И последние станут первыми

Дверь кабинета приоткрылась, и Стефан, подняв голову, увидел перед собой вице-консула. — Задерживаешься, Стеф? — Немного, господин Риттер, — ответил он, потирая пальцами виски. — Мне нужно еще полчаса… — Хорошо, — ответил вице-консул после короткой паузы. — До завтра. — До завтра, господин Риттер. Вновь оставшись в одиночестве, Стефан прислушался к тому, что происходило в коридоре, хоть и не происходило там ничего сверх обыденного вечернего течения вещей. Степенно попрощавшись с секретарем, господин Риттер удалился; спустя четверть часа, судя по удаляющемуся звуку шагов и хлопку закрывающейся двери, консульство покинул и секретарь. Тогда Стефан, выждав еще несколько минут, вышел в коридор, чтобы подойти к секретарскому бюро и достать из ящика ключи от вице-консульского кабинета; попав туда, он бестрепетно и привычно открыл стоящий в дальней от входа нише сейф и извлек из него печати, которые тут же перекочевали в его карман. После этого ему оставалось только закрыть за собой все двери, выйти из консульства, будучи никем не остановленным, через служебную дверь и направиться к дожидающейся его машине. Как можно догадаться, такой трюк Стефан проделывал не впервые. Он не мог сказать точно, знает ли господин Риттер о его эскападах — скорее всего тот, конечно, все знал, но ничего никому не говорил и вообще установил между собой и своим помощником нечто вроде негласного соглашения: закрывал, со своей стороны, глаза на то, что Стефан делает втайне от него, и не делал никаких попыток ему препятствовать, а Стефан, в свою очередь, старался никоим образом не вмешивать его имя в происходящее: в своем весьма почтенном возрасте господин Риттер хотел только окончить дипломатическую карьеру, не будучи причастным к скандалу или, того хуже, расследованию, связанному с превышением служебных полномочий. Стефан тихо забирал печати на ночь, если они были ему нужны, и так же тихо, придя в консульство раньше всех, возвращал их обратно; если бы господин Риттер того желал, то, несомненно, уже сотню раз поймал бы его за руку, но этого не происходило — и Стефан подозревал, что они с вице-консулом одинаково довольны своим спонтанным, но неожиданно стойким статусом-кво. — Вы сегодня поздно, — сочувственно обратился к нему шофер, когда Стефан оказался в салоне. — Прибавилось работы? — Да, пожалуй, — кивнул Стефан. — Боюсь, она заберет у меня еще и всю ночь. Война — нелегкое время… — Да черт бы с ней, — сказал шофер, заводя мотор. — Когда она кончится, а? Стефан ничего не ответил. Делать подобные прогнозы он, во имя сохранности собственного рассудка, уже давно прекратил. *** — Сколько уже? — спросил Стефан, зажмуриваясь: даже мягкий свет настольной лампы начал немилосердно бить ему по глазам. Денис, тщательно и безуспешно скрывающий сонную зевоту, перебрал лежащие перед ним листы. — Восемьдесят восемь. — Неплохо, — проговорил Стефан, расправляя плечи и чувствуя неприятный хруст между лопаток. — Больше половины. Думаю, нам нужно передохнуть. Отдых действительно был ему необходим. В третьем часу ночи чужие имена, даты рождения, имена детей и супругов начали казаться Стефану безграничным морем, в котором он греб упорно и отчаянно, из последних сил удерживаясь на плаву, и лишь сейчас увидел проявившийся на горизонте спасительный силуэт берега. Лишать себя сна ему приходилось не впервые, и он видел в этом весьма небольшую жертву за сохранение чьей-то жизни, но от этого не легче становилось победить свинцовую, сковывающую усталость; Стефан знал по опыту, что, если у него окажется достаточно сил, чтобы перетерпеть самые невыносимые минуты, наградой ему станет открывшееся второе дыхание — он вернется за стол и заполнит оставшиеся бланки, не допустив ни одной помарки, — но для этого ему надо было вначале на что-то себя отвлечь. — Как вы относитесь к тому, чтобы сделать перерыв музыкальным? — спросил он у Дениса, осоловело отхлебывающего кофе; не привыкший к ночным бдениям, тот разве что не падал на стол лицом, но все предложения Стефана пойти и подремать хотя бы час-другой отвергал с истинно мученической решимостью. — Вы любите музыку? — Да… да, немного, — ответил Денис, глядя, как Стефан аккуратно снимает крышку со стоящего тут же патефона — в свое время он специально установил проигрыватель в кабинете, дабы иметь возможность заглушить шум, то и дело доносящийся с улицы. Его небольшая коллекция пластинок лежала тут же, но, вспомнив ее весьма консервативное содержание — ничто не помогало Стефану отрешиться от ужасающей его действительности лучше, чем прослушивание сочинений Верди, Россини или Вивальди, — он понял, что с ее помощью только вернее вгонит своего юного помощника в сон, чего допустить было, конечно, никак нельзя. — Предлагаю вам выбрать наш сегодняшний репертуар, — произнес Стефан, отступая от патефона и отправляя Денису приглашающий кивок. — Кажется, среди ваших вещей были какие-то записи? Мне было бы интересно послушать. — Да? — Денис с готовностью поднялся. — Я сейчас принесу. Пластинок у него оказалось немного, не более полутора десятков, но, судя по их затертым обложкам, каждая из них не единожды была извлечена и переслушана. Какие-то названия были Стефану знакомы, какие-то — нет; увидев на некоторых обложках надписи из кириллических символов, он живо поинтересовался: — А это что? Неужели русские романсы? Покажете? Денис не особенно разделил его воодушевление. Напротив, любопытство Стефана как будто его смутило. — Это… родители их любили, — сказал он нерешительно, — я оставил их просто… на память. — Если вы не хотите… — начал Стефан, но его собеседник тут же его перебил: — Все в порядке. Просто… вы же ни слова из них не поймете. — Вы можете пересказать мне смысл, — заметил Стефан, нагибаясь над столом и укладывая голову на скрещенные руки, глядя снизу вверх на то, как Денис вытаскивает пластинку из обложки, устраивает ее в гнезде, опускает на нее иглу. Замело тебя снегом, Россия, Запуржило седою пургой, И печальные ветры степные Панихиды поют над тобой. Как было верно замечено Денисом, Стефан был далек от того, чтобы понимать смысл текста, но в пронзительный, чарующий голос исполнительницы он вслушивался совсем не за этим. Романс оказался ему знакомым — он уже слышал его однажды, в один из дней своего недолгого пребывания в Нью-Йорке, когда забрел случайно в кафе, где собирались бежавшие от большевиков русские. Несмотря на Стефаново явное несоответствие местному обществу, ему не стали указывать на дверь, и он, заказав поесть и выпить, наблюдал за тем, как коротают свой вечер эти бедняги, отправленные в бессрочное изгнание своей собственной родиной. На первый взгляд, ничего необычного не было в их повадках — кто-то уничтожал свой ужин, кто-то за дальним столом, дымя сигарами, разыгрывал партию в карты, кто-то, беспрестанно требуя у официанта принести еще вина, беседовал с вьющимися у столов миловидными, ярко разодетыми девицами, — но Стефана не оставляло муторное, подтачивающее чувство, что он смотрит какой-то спектакль, истинная подоплека которого пока остается скрытой от него. Предчувствие не обмануло: когда он, расплатившись и оставив чаевые, собирался уже уходить, кто-то сменил пластинку в проигрывателе, и с первыми же звуками этого голоса, с первыми нотами песни со всех присутствующих будто спала пелена. Теперь будто не люди окружали Стефана, а их призрачные, сумрачные тени, преисполненные одинаковой на всех безбрежной, глухой тоской — пришельцы из иного мира, безвозвратно погибшего, разрушенного чужой карающей рукой; его последний осколок, последний чуть слышный стон. Замела, замела, схоронила Все святое, родное пурга, Ты, слепая, жестокая сила, Вы, как смерть неживые, снега. Возвращаясь в настоящее, Стефан заметил, что Денис смотрит на него с удивлением — видимо, он не ожидал, что романс придется Стефану по сердцу, а ему самому подобные переживания были совсем не близки. — Давайте, я угадаю, — сказал Стефан, когда музыка кончилась, — поется о тоске по родине? — Да, — ответил Денис, убирая пластинку на место. — Родители часто ее переслушивали. Им казалось, эта песня… про них. — А вам? — спросил Стефан, приподнимая брови. — Вы не тоскуете по России? — Как можно тосковать по тому, чего никогда не видел? — резонно спросил Денис, по-видимому, ничуть не кривя душой. — Иногда я пытаюсь ее себе представить, но почти ничего не вижу. Только все белым-бело… и купола какие-то золотые… больше ничего. Ни рек, ни людей, ни деревьев — ничего нет. — Никогда не хотели вернуться? — Нет, — проговорил Денис задумчиво, явно озадаченный такими вопросами, — наверное, нет, никогда. — А ваши родители? — Они тоже не хотели, — вздохнул Денис. — Хотя, может, и могли бы. Но отец никогда не верил, что большевики покинули Латвию надолго… как видите, он оказался прав. Вдобавок, у него там ничего не осталось. Те, кого он считал родней, были убиты или сбежали, а дом был сожжен. Сыну «немецкого барона», пусть и внебрачному, никто бы там не обрадовался очень уж сильно… Говорил он с поразительным хладнокровием, ничем не показывая ни сожаления, ни разочарования — хотя, может быть, ни для того, ни для другого места в его сердце не оставалось: любую печаль о несбывшемся и невозможном он давно отпустил на волю, перед этим перемолов в труху. Стефан попытался вообразить, как если бы он сам лишился дома, и быстро понял, что не хочет представлять себе это — из тех же соображений, из которых он давно бросил попытки предречь грядущее окончание войны. — Позвольте, недосып делает меня ужасно бестактным, — сокрушенно проговорил он, прерывая повисшую тишину. — Я не должен был так бесцеремонно… Денис только отмахнулся: — Нет, бросьте. Мне совсем не обидно. Просто никто до этого у меня о таком не спрашивал. — Тогда предлагаю немного сменить меланхоличный тон нашей беседы, — произнес Стефан с улыбкой. — Есть в вашем собрании что-нибудь… более оптимистичное? Что смогло бы должным образом нас взбодрить? Денис склонился над разложенными перед ним пластинками: — Сейчас поищу… о, здесь есть Вертинский. «Танго Магнолия». Вам нравится танго? — Я его обожаю! — горячо заверил его Стефан и тут же поднялся на ноги, распрямляя затекшую спину и потирая руки. — А вы… вы танцуете? Денис, устраивающий пластинку в гнезде, ошеломленно обернулся к нему. — Я? — Прошу, не надо так смотреть, — рассмеялся Стефан, подступаясь чуть ближе — но не слишком близко, давая своему собеседнику пространство для отступления. — Вы не знаете, должно быть, что когда этот танец зародился в трущобах Буэнос-Айреса, его исполняли исключительно двое мужчин. — Я о таком не слышал… — пробормотал Денис смятенно, но никак не попытался увеличить расстояние между собой и Стефаном, в чем последний усмотрел исключительно хороший знак. — Знаете, я никогда не пробовал. — В этом нет ничего сложного. Все зависит лишь от вашего умения чувствовать музыку — а остальное, уверяю, сделают за вас ваши ноги. Попробуем? Денис сомневался недолго — да и предложение, по мнению Стефана, было из тех, от которых не отказываются (по меньшей мере, на его памяти не отказывался еще никто). Пластинка оказалась на своем месте, игла мягко скользнула по ее блестящему черному туловищу, а сам Денис, выпрямив спину и смешно выкатив грудь вперед — все-таки никуда не девалось это русское офицерское воспитание, — схватил Стефана за протянутую им ладонь. — Вот так, — вкрадчиво произнес Стефан, устраивая свой локоть на его — их лица при этом оказались друг к другу так близко, что он смог увидеть каждую воспаленную прожилку в утомленно покрасневших глазах своего визави, пересчитать все мелкие ссадины на его обветренных от мороза губах. — Будете меня вести? Давайте на «три»… раз, два… В бананово-лимонном Сингапуре, в бури, Когда поет и плачет океан И гонит в ослепительной лазури Птиц дальний караван В одном Денис немного слукавил, или просто недооценил свои способности — танцевать его явно хоть пытались научить, вот только никто не думал, что партнером его при этом будет не дама; руки его, держащие Стефана, точно окаменели, и любая попытка перехватить инициативу была заранее обречена на неудачу. — Немного расслабления, друг мой, — усмехнулся Стефан, поняв, что его неожиданно для него самого почти захватили в плен. — Мы же не под прицелом, верно? Мы просто развлекаемся. Хватка Дениса чуть ослабла, и Стефан немедленно этим воспользовался, чтобы на секунду остановить их обоих, уберечь от неминуемого столкновения со столом. — Ну что вы, осторожнее… Денис на секунду растерялся — и Стефан не замедлил перехватить его руку, ускорить их шаги, повести его сам. В бананово-лимонном Сингапуре, в бури, Когда у Вас на сердце тишина, Вы, брови темно-синие нахмурив, Тоскуете одна… — Изначально этот танец обозначал соперничество, — объяснил Стефан, когда короткий проигрыш между куплетами дал им небольшую передышку. — Поэтому роли исполнителей могут меняться… в зависимости от их умения и, не буду скрывать, желания одержать верх. Денис повернул голову, встречаясь с ним взглядом, и Стефан увидел, как ярко, поглощающе полыхнули его глаза. — Ага. Я понял. И, нежно вспоминая Иное небо мая, Слова мои, и ласки, и меня, Вы плачете, Иветта, Что наша песня спета, А сердце не согрето без любви огня! Теперь все стало куда как интереснее. Денису не надо было дважды объяснять правила игры: не решаясь на применение силы, он пытался перехитрить Стефана, заставить его сделать лишний шаг, упустить контроль, но для подобного маневра ему, конечно, категорически не хватало опыта; Стефан старался сохранять невозмутимость, делать вид, что не замечает его уловок, хотя внутри у него все пело от восторга, следуя за направляющей их песней, из которой сам Стефан по-прежнему не понимал ничего. В опаловом и лунном Сингапуре, в бури, Запястьями и кольцами звеня Стефан уже пожинал про себя плоды своей маленькой победы, но, как оказалось, делал это фатально рано: Денису надоело безуспешно играть с ним в кошки-мышки, и в момент, когда музыка возвысилась, взмыла на своем финальном излете, внезапно схватил Стефана за талию, приподнял над полом, закружил, как девицу, из-за чего у того вырвался изумленный, но совсем не негодующий вскрик. — Позвольте, это не совсем честно! Денис улыбнулся широко, будто бы простодушно и от этого совершенно обезоруживающе. — Вы об этом не говорили. Вы говорили только про желание победить. Магнолия тропической лазури, Вы любите меня. Стефан рассмеялся, признавая свое поражение. Музыка кончилась; Денис выпустил его, и Стефан направился к проигрывателю, чтобы достать пластинку, думая мимоходом, не прибегут ли на их топот проснувшиеся соседи. — А с вами надо держать ухо востро, — сказал он, снимая иглу. — Любите преподносить сюрпризы? — М-м-м… — Денис ответил не сразу, занятый тем, чтобы усмирить сбившееся дыхание; хоть темп их со Стефаном танца мог быть и куда стремительнее, у них обоих неожиданно успело перехватить дух. — Может быть. Его лицо раскраснелось, зарумянился даже кончик носа; впрочем, глядя на него, Стефан подозревал, что и сам выглядит примерно так же. — Что же, я думаю, мы размялись достаточно? Вернемся к нашей работе? Денис точно успел забыть, какова истинная цель их полуночничества; слова Стефана заметно отрезвили его, и на лице его мгновенно мелькнуло пристыженное выражение. — Да, конечно. Вернемся. Ожидаемый Стефаном эффект был достигнут: усталости как не бывало, и он, взбудораженный, подхваченный новым приливом сил, принялся за работу с удвоенным усердием. Денис, наклеивавший фото и проставлявший печати, не отставал от него; в конечном итоге, они закончили, когда за окном едва забрезжил поздний январский рассвет. — Все готово, — произнес Денис, откладывая последний бланк, и Стефан приказал ему, едва увидев, как бледно его лицо: — Теперь спать. Отнесете бумаги Дихтвальду после того, как отдохнете. — Но… — Нет, без возражений. Вы выглядите так, будто вот-вот упадете в обморок. Представьте, если это случится с вами на улице или в травмае — позовут полицию, кому-то придет в голову вас обыскать… представляете? — Ладно, ладно, — пробурчал Денис, поднимаясь. — А что же вы? — Мне нужно будет доставить печати в консульство, чтобы их не хватились. Боюсь, у меня времени на сон не остается. Не беспокойтесь, — добавил Стефан, заметив, как встревожился его собеседник, — по моему опыту, после таких ночей предпочтительнее не ложиться вовсе, нежели ложиться на час-полтора. Я уже привык. Убрав заполненные бланки в ящик секретера, Денис оставил его, и Стефан, не зная, на что лучше употребить минуты своего одиночества, подошел к окну, распахнул его, чтобы подставить лицо утреннему зимнему воздуху. Город внизу просыпался; по тротуару тянулись пока еще редкие ручейки первых заспанных прохожих, громогласно прокатился по улице первый полупустой трамвай. Стефан проследил за ним взглядом, затем, наклонившись, зачерпнул полные ладони засыпавшего подоконник снега, прижал его к щекам, надеясь привести себя в чувство, остудить разгоряченное лицо. Мелькнувшая в окне дома напротив пожилая женщина уставилась на него со священным ужасом, но Стефану сейчас не было до нее дела: он желал охладить, похоронить терзавшее его смутное томительное беспокойство, ощущение схожее с тем, что испытывает тот, кто неотвратимо начал заболевать. Из последних сил он надеялся, что это не более чем следствие напряжения проведенной бессонной ночи, но надежда эта была глупа, слепа и приговорена с самого начала. Горело совсем не его лицо — горело где-то в груди, между ребрами, под сердцем, и это (кому, как не Стефану, было знать) было очень, очень опасно. *** Прежде Денис не бывал у господина Дихтвальда дома — поэтому, отправившись на Винограды, поначалу немного заплутал, но все же смог, исходив несколько улиц, попасть по нужному адресу. Открыли ему не сразу — и каково же было его удивление, когда на пороге его встретила ни кто иная, как его знакомая в красном. Сейчас, правда, она была скорее девушкой в черном — повязанный передник и зажатая в руке щетка для протирания пыли безошибочно выдавали в ней положение экономки или горничной. Она пропустила Дениса безмолвно, хотя было видно, что она поражена тоже; ступив в прихожую и сняв пальто, он не удержался все-таки от того, чтобы поинтересоваться: — Мы что-то стали часто встречаться. Не хочешь переименоваться в Козетту? Едва ли она могла по достоинству оценить шутку. — Что тебе нужно? — спросила она, смеривая Дениса изничтожающим взглядом. Он протянул ей книгу, которую сжимал в руках — вернее, это была лишь обложка от книги, сердцевина которой была аккуратно вырезана, и в образовавшейся пустоте уложены были заветные документы. — Я к господину Дихтвальду. Свидетельства у меня. — Он сейчас нездоров, — произнесла девушка непреклонно, забирая у Дениса книгу; весь ее вид говорил о том, что она не допустит никаких пререканий, и ему оставалось с этим только смириться. — Я ему передам. А что с посылкой? Сколь ни ждал Денис этого вопроса, тот все равно поверг его в растерянность. Он знал, что должен ответить — и в то же время что-то в нем бешено протестовало против этого. — Какого она размера? — наконец решился он. — Небольшого. Десяток винтовок, полдюжины пистолетов, несколько ручных гранат. Ее можно перенести в небольшом мебельном ящике. Что ты придумал? Денис неловко покусал губы, не зная, с чего начать. Он знал, что поступает правильно — но ему все равно казалось, что он совершает предательство. — Ты знаешь Леблана? Он из швейцарского консульства. — Наслышана, конечно, — ответила девушка с непонятной, но неприятной Денису кривой улыбкой. — Что, ты теперь работаешь у него? — Да, он… ладно, это неважно, — не желая становиться объектом для насмешек, Денис поспешил заговорить о главном. — Вряд ли его квартиру будут обыскивать. — Скорее всего. У властей он на хорошем счету. Вот только как ты планируешь проникать туда, чтобы он ничего не заметил? — Ну, это несложно, — ответил Денис, чувствуя себя чудовищно неуютно и в этом чувстве увязая все глубже и глубже. — Я теперь там живу, и… Тут девушка не выдержала — мелко прыснула в сжатый кулак и отвернулась, явно сдерживая смешки, и Денису окончательно перестало нравиться то, куда свернул их разговор. — Что такое? — спросил он, стараясь выглядеть при этом решительно и грозно. — Ты ему тоже не веришь, как господин Дихтвальд? Но почему? Девушка снова взглянула на него, и в выражении её лица ему почудилось что-то соболезнующее. — Леблан все равно что бабочка или божья коровка, — произнесла она. — Порхает с цветка на цветок, думая, что все ему нипочем, но если он попадется, то сломается раньше, чем ему успеют подрезать крылья. То, как она говорила — безапелляционно, твердо, но при этом явно не зная о Стефане ничего, кроме чужих слов, — неожиданно вывело Дениса из себя быстрее, чем сделало бы это обвинение, направленное непосредственно на него самого. — Я так не думаю, — сказал он, надеясь, что звучит при этом достаточно убедительно. — Я успел с ним познакомиться, и… — Близко? Денис ощутил себя так, будто чуть не проглотил собственный язык. — Что ты имеешь в виду? Девушка задумчиво провела пальцем по оперению своей щетки, и в воздух согласно ее движению взметнулся миниатюрный клуб пыли. — Мы наводили справки о нем у наших заокеанских друзей, — наконец сказала она, когда Денис готов был уже схватить ее за плечи и как следует встряхнуть. — Ты же знаешь, что он начинал свою карьеру в Америке? Место куда лучшее, чем здесь… но вскоре ему пришлось уехать оттуда, и его, хоть и повысили в должности, перевели при этом в нашу дыру. Знаешь, что послужило причиной? — Ну? — Леблан оказался весьма… неразборчив в связях, — ответила его собеседница. — Может, ему простили бы даже загул с женой посла, но он решил связаться с неким Джерри — мало того, что танцовщиком кабаре, так еще и, по имеющимся сведениям, завербованным советской разведкой. Дениса ее слова оглушили не хуже удара кувалдой; все его тело заледенело, от кончиков пальцев до самой глотки, откуда вместо слов вылетел лишь непонятный сдавленный звук. — Конечно, его под первым же предлогом выслали оттуда, и… — поймав взгляд Дениса, девушка чуть прищурилась, будто не верила в существование человека столь наивного, — послушай, такой красавчик, как он, с его должностью, деньгами — и все еще не женат. Мне кажется, одно это наводит на подозрения. — Да, — произнес Денис каким-то не своим голосом, — я об этом не подумал. Вид у него, наверное, был жалкий, и он готов был сам себе надавать за это оплеух; девушка же, будто не замечая его мучений, заговорила вновь серьезно: — Откровенно говоря: в нашем положении перебирать не приходится. Если ты считаешь, что дом Леблана надежен, то мы можем воспользоваться им. Но будь осторожнее с хозяином, — предупредила она, уже не скрывая ухмылки, — иначе не мне придется переименоваться в Козетту. Не попрощавшись, Денис выскочил из дома, будто ему вслед грозились выплеснуть кипяток. *** Общие переклички давно уже стали для Детлефа не более чем возможностью доспать то, что он не доспал ночью: все, что от него требовалось — стоять за спиной коменданта, как истукан, вместе с Себастианом, с которым они незаметно опирались друг о друга плечами, и стараться не всхрапнуть, пока надзиратели бродили между выстроившихся рядов заключенных, выкрикивая то одну, то другую фамилию. Сон его был до того глубок, что он даже не вздрагивал, когда над лагерной площадью неслись выстрелы — обычное дело после очередной попытки побега, — и вообще единственным, что могло нарушить его дрему, был голос Тидельманна, на который Детлеф выучился реагировать, как хорошо надрессированная собака. Так могло пройти и полтора, и два часа: все зависело только от коменданта; по правде сказать, сегодня мороз стоял адский, и Детлеф, у которого на исходе первого часа замерзли и занемели пальцы на руках и ногах, втихую надеялся, что процедура закончится быстрее обычного. Но Тидельманн будто не чувствовал холода; уверенный, недвижный, посреди заметенной снегом площади он казался персонажем из старой сказки, королем льда, которому самая лютая стужа осталась бы нипочем, более того — она была его стихией. Следуя его знаку, перед заключенными выстроился лагерный оркестр с инструментами наготове, и Детлеф, видя это, почувствовал, как сон окончательно оставляет его. — Мне поступили сведения, — сказал Тидельманн, выходя чуть вперед, — что на нашей фабрике, где все вы имеете возможность честным трудом доказать свою полезность для Рейха, понизились показатели производства. Сейчас — решающий момент для всех нас! Я скажу вам, что эти сведения меня обеспокоили. Ни звука не донеслось в ответ, только тихо посвистывал ветер над покорно склоненными головами. — Я хочу спросить у вас, — продолжил Тидельманн, не повышая голоса, — не связано ли это с тем, что кто-то не чувствует себя в силах больше работать? Кто-то болен? Или работа слишком тяжела для него? Те, кто считают себя таковыми, пусть сделают шаг вперед. Мы немедленно организуем их отправку в место с более щадящими, подходящими для них условиями. И снова ответом ему было молчание. Никто не пошевелился, только Детлеф, пользуясь тем, что немногие осмелившиеся поднять глаза смотрят исключительно на Тидельманна, на мгновение зажмурился — его слепил снег. Зачем только комендант произносил свой монолог? Заключенные еще с год назад перестали на это покупаться. Тидельманн выждал еще с полминуты и, удостоверившись, что отклика не будет, скомандовал лающе и отрывисто: — Первый корпус, в шеренгу стройся! Приказание было исполнено; остальные заключенные в едином порыве шатнулись назад, освобождая в центре площади свободное место. Детлеф, глядя на это, чуть не застонал в голос. Все это грозило затянуться до того, что он рисковал получить обморожение. — По кругу бегом марш! Заключенные бросились бежать; солдаты стояли тут же, готовые выхватить тех, кто двигался слишком медленно или падал другим под ноги. Из каждого корпуса должны были отобрать не менее трети, и Детлеф, уже почти не чувствовавший кончика носа, про себя преисполнился возмущением. Была бы его воля, он не устраивал бы балаган, просто отобрал достаточное количество без разбору, все равно в разгар зимы больше половины заключенных еле таскали ноги, но такой подход пришелся бы не по душе коменданту, считавшему своим долгом предоставить всем, как он любил выражаться, «равные шансы». — Оркестр! — Тидельманн повелительно взмахнул рукой, и музыканты взяли инструменты на изготовку; Детлеф видел, как его скрипачка, закрывая глаза, готовится коснуться струн смычком, и на миг ему почудилось, что одна из этих струн звеняще протянулась через все его существо. — Музыку! В этот раз играли «Императорский вальс» Штрауса. Играли недурно, а главное — достаточно громко, чтобы заглушить любые звуки, раздражавшие коменданта (и Детлефа вместе с ним). Особенно усердствовала скрипка: за ней не было слышно ничего более — впрочем, не исключено, что Детлефу так лишь казалось. Стоявший рядом Себастиан музыку вообще будто не слушал: губы его беззвучно шевелились, и Детлеф быстро понял, что тот подсчитывает отобранных заключенных. — Черт, — тихо простонал Себастиан, когда с первым корпусом покончили и перешли ко второму, — мы тут до вечера проторчим. Детлеф только и мог, что чуть заметно развести руками. Про себя он уже смирился, что дело кончится для него сильнейшей простудой, но тут, очевидно, высшие силы решили немного смилостивиться над ним: поняв, что отбор идет слишком медленно, Тидельманн немедленно пришел в ярость и приказал заключенным, упрямо пробегавшим один круг за другим, снять обувь, а затем — раздеться до пояса. Так дело пошло быстрее. — Оркестр! Марш! Заиграли обожаемого комендантом Шуберта; скрипачка исполняла его с прежним старанием, не допуская ни одной ошибки, но Детлеф заметил, что на протяжении всей сцены она так и не открыла глаз. К себе он вернулся только вечером, закончив возиться с бумагами: отобранных надо было отправить обратно в Дахау, а это всегда было пусть и несложной, но до крайности утомительной процедурой. Находя в списках один номер за другим, Детлеф незаметно для себя выхлебал несколько чайников чаю, который, следуя своей привычке, он тщательно сдабривал бренди, поэтому до дома шел слегка навеселе, не чувствуя уже холода, даже наоборот — привольно распахнув воротник. — Ужин, — приказал он дожидавшейся его скрипачке, и она, повесив его шинель у входа, убежала на кухню. В доме она натопила на славу, а может, дело было в закипевшей от спиртного крови; расстегивая на ходу мундир, Детлеф зашел в гостиную, и внимание его привлек раскрытый футляр со скрипкой, который девчонка оставила на комоде и, очевидно, забыла убрать. Детлеф в своем теперешнем настроении далек был от того, чтобы раздражаться на нее за это, и хотел было тут же об этом забыть, но матовый блеск корпуса, в котором отражался свет зажженной люстры, остановил, заворожил его; плохо понимая, что делает, Детлеф приблизился к раскрытому футляру, протянул руку, чтобы провести пальцами по изящному грифу и колкам, а потом — в голове у него помутилось, — взял инструмент в руки, погладил его любовно и нежно, а затем устроил у себя на плече. Неизвестно, на что он надеялся, берясь за смычок — может, на то, что случится чудо, и все вокруг него исчезнет, осыпется, рассеется, как мираж, — но из-под руки его вырвался лишь один нервный, отрывистый и уродливый звук. Он подействовал на Детлефа подобно сильнейшей оплеухе; едва не роняя скрипку из захолодевших рук, Детлеф ощутил себя почти совершившим преступление, за которым его могли застать. — Оберштурмфюрер? Конечно, хуже и придумать было нельзя. Скрипачка стояла на пороге гостиной, глядя на него, и ее лицо выражало крайнюю степень изумления. Надо было что-то делать, и Детлеф решил поступить привычно — так, как вел бы себя человек полностью в своем праве. — Это хороший инструмент, — произнес он, укладывая скрипку обратно в футляр, и, в общем-то, не соврал: все в ней говорило о том, что она была не из дешевых. — Понимаю, почему ты его так берегла. Скрипачка приблизилась к нему, явно намереваясь забрать футляр, но не решаясь сделать это, пока Детлеф стоял рядом. Он молча отступил на полшага, подпуская девчонку к ее драгоценности. — Ваш ужин на столе, — доложила она, прижимая футляр к себе; можно было отпустить ее к себе, но Детлеф решил поступить прямо наоборот: — Сыграй мне что-нибудь прочувственное. Не хочу есть в тишине. Она выбрала вновь Штрауса, на сей раз «Тысячу и одну ночь»; аккомпанемент оказался Детлефу достаточно по душе, чтобы он с аппетитом уплел свой окорок (пусть и не лучшего качества — с продовольствием последнее время не все было гладко), выпил еще вина и из-за этого раздобрел окончательно. — А знаешь, что, — благодушно сказал он, остановив скрипачку; она замерла, ожидая дальнейших указаний, и он чуть было не предложил ей сесть — но вовремя себя одернул, решив, что это уж слишком, — я и сам хотел стать музыкантом. На ее лице проступила гримаса понимания и замешательства одновременно: наверняка она успела задаться вопросом, за каким чертом Детлефу понадобилась ее скрипка, и не могла вообразить, что ответ окажется таким простым. — Да, да, — подтвердил Детлеф, наполняя опустевший бокал почти до краев, — даже поступил в консерваторию. Меня определили в небольшой оркестр… много кто говорил, что у меня талант. — Что случилось потом? Он не сразу осознал, что вопрос исходит от нее — вопрос, несомненно, обращенный к нему, ведь в помещении не было больше никого, к кому можно было бы обратиться. Это привело его в не меньшее ошеломление; давно свыкнувшись с тем, что скрипачка говорит с ним лишь тогда, когда надо доложить о выполнении очередного поручения, Детлеф и думать уже забыл о том, что может услышать от нее нечто иное, чем отстраненный, прохладный отчет о сделанной работе. Пораженный, он забыл о любой осторожности и, видимо, решил с концами себя похоронить — иначе он никогда бы не закатал перед девчонкой рукав рубашки, показывая ей свой шрам — безобразный, глубокий, змеящийся от запястья до самого локтя. — Случилась авария, — коротко ответил он, разглядывая изувеченную руку. — Кость и сустав удалось спасти. Но об игре, разумеется, пришлось забыть. Девчонка смотрела на него, не отрываясь, и молчала, и в ее молчании Детлефу чудилось что-то подавленное. — В любом случае, это оказалось к лучшему, — произнес он, опуская рукав, возвращая на место извлеченную запонку. — Кто знает, где бы я был сейчас? Может, я никогда не познакомился бы с идеями Фюрера. Не принял бы решение изменить свою жизнь. Она не отозвалась. Наверное, и вырвавшийся у нее вопрос был не более чем случайностью, исключением из незыблемого правила: удостоверившись, что тарелка Детлефа пуста, девчонка принялась безмолвно убирать со стола. — А что же ты? — не мешая ей, Детлеф откинулся на стуле и отпил вина из бокала. — Как случилось, что ты здесь? Ты ведь не еврейка? — Нет, оберштурмфюрер. Мои родители занимали посты в Коммунистической партии Чехии. — А, вот оно что, — Детлеф поморщился: эта шайка никогда не вызывала у него симпатий. — И где они сейчас? — Не знаю. Нас разделили в сортировочном лагере в Терезине. Возможно, их отправили на восток. Звучало достаточно правдоподобно — поезда из Терезиенштадта в Аушвиц уходили регулярно, — но Детлеф, увлеченный совсем другой мыслью, не имел никакого желания углубляться в этот вопрос. Он смотрел внимательно на вино в своем бокале, на то, как плещутся на бордовой поверхности косые белые блики от лампы. — Красный, — произнес он задумчиво. — Люблю этот цвет. Цвет страсти, цвет огня, цвет жизни, в конце концов. Какая несправедливость, что его присвоили себе эти сволочи, окрасив в него знамя своей отвратительной, лживой идеологии. Скрипачка вновь промолчала. Складывание тарелок и приборов явно занимало ее больше, чем рассуждения Детлефа, а он, едва глянув на нее, вдруг произнес, осененный неожиданно яркой картиной, посетившей его воображение: — А тебе красный был бы к лицу. Тебе говорили об этом? — Иногда, оберштурмфюрер. Можно было не гадать, ясно было, что дальнейшего разговора не выйдет — скрипачке уже все было равно, хоть спляши Детлеф перед ней сарабанду, хоть приставь к ее голове пистолетное дуло. Наградив его поклоном, полным неумолимой вежливости, девчонка понесла посуду в сторону кухни — стоило, наверное, про себя послать ее к черту и закончить на этом, но Детлеф, уязвленный не на шутку, снова не смог ухватить себя за язык. — Вижу, ты совершенно ничему не учишься, — зло произнес он девчонке в спину. — Надо было отправить тебя обратно в седьмой. Тебе там так понравилось, и ты хочешь обратно? Девчонка застыла на месте, но не обернулась. Только тихое звяканье вилок, ударяющихся о дно тарелки, выдало то, как затряслись ее руки. — Проваливай, — приказал ей Детлеф, и девчонка испарилась. Теперь он был один, и компанию ему могли составить разве что незаконченный бокал и разрывающие его нутро обида и ярость. *** Себастиан вышел из здания администрации лагеря еще позже Скворца, но, в отличие от последнего, не направился сразу к себе. Со стороны можно было решить, что он решил, невзирая на холод и так утомившую его утром долгую процедуру отбора, не отказать себе в небольшом моционе на сон грядущий, но стоило приглядеться к нему чуть получше, и тут же становилось ясно, что Себастиан не просто прогуливается, но преследует вполне определенную цель. Стараясь по возможности избегать встречи с вечерними патрулями, он недолго плутал между бараками, пока наконец не обнаружил то, что искал — а вернее будет сказать, кого. Может, он и не заметил бы долговязый силуэт, потерявшийся в тени санитарного корпуса, если б его обладатель сам себя не выдал — громко щелкнул огнивом, и лицо его на секунду осветилось, а затем огонь этот сжался до маленькой красной точки на конце зажженной им сигареты. — А, унтерштурмфюрер, — завидев приближающегося Себастиана, заключенный, как и полагалось по уставу, сдернул с головы шапку и тут же приветливо помахал ей, будто увидел старого друга. — Славный вечерок сегодня, не правда ли? И утро было что надо. Не перестаю поражаться прозорливости нашего коменданта: пробежка на свежем воздухе чудесно настраивает на рабочий лад! Даже жаль, что не довелось принять в ней участия… но я сделал все возможное, чтобы поддержать в присутствующих спортивный дух! В последнем заключенный не солгал: не надо было чрезмерно всматриваться в его лицо, чтобы узнать в нем одного из участников оркестра, флейтиста, обращавшегося со своим инструментом так умело, точно тот был не сторонним предметом, а частью его тела. — Да, комендант заботится о нас как никто, — подтвердил Себастиан, тоже заходя в тень и останавливаясь в паре шагов от своего собеседника. — Что же, Морис, что нового? О чем сейчас говорят? Что происходит среди заключенных, чего не можем видеть мы? Морис в раздумье поднял глаза к небу и легко постучал себя по подбородку согнутым пальцем. — Даже не знаю, унтерштурмфюрер. Вроде бы, все как обычно… ничего не могу припомнить. Себастиан тут же вытянул из кармана неоткрытую пачку сигарет, и та мгновенно исчезла в ладони Мориса, а затем — в недрах его одежды. — Хотя… что-то припоминаю, — заговорил он, несомненно подстегнув свою память. — Вы знаете ребят, которые работали у коменданта по дому? Не помню, как их звали… да это и не важно. Так вот, он вернулся из своей последней поездки — и они сразу исчезли. Остался только мальчишка, садовник, которого не пускают внутрь дома. Остальных как корова языком слизнула. — В самом деле? И с чем это, ты думаешь, связано? — Не имею понятия, унтерштурмфюрер. Одно знаю точно — новую прислугу господин Тидельманн с тех пор не искал. Если бы те ребята просто в чем-то провинились, он бы живо им замену нашел. А тут — тишина… Себастиан озабоченно нахмурился. — Да, интересно. Можешь узнать подробности? — Да какие подробности, унтерштурмфюрер. Никто ничего не знает… ничего не говорит… Себастиан прервал его: — Не далее как вчера нам прислали новые запасы провианта. Думаю, никто не заметит пропажу бутылки шнапса и пары банок тушенки. — Ох, унтерштурмфюрер, — произнес Морис, не пряча улыбки, — как же я рад, что мы с вами понимаем друг друга.