро были умопомрачительно молоды и опьянены своей молодостью ничуть не менее, чем друг другом; им не было дела до политики, до европейских дипломатических игр, до грядущей войны, до чего угодно, кроме того, что составляло в те дни их собственный маленький мир. Из окна их квартиры в Болонье было видно, как свет поднимающегося по утрам солнца мягко ложится на плато черепичных крыш; Стефан подкрадывался к Каро, когда она заканчивала хлопотать над кофейником, и ловил ее в объятия, глубоко вдыхая пряный аромат ее волос, а она смеялась, говорила: «Щекотно!» и оборачивалась к нему, чтобы поцеловать, и сияние ее глаз могло разогнать любые собирающиеся над Европой тучи. — Стефан? Он понял, что замер с чашкой у рта, полностью отрешившись от действительности; Денис смотрел на него, широко распахнув глаза, и Стефан почувствовал, что смущен, как если бы его застали за чем-то глубоко интимным. — Ничего особенного, — сказал он, торопясь прикончить кофе, оставшийся в чашке. — Просто вспомнил кое-что. Из тех времен, которые уже не вернутся. Денис, по счастью, не стал его расспрашивать, только чуть нахмурился и погрузился в разглядывание столешницы. Может, и ему самому было, что вспомнить. — Ладно, — решив немного оживить обстановку, Стефан придвинул к себе дожидающиеся его письма, — что нам пишут? Большинство корреспонденции, приходившей на его имя, доставляли, конечно, в консульство, но за три года своего пребывания в Праге он успел обзавестись достаточным количеством близких знакомых, которые знали его домашний адрес и предпочитали писать прямо туда, не связывая себя никакими дипломатическими формальностями. К сожалению, лишь малую долю этих близких знакомств он мог назвать приятной; когда среди прочих конвертов обнаружился один, подписанный именем фон Кумпена, у Стефана сразу затянуло в правом виске. — Мы с группенфюрером хорошо знакомы, — сказал он, распечатывая письмо и замечая, с каким нескрываемым отвращением смотрит на него Денис. — Осмелюсь предположить, что он считает меня своим другом, а я предпочитаю его не разочаровывать… ради общего блага. Денис промолчал; бегло пробежавшись взглядом по письму, Стефан понял, что оно содержит приглашение на именины отправителя — причем празднование должно было состояться за городом, в поместье, название которого Стефан, как ни напрягал свои немалые лингвистические познания, прочитать не смог. Пришлось отдать письмо Денису; тот взял бумагу двумя пальцами, будто та была покрыта ядом. — Кршивоклатский замок, — произнес он, и Стефан подумал, что сможет повторить за ним, только если ему пообещают солидный денежный приз. — Это к западу от города. Путь на автомобиле займет пару часов. — Думаю, на восток сейчас мало кто из них решит сунуться, — ответил Стефан, забирая у Дениса письмо. — В любом случае, беспечность группенфюрера поражает. Великий Рейх трещит по швам, советские танки вот-вот будут на границе — а он собирается устроить гуляния на природе! Еще и, — он перечитал последний абзац, чтобы убедиться, что его не обманули глаза, — просит меня достать охотничий костюм! Надо бы поделикатнее намекнуть ему, что я не умею стрелять… — Разве вы не проходили обязательную военную службу? — Проходил, — ответил Стефан немного нетерпеливо — эти воспоминания относились к разряду тех, от которых он бы с удовольствием отделался, и дело было даже не в том, что он вынужден был тратить время на глубоко чуждое ему занятие, а в осознании того, с насколько большей для себя пользой он мог бы это время провести, если бы у него была подобная возможность. — Но почти все время я провел в штабе за переписыванием сотен бумаг. Спасибо отцовской протекции, если можно так сказать. По-моему, я еще тогда забыл, что делают с боевым оружием… — Это не так сложно, — сказал вдруг Денис и добавил, столкнувшись со Стефаном взглядом, — отец научил меня. Он был боевым офицером. — И воевал с коммунистами? Господин Дихтвальд мне вскользь говорил… — Да, — ответил Денис со вздохом; очевидно, тема их разговора его несколько стесняла. — Он вступил в армию Юденича после революции. Они надеялись, что смогут захватить Петроград, но их разбили. Ему пришлось бежать. Свои дальнейшие вопросы Стефан решил приберечь до другого раза: во-первых, из желания сберечь чувства своего юного собеседника, а во-вторых, из нежелания опоздать в консульство. Оставив злосчастное письмо на столе, он пошел одеваться, но чертово приглашение при этом не выходило у него из головы: чем больше Стефан думал о нем, тем отчетливее казалось ему, что за показной сердечностью фон Кумпена таится подспудная издевка или даже — всякое может быть, — стремление под благовидным предлогом выманить Леблана из города, подальше от людей, которые могли поддержать его, обеспечить ему защиту. «Какая чушь, — сказал себе Стефан, стараясь не прислушиваться к тому, что у него тошнотворно тянет под ложечкой, — если бы меня хотели арестовать или похитить, то сделали бы это уже давно. Я все время на виду… и именно поэтому ни у кого не вызываю подозрений». Может, его размышления были полностью резонными — но так же резонно было бы обсудить приглашение с вице-консулом. Просто на всякий случай. — Может, есть какие-то поручения? — поинтересовался Денис, сталкиваясь со Стефаном в прихожей. — Нет, нет, — ответил ему Стефан, — только одно: возьмите на полке в гостиной причитающийся вам аванс и раздобудьте для себя нормальное пальто. Клянусь, я смотрю на вас и начинаю сам мерзнуть. Щеки Дениса пошли розоватыми пятнами. — Но я… — Не спорьте, — произнес Стефан строго, — кому будет лучше, если вы в такой сложный для всех нас момент подхватите пневмонию? Оденьтесь, как того требует погода, заберите у наших священников бланки и возвращайтесь сюда к семи вечера. Вы успеете разобраться со своими фотографиями? — Конечно. — Отлично, — Стефан широко ему улыбнулся, — и сделайте еще кофе. Нас ждет бессонная ночь. *** Денег, которые ему оставил Стефан, хватило бы на то, чтобы пошить королевский наряд, но Денис не стал чрезмерно эксплуатировать чужую щедрость: заглянул ненадолго к старику, жившему на Градчанах и держащему в подвале собственного дома целую швейную мастерскую (подпольную, конечно — любое невоенное производство на территории протектората запретили полтора года назад), и приобрел там не только пальто и шарф, но также, не удержавшись, и новый костюм. С обувью дело обстояло еще проще — ее изготовляли буквально тут же, на соседней улице; обновив таким образом полностью свой гардероб, Денис продолжил свои странствия по городу, ненадолго навестив оставленное им жилище. Побуждения его были, правда, далеки от ностальгических — истинная цель его визита заключалась в клочке бумаги, который оказался в его комнате просунутым под дверь. Написано на нем было мало: только адрес в Малой Стране, время и короткое примечание «Она будет в красном». Что ж, в красном так в красном. Сверившись с часами — дешевые, потертые, они еле дышали на ладан, но были подарены Денису матерью на позапрошлый день рождения, и он все не решался заменить их на другие, — он понял, что даже не опаздывает; размышляя, как лучше дать сотоварищам знать о своем переезде, дабы не наведываться постоянно в общежитие и привлекать к себе лишнее внимание, Денис забрался в забитый людьми, грохочущий, скрипящий несмазанными рессорами травмай и прибыл по нужному адресу точно к назначенному ему времени. Там оказалась пивная, где в обеденный час было, как всегда, яблоку негде упасть; с трудом пробравшись к стойке, Денис отвоевал себе пару кружек и, стараясь не расплескать их содержимое себе на рукава, юркнул в дальний угол помещения, за только что освободившийся столик. — Не угостите даму? Не успевший понять, откуда к нему подошли, Денис против воли вздрогнул, прежде чем поднять глаза. В первую очередь он действительно увидел красное — красное пальто с черной оторочкой, немного старомодное, но явно теплое и добротное; очевидно было, его хозяйка когда-то знала намного лучшие времена, нежели сейчас. — Садитесь, — сказал он, отодвигая от себя вторую кружку. Подошедшая опустилась на соседний стул — она оказалась немногим старше, а, может, и младше самого Дениса, у нее была кривая, насмешливая улыбка и проницательные светлые глаза. — Почему Мариус Понмерси? — поинтересовалась она без обиняков, сдувая с кружки пену. Денис пожал плечами. По поводу его подпольной клички ему еще не задавали вопросов. — А почему нет? — Не слишком жизнеутверждающе звучит, — произнесла она, — для нас, а не для тебя, я имею в виду. Мариусу удалось выжить, чего не скажешь о тех, кто сражался с ним плечом к плечу. Денис хмуро глянул на нее. — Я не имел этого в виду. — Все мы не имели, — туманно сказала она и тут же, наклонившись к нему ближе, без прочих предисловий начала о другом. — Недавно мы получили посылку. Она не очень большая, но требует аккуратного и бережного хранения. Там, где никому не придет в голову искать. Понимаешь? — Да, — о том, что американцы собираются передать оружие обитателям норы, Денис слышал давно, и поэтому был готов к тому, что ему сообщат нечто подобное. — Вы не хотите использовать склад? — Он полон, — отозвалась девушка в красном. — Вдобавок, неудобно расположен. Нужно найти другое место, желательно — в центре города. Денис озадаченно потер лоб ладонью. — Подвал в Жижкове? — Его может затопить, — на понятном только им языке это означало, что убежище ненадежно, — нужно новое место. Такое, которое мы еще не использовали. Есть соображения? — Не знаю, — сказал Денис, немного кривя душой: соображения у него были — вернее, одно, но он опасался его высказывать, как следует все не обдумав. — Нужно время. — Ответь завтра, — девушка отпила еще пива и, делая вид, что игриво касается его руки, вложила в его ладонь сложенный вчетверо листок. — Позвони по этому номеру. Он доступен. На их языке это означало «он не прослушивается». Денис старательно рассмеялся, как подобает молодому человеку, пытающемуся флиртовать с очаровательной незнакомкой, и пообещал, крепко сжимая листок в кулаке: — Обязательно. Она рассмеялась тоже, и смех ее был сух и мертв — Денис подозревал, что так же со стороны звучит и его собственный. *** В Вену Дихтвальд прибыл позже, чем рассчитывал — поезд остановили на полпути, чтобы пропустить какой-то военный груз, — но все же был избавлен от необходимости задерживаться там на ночь, успев до закрытия банка. Людей там было до странного немного, и даже вечно торопящиеся клерки не сбивали друг друга, не отдавливали друг другу ноги; добравшись до улыбчивой операционистки, Дихтвальд назвал ей номер своего счета и сказал, сколько желает снять. — Прошу, подождите здесь, — посмотрев его документы, сказала операционистка, нимало не удивленная: наверняка он был далеко не первым, кто в преддверии окончания войны торопился получить на руки крупную сумму. Дихтвальд послушно ждал, уставившись в пространство перед собой: на него накатывали самые мрачные предчувствия, и вскоре им нашлось вполне материальное подтверждение. — Прошу, подпишите… Операционистка протянула ему лист с подтверждением произведенной манипуляции: деньги все же нашлись, но, посмотрев на цифру в строке «остаток», Дихтвальд про себя скрипнул зубами. Это была последняя порция. Остаток мог худо-бедно сгодиться на поддержание его собственного существования — но никак не на спасение чужого. — Благодарю, — произнес он, укладывая деньги в захваченный из дома портфель; операционистка коротко улыбнулась ему и отвернулась, чтобы продолжить болтовню с кем-то из сидящих тут же коллег. Они обсуждали, когда в городе, наконец, откроются танцевальные залы; звуки их голосов оказались неприятным, мешающим фоном, и Дихтвальд, торопливо застегнув портфель, побыстрее удалился прочь. Никогда не любивший Вену — кичившаяся остатками величия угасшей империи, неуловимо фальшивая в своей помпезности, она никогда не вызывала у него ничего, кроме головной боли, — он был рад возможности отбыть обратно в Прагу сегодня же. В купе второго класса он был не один, но сегодня ему как никогда повезло с соседями: мужчина и женщина, сидевшие у окна, были больше заняты друг другом, а расположившийся напротив седой старик крепко заснул, стоило поезду, покачиваясь, отплыть от платформы. Никто не мешал Дихтвальду думать, и это было кстати, ведь размышления его были совсем не легки: он думал о том, сколько еще запросит фон Кумпен, когда узнает, что на фабрику нужна новая порция «рабочих», о том, сколько запросят и те, кто ее охраняет; его бизнес давно был глубоко убыточен, и Дихтвальд сознавал это со всем спокойствием, поддерживаемый надеждой, что его накоплений хватит, чтобы сохранить статус-кво до конца войны. Теперь оказалось, что это не так, и это выбило его из колеи: сидя в купе и бесплодно перебирая разные способы возможного выхода из положения, он впервые за долгое время от всего сердца пожалел, что не может курить. За окном сгущался вечер, и, словно бы согласуясь с ним, мрачнели мысли в голове Дихтвальда. Он не намеревался делиться ими с кем бы то ни было, но, как случается часто, у действительности были совсем иные планы касательно его намерений. Расстройство его чувств было так велико, что он, вернувшись домой и уединившись в своем кабинете, забыл запереть дверь, и поэтому, когда та скрипнула, открываясь, чуть не подскочил, загнанно обернулся, готовый разве что не защищаться. Защищаться, правда, было не от кого — это была всего лишь Юльхен, привлеченная, очевидно, тем, что в такой поздний час хозяин дома, привыкший скрупулезно соблюдать режим, еще не отошел ко сну. Она застала Дихтвальда сидящим за столом, держащим на ладони раскрытый металлический футляр размером немногим больше портсигара и внимательно изучающим его содержимое; увидев ее на пороге, Дихтвальд сделал попытку футляр спрятать, но тут же понял, что это бесполезно. — Почему вы не спите? — спросила Юльхен, аккуратно прикрывая за собой дверь. — Что-то произошло? — Ничего не произошло, — ответил Дихтвальд, теряясь: с одной стороны, он желал бы отослать ее и снова остаться один, но с другой — подозревал, что это может задеть ее настолько, что она вновь погрузится в свое молчаливое оцепенение. — Просто я ошибся в расчетах. — В каких? Дихтвальд невесело усмехнулся: — Моя фабрика. Вы же не думаете, что фон Кумпен безвозмездно закрывает глаза на то, для чего я ее использую? — Не думаю, — подтвердила Юльхен, делая несколько шагов к нему; косые тени от горящей на столе лампы — единственного источника света в кабинете, — отпечатались угловатыми темными пятнами на ее лице. — Так что же, он отказался? — Хуже. Кончились деньги. Слова эти были произнесены достаточно веско, чтобы в кабинете стало тихо. — Я едва ли смогу помочь, — выдавила Юльхен, тоже заметно растерянная. — Наша касса сейчас пуста… — Я совсем не прошу вас рисковать собой еще и из-за этого, — заверил ее Дихтвальд устало. — Может, я и сам мог бы поправить положение… вопрос лишь в том, чего это будет стоить. — О чем вы? Он сделал ей знак, чтобы она села, и она как будто лишь сейчас вспомнила о том, что рядом с ней стоит стул; теперь их напряженные, почти восковые лица разделяла лишь устланная сукном поверхность стола и желтоватый, матовый свет лампы. — Рейх хорошо платит за исполнение военных заказов, — произнес Дихтвальд, наконец давая волю тому, что беспрерывно мучило его. — Но я никогда не брался за них чрезмерно охотно — лишь для поддержания своих дел. Побывав на войне, я не испытываю к ней ничего, кроме отвращения, и еще в те дни, когда вернулся с фронта, поклялся, что ни разу в своей жизни более не возьмусь за оружие. Юльхен протянула с необычной для себя нерешительностью: — Вы были ранены… — Да, за два года до того, как война закончилась. Неужели вам интересно об этом знать? Юльхен сложила перед собой руки и проговорила непреклонно: — Расскажите. Дихтвальд коротко развел руками в знак того, что покоряется ее желанию, но во взгляде его при этом мелькнула истовая благодарность. Он редко говорил о том, что именно сделало его почти калекой, да и желающих узнать было, если честно, немного; обнаружив же в лице Юльхен внимательного слушателя, он понял не без ошеломления, что очень этому рад. — Мы стояли на Восточном фронте, и к нам перебросили подкрепление, — заговорил он, прикрывая глаза, заставляя картины из прошлого предстать во всей красе перед его мысленным взором. — Несколько венгерских дивизий с запада. Они успели уже кое-где подраться с французами и даже их опрокинуть, что было предметом их великой гордости… и беспрестанных насмешек над нами. Особенно усердствовал один офицер… его звали Элвиш. «Австрийцы! Ха! — он вспомнил чужой голос до мельчайшей интонации, будто не существовало между ним и этим голосом прошедших десятков лет. — Все, что они могут — надеть парадную форму и пройтись маршем по Хельденплатц! Что такое битва? Это не для них! Неудивительно, что они и с нами не могли справиться без помощи русских!». — Как я его ненавидел, — произнес он, не заботясь о том, что появившаяся на его лице улыбка идет с его словами вразрез. — Впрочем, он платил мне тем же. Не проходило и дня, чтобы мы не препирались… я даже думал вызвать его на дуэль. — Но не вызвали? — Нет, судьба рассудила нас по-другому. Это были те дни, когда мы пытались атаковать — за нами была артиллерия, но на той стороне применили газ… Юльхен замерла, приоткрыв рот, будто хотела вскрикнуть, но передумала в последний момент. Про себя она давно подозревала что-то подобное, но прямое признание, сказанное так просто, обезоружило ее, ударило в самое сердце. — Скомандовали отступление, — продолжил Дихтвальд, — но больше всего это напоминало бегство. Взвод, которым я командовал, помчался назад, даже не пытаясь держать строй, и я хотел последовать их примеру, но вдруг обернулся и увидел… Он не знал, что заставило его обернуться, и тем более — как он смог увидеть сквозь мутноватые стекла противогаза и заволакивающий поле ядовитый туман, что за спиной его кто-то остался. Он узнал Элвиша по расшитому офицерскому доломану — тот успел надеть противогаз, но остался лежать на земле, очевидно, скошенный шальной пулей. К нему уже подступилась вплотную белесая дымка, несущая смерть; у Дихтвальда оставались считанные секунды на то, чтобы принять решение, и он не стал тратить их попусту — развернулся и побежал к Элвишу так быстро, насколько хватало его сил. Венгра ранило в плечо и грудь; он лежал, раскинув руки, обратив к небу закрытое противогазом лицо, и невозможно было понять, пребывает ли он в сознании, осознает ли происходящее. Откровенно говоря, его спасло то, что ростом он был заметно меньше Дихтвальда, так что последний смог забросить его себе на спину, точно ребенка, и, совсем не чувствуя тяжести его тела, бросился к своим. Про себя он молился об одном: не споткнуться. Газ стелился по земле, и укрыться от него можно было лишь на холмах, где была построена линия укреплений и можно было перестроиться в боевой порядок. Элвиш, кажется, все-таки был без сознания и висел на спине Дихтвальда, как мешок, норовя сползти вниз, но Дихтвальд вцеплялся в него упрямо и отчаянно, как в последнюю свою надежду, не позволяя ему остаться на земле. Вокруг свистели пули; одна пронеслась совсем близко, так, что он ощутил кожей лица, хоть и было это невозможно, ее обжигающее дыхание, но не почувствовал удара, сопровождающего ранение, и решил, что в этот раз Бог его сберег. Ему предстояло жестоко обмануться. Его внутреннее состояние в те минуты, пока он взбирался на холм, напоминало наркотический транс — он не чувствовал ни боли, ни страха, ни усталости, одно лишь отупелое стремление: выше, выше, выше. Воздух как будто очищался: Дихтвальд видел очертания укреплений, видел силуэты своих солдат, и они были для него все равно что спасительный огонь маяка для моряка, попавшего в бурю. Усеянная телами, окутанная газовым облаком долина осталась за его спиной; он добежал до своих на подламывающихся ногах, и только когда в него вцепились так же крепко, как он вцеплялся в Элвиша, и буквально втащили за укрепление — только тогда его ноги подломились, и он упал под ноги солдатам, роняя венгра, в исступлении хватаясь за раздираемое болью горло. — Врача! Быстрее! — крикнул кто-то, но Дихтвальд не слушал. В груди его словно разгоралось адское пламя; понимая, что не может дышать, он сорвал с лица бесполезный уже противогаз и увидел, что фильтрующий патрон скособочен, смят, и зияет на нем некрасивой прорехой след от попавшей пули. — Боже, — хотел сказать он, но вместо слов у него вырвался лишь протяжный клокочущий хрип. Он попробовал было подняться, но не смог, упал, разразился надорванным кашлем, и его обильно стошнило на землю потоком крови и желчи. — Мать твою, — услышал он над собой голос полкового врача, — да он не жилец. — Они думали, что я не выживу, — произнес Дихтвальд, поднося к губам сложенный платок: от этих воспоминаний у него извечно спирало в горле («Следствие нервного потрясения», — так говорили все доктора, к которым он обращался), и он ничего не мог с собой поделать. — Да я, если честно, и сам так думал. Меня забрали в госпиталь, и я лежал там в палате для безнадежных… гангрена там была у каждого второго, и иногда мне кажется, что я до сих пор чувствую этот запах, что он пропитал насквозь и меня, и вообще все вокруг… Судорога, сдавившая его глотку, усилилась; он кашлянул чуть громче, ощущая, как у него начинают стучать зубы, и по спине его прокатывается ледяная, пронизывающая волна дрожи. — Но вы выжили, — негромко напомнила Юльхен так, будто этот факт требовал подтверждения. — Я выжил, — сказал Дихтвальд, будто соглашаясь с чем-то, что вызывало у него сомнение. — А когда пришел в себя, обнаружил, что приставлен к награде. Все это время он продолжал держать в руке свой футляр и теперь придвинул его к Юльхен, чтобы и она могла увидеть, что находится внутри. То был орден — белый с золотом крест на красно-белой, сложенной треугольником ленте. Юльхен поднесла его к глазам, но не стала вынимать из футляра. — Орден Марии Терезии, — пояснил Дихтвальд, будто они были на лекции по медальерике. — Его уже не вручают. Не существующая более награда не существующей более монархии. Он говорил все более и более сдавленно, каждое слово давалось ему с заметным трудом, и от Юльхен не могло это укрыться. — Что с вами? — Все в порядке, — сказал он слишком спешно, чтобы она могла ему поверить. — Это просто… нервическое… Больше говорить он не мог: согнулся пополам на своем стуле, неловко держась одной рукой за столешницу. На него напал кашель столь жуткий, будто он пытался исторгнуть из себя через рот собственные внутренности. — Черт, — Юльхен подскочила на ноги, подбежала к Дихтвальду, чтобы поддержать его; он попытался ее отстранить, но у него не хватило на это сил. — Что нужно сделать? У вас есть что-нибудь… лекарство? По-прежнему будучи не в состоянии произнести хоть слово, подрагивающей рукой он указал на секретер, стоящий в углу кабинета; Юльхен потребовалось не более минуты, чтобы перерыть ящики и найти то, что было так ему необходимо — небольшой, порядком истрепавшийся кожаный чемодан, а в нем — аппарат, размером и видом своим напоминающий письменный прибор; единственным его заметным отличием была тянущаяся от «чернильницы» трубка, на конце которой было закреплено подобие металлической воронки. При виде этого устройства Юльхен не показала никакой растерянности, даже напротив, она была спокойна и деловита, как врач, готовящийся провести операцию: проверила, содержится ли в аппарате лекарство, привела его в работающее состояние и поднесла Дихтвальду, от которого требовалось теперь только прижать воронку к носу и рту, а затем, справляясь с собой, сделать несколько шумных, прерывистых вдохов. — Лучше? — напряженно спросила Юльхен, наблюдая за ним. Он все так же молча кивнул и продолжил дышать; бьющая его дрожь постепенно сходила на нет. — Вам нужно лечь, — твердо сказала она, видя, что он успокаивается. — Пойдемте, я вас провожу. Спорить с ней сейчас было бессмысленно, и Дихтвальд не стал этого делать: позволил ей отвести его в спальню, помочь лечь в постель и даже накрыть тяжелым одеялом. Аппарат он прихватил с собой и поставил тут же, у кровати, на случай, если в нем еще будет нужда (хотя знал по опыту, что скорее всего тот уже не понадобится — до нового приступа). — Теперь вы понимаете, почему я старался как можно меньше браться за военные заказы, — тихо произнес он, пока Юльхен задергивала шторы на окне; говорил он, правда, будто в пустоту, ведь силуэт девушки с трудом угадывался в затянувшем комнату мраке. — Тормозил производство как мог, чтобы не вызвать при этом подозрений в недобросовестности, ведь это могло плохо кончиться для моих рабочих… но позволь я им работать слишком усердно — сколько бы вышло из-под их рук бомб, мин, разрывных снарядов? И что будет сейчас, если я соглашусь поставить армии Рейха очередную партию, и мне, несомненно, заплатят за это? Можно ли спасать от смерти одних невинных, оплачивая это кровью других? Юльхен промолчала. Не получив от нее ответа, Дихтвальд заметил только, изможденно закрывая глаза: — Скоро все должно кончиться. — Мы делаем то, что можем, чтобы это «скоро» наступило как можно скорее, — отозвалась Юльхен. — Фон Кумпен скоро умрет. И вам не придется ему платить. — Может, на его место пришлют того, кто не возьмет денег. Просто прикончит всех, кто будет еще в его власти. Юльхен, намеревавшаяся уже оставить хозяина дома в одиночестве, застыла на месте, точно перед ней явилась невидимая, но крепкая преграда. — Я не думаю, что убийство фон Кумпена будет лучшим исходом дела, — наконец высказал Дихтвальд мысль, что с самого утра преследовала его. — Вы не более чем отплатите насилием за насилие… Юльхен звеняще спросила: — Чем же, по-вашему, нужно платить за насилие? — Правосудием, — ответил Дихтвальд. — И он, и его сообщники заслуживают того, чтобы предстать перед судом — так, по крайней мере, мы сможем надеяться, что деяния их никогда не будут позабыты. — А будет ли тот суд? — поинтересовалась Юльхен с горечью. Дихтвальд ответил ей так же просто, как рассказывал о постигшем его несчастье: — Это зависит от нас.